Звать своим другом

  — Ну же, Одасаку, всего одно фото!  — Я слышал, фотография забирает у человека пол года жизни.  — Что-о-о?! Анго, дай мне сюда, сейчас проверим.  — Эй, не трогай! Это служебный фотоаппарат, хочешь, чтобы у меня были неприятности? А потом последовала вспышка. Дазай бережно вынул из внутреннего кармана плаща сложенную пополам бумажку: углы ее были изломаны, в некоторых местах желтели едва заметные пятна, оставленные крепким виски. Он готов был поклясться, что если сильно втянуть носом воздух, можно было ощутить аромат давно забытого времени. Того времени, когда ночь была более синей, а закаты отливали кровью. Легким, почти невесомым движением руки Осаму распрямил листок, всматриваясь в него из-под полуприкрытых, налитых свинцом век. В таком освещении едва можно было разглядеть на нем силуэты людей. Но Дазаю не нужен свет, чтобы увидеть фото полностью, влоть до мельчайших деталей. Держать его было формальностью. Впрочем, такой же формальностью было носить бежевый плащ (Его обладатель уже сам запутался: он ходил в нем, чтобы быть похожим на него или выражать причастность к добру? Хотя, не это ли одно и то же), быть сотрудником агентства и хорошим наставником. Часы мерно отсчитывают уходящие в вечернюю мглу секунды, лишь тихий щелчок механизма раз за разом разбивает повисшую тишину, резонируя от стен в абсолютно голой квартире. Секунды перетекают в минуты, минуты плавно сливаются в часы, а часы в месяцы. Месяцы, которые бесполезным грузом оседают на худощавых плечах. Месяцы, так нужные раньше кому-то другому. Дазай откидывает голову, лежащую на кожаном подлокотнике и кладет фото на глаза, прикрывая их. Не проходило и дня, чтобы он не думал о том вечере. Не гадал, стал ли этот снимок ошибкой. Конечно, в мире, где полно людей со сверхспособностями, возможно многое. Какова вероятность, что такая сила существует? Способно ли действительно обычное фото отнять его время? Что если, не сделав его тогда, он мог бы хоть еще немного… Или же, это все бесполезные выдумки стариков, и не будь сейчас этой злополучной фотографии, не осталось бы и единственного напоминания о том, кого так привычно было звать своим другом. Одасаку оставил в память о себе серый клочок бумаги, дыру в груди и слова о том, как тщетно пытаться ее заполнить. -…это хотя бы сделает тебя чуточку лучше. Спичка с приятным звуком чиркает по коробку, выбивая слегка заметные искры. Пляшущий огонек подпаливает зажатую меж двух пальцев сигарету. Осаму делает затяжку и выдыхает в потолок облако сиреневого дыма, и кажется, что его клубы выстраиваются в едва уловимые черты. Дазай не любит боль, но кромсать свое превратившееся в труху сердце стало для него привычкой. В том черном, густом и вязком, словно мазут, времени было место свету. Этот свет никогда не слепил — он ровными огненно-рыжими переливами плыл рядом, не давая нарочно оступиться и утонуть в мире крови и мести, застилающей взгляд нефтяными разводами. А потом этот свет утонул сам, самовольно с головой погружаясь туда, куда поклялся больше никогда не возвращаться. — Для меня все кончено. Он без раздумий готов поделиться с Одой своим временем, ведь тот факт, что у него в запасе так много оного, горькой шуткой судьбы щемит промеж ребер. Каждый раз, опускаясь на дно реки, повиснув в намыленной петле или летя навстречу асфальту, ему мерещатся голубые глаза. Глаза с переливающейся в них теплом, глаза, что верили в жизнь и ценили ее. Ослабевшее тело подхватывают руки, и Дазай на мгновение осмеливается поверить, что это руки Сакуноске. Но за шиворот его держит тигриная лапа, обвивает ускользающую ладонь Расемон. Кто-то требовательно подхватывает под локоть и в раздраженном вздохе слышится скрип черных перчаток в купе с бубнежом про нарушенный график. Горе-суицидник непринужденно отшучивается и натягивает улыбку, а сам жалеет даже не столько, что сорвалась очередная попытка расстаться с жизнью, сколько то, что ее не спас кто-то другой. Он жалеет, что сам не спас жизнь кого-то другого. «Видимо, такова моя судьба — терять то, что я так долго искал, в момент обретения.»  — Дазай-сан, вы в порядке?  — Опять ты за свое, идиот.  — Не отлынивай от работы, выпилишься в выходной. Даже у самой неприступной крепости есть брешь, у сильнейшего война ахиллесова пята. Хоть Осаму и был устрашающим боссом Мафии, юным гением, беспощадным к врагам, но когда дело касается поиска причины жить, он становился не более чем наивным дурачком, слепо следующим указаниям. Даже сейчас, сказанное Одасаку с осторожностью хранится в заперти глубоко внутри. И пусть остальное место там занимает зияющая дыра, он пронесет эти слова до конца. Потому что не в силах отпустить. Однажды он услышит их вновь, из уст других людей, и на мгновение ему покажется… Однажды он сам повторит их, и эхо сказанного зазвенит в стакане со льдом. И пусть с каждым разом все сложнее делать опротивевший вдох, Дазай продолжит дышать. Он будет пытаться сделать мир лучше во имя того, кто когда-то разглядел крупицу хорошего в нем самом, кто мог так привычно звать его своим другом.