***
Коля с каждым годом понимал, что он ещё совсем не взрослый — да и к его десяти Дима до сих пор только Колей и называл. Более этого «Николая» не было, и Соболев искренне не понимал, в чём дело. Соболев смотрит на Диму и думает, что тот до сих пор такой же красивый, но немного не такой, как все остальные омеги. Николай, конечно, очень близко с ними не был знаком, но на фоне других Дима всегда… выделялся. Что-то в нём — то ли острые черты лица, то ли угловатые плечи и совсем ещё по-мальчишески узкие бёдра. Дима не был похож на омегу. Совершенно. Дима улыбается редко, но от его улыбки Николаю на тот миг становится как-то слишком хорошо, и он вновь и вновь засматривается на него, в который раз думая, что «Какой же он, все-таки, красивый». Дима ещё знает много чего интересного и рассказывает о космосе, других странах так ярко, будто сам лично там был и всё видел. У Димы в глазах тусклый огонь, который всё никак разгореться не может. Николай всё такой же рыцарь — только масштабы всё больше. Пускай колени содраны, руки в зелёнке, зато это он вчера кота с дерева достал, упав с ветки. И подрался он ведь тоже не просто так — отбил у хулиганов щенка. Соболев добрый. По-детски искренний и добрый. И Ларин уже сам себе врать не может, что Коля — обычный парнишка. У Коли сердце доброе, взгляд открытый и сам он по себе такой тёплый. И сильный, наверное. Дима думает, что из него действительно выйдет хороший альфа — такой, которому подчиниться хочется, который защитит. С которым и через воду, и огонь, и медные трубы. А про родителей Соболев так и не спросил. Всё не в тему да не к месту. Соболев запрокидывает голову, утыкаясь взглядом в звёздное одеяло, сшитое из созвездий и умерших когда-то огней. Красиво. Соболев смотрит в сторону, разглядывая острые скулы, прямой нос и глаза, с вновь и вновь умирающим огнем. Но что-то же заставляет этот огонь загораться в них. Соболев не знает, что. Дима всё так же снисходительно смотрит и треплет по голове как ребёнка. Соболев всё больше понимает, что он действительно ребёнок. Только всё равно каждый раз злится, когда Дима говорит это язвительное «мелкий», но тут же готов ему всё простить, когда тонкие пальцы зарываются в волосы, поглаживая и встрёпывая. Дима, всё же, омега — причём тот ещё. Только эти такие хитрые: наговорят гадостей каких, что аж уйти хочется, а потом по голове гладят, от чего так тепло и хорошо становится, что никуда не уйдёшь, даже если сильно захочешь. Дима уверяет Соболева, что тот ещё слишком мал, чтобы понять некоторые вещи. А Коля хмурится и совсем недовольно говорит: «Ну, например?» На самом деле Коля уверен, что он всё понимает — быть может, не так, как другие, но это уже неважно. Главное понять, а как — это уже дело сугубо каждого. Коля пока не знает, что некоторые вещи надо понимать в сугубо одном свете. Чтобы нормальным казаться. Чтобы не показаться отбитым от стаи волком, который один обречён на скитание и смерть от голода. Дима лишь улыбается и говорит, роняя короткое: — Потом узнаешь. Соболеву отчего-то знать этого не хочется. Если есть вещи, которые ещё не для него — быть может, это плохие вещи? Что-то неправильное? Не такое. Соболев искренне хотел бы сделать так, чтобы всё неправильное и страшное в жизни Димы было светлым и правильным. Чтобы он смог Соболеву рассказать, ведь тот поймёт. И уже точно так, как надо. Николай ещё не понимает, что понятие «как надо» тоже бывает расплывчато, но за те границы — пусть даже расплывчатые — тоже выходить нежелательно. В этом мире столько всего нежелательного, думает Соболев, и подмечает, что хочет, чтобы в его мире всё было только желанное — семья, друзья… и Дима. А Дима делает вид, что совсем уже взрослый. Николай надеется, что лишь делает вид. Потому что он уже знает, что взрослые дети — не дети вовсе. Покалеченные небольшие человечки, которым дальше лишь сложнее будет. Глядя в глаза Димы, ему всё больше начинает казаться, что Дима никогда не притворялся. В любом случае, Николай ещё слишком мал, чтобы что-то понять.***
В четырнадцать Николай начинает задумываться о том, о чём раньше не думал. Просто не замечал. Дима действительно странный. Неправильный. Не такой. И к его восемнадцати совсем не похож на омегу — коленки какие-то острые, плечи угловатые и лицо грубое. Будто он весь такой острый и колючий, что даже касаться его отчего-то не хочется. Дима говорит о вещах, которые Николай до сих пор не понимает. Соболеву кажется, что это потому, что Дима странный, а не потому, что он чего-то не знает. В четырнадцать мир кажется раскрытой книгой с легким содержанием, в которой совсем ничего не надо искать. Дима сложный. А значит не такой. Соболев уже знает, что у людей бывают проблемы, что жизнь у людей бывает «страшной». И с этим надо мириться — даже бороться иной раз не стоит, только ведь хуже можно сделать. А Ларин никогда и не был похож на человека, который боролся. Смирился, скорее — с самого начала. Даже пробовать ничего не стал. Ну и правильно, думает Соболев, у него бы всё равно ничего не получилось. В четырнадцать Соболев впервые целуется с девушкой. Впервые ощущает под ладонью мягкую тёплую кожу. Впервые видит, как на него смотрят с нежностью не родители… не Дима. И тогда его как током бьет — отдаляется резко, заставив девчонку в ступор впасть и оглянуться. А после, кинув грубое «дурак», развернуться и уйти. А у Николая в голове отголоском понимание того, что так, будто любит, на него смотрели только родители и… Дима. Его колкий и грубый Дима, если так подумать, всегда смотрел на него с нежностью, непривычной лаской — всегда. Пускай Соболев этого никогда не замечал, предпочитая на первый план выносить слова и касания, но именно сейчас он вспомнил его взгляд. Наполненный щемящей нежностью и любовью взгляд. Нет, это была не та любовь, что бывает между омегами и альфами — это было именно тем интимным, чувственным и открытым, что бывает только между действительно близкими людьми. Соболеву становится не по себе. Он чувствует себя почему-то обязанным — будто должен дать Диме что-то взамен. Защитить?.. Соболева передёрнуло. Он никогда не испытывал симпатию к Диме в… таком плане. Это было что-то такое чисто человеческое, но любовью, или даже симпатией, которой альфа проникается к омеге, он назвать не мог. И внезапное осознание того, что между ними есть что-то такое, повергло его в какой-то шок, даже испуг. На небе ярким пятном расплывается солнце, Соболев щурится и кидает мимолётный взгляд на Диму. Дима не носит всех этих коротких шорт — даже в такую жару на нём джинсы. Не такой. Окна квартир открыты нараспашку, издали слышен детский смех. Соболев знает, что его смех более не детский — голос сломался. — Дим, — Соболев знает, что его голос теперь более грубый, низкий, не такой, как раньше. Не детский. Не ребёнок. — У тебя что, на самом деле всё ещё отношений не было? — Николай ведь уверен был, что всё это начинается в лет четырнадцать, ну, может быть, пятнадцать. — Мне это не интересно, — не отрывая взгляда от экрана мобильного телефона, сказал Дима, и на секунду не задумавшись. Соболев глянул через плечо, заметив открытый кулридер и, пожав плечами, снова сказал: — А что тебе интересно? — Учёба?.. Я не знаю. — Как это, не знаешь? У тебя же есть вещи, которые тебе нравятся? Ларин на секунду отвел взгляд и, заблокировав телефон, сунул его в карман джинсов. Нахмурился чуть и, откинувшись на спинку скамейки, сказал: — Есть, конечно. — Например? — Мне нравится знать. Узнавать. Понимать. — Зануда, — фыркнул Соболев, оперевшись ладонью о кулак. Дима усмехнулся, глянув в сторону Николая, сказав: — Ну да, не имею я твоего непостоянства. — Что? — Ты всё время разный, Коль. Характер у тебя постоянно меняется, не уследишь за тобой. Но это и хорошо, возможно. Новый день — новая цель. Желания. Мотивация. Соболев замолкает на секунду, нахмурившись, смотря куда-то в сторону. — А если говорить про отношения, то, знаешь, — Дима улыбнулся на пару секунд, глянул как-то снисходительно, и сказал: — мне нужен мужчина, а не мальчик. Николай лишь вздрогнул, непонимающе на него посмотрев. Это он на него, типа, намекает? Что он ещё мальчик? Типа непостоянный? Дима пару секунд наблюдал за тем, как эмоции Соболева постепенно сменялись одна за одной: сначала удивление, потом непонимание, затем недовольство. А затем Ларин, не выдержав, засмеялся. Соболев фыркнул обидчиво, а после заявил: — А многим альфам именно омеги нужны, так что ты бы тут сильно не выпендривался, — и, фактически, даже не посмотрев на Диму, встал, идя куда-то в сторону арки. Он не видел, как Дима впервые вздрогнул неуверенно, как впервые застыл: то ли от удивления, то ли ещё от чего. Николаю, впрочем, сейчас было не до этого. Он ему ещё покажет, какой он мужчина! Самый настоящий. Такой, что все завидовать Диме будут, когда Соболев к нему подойдет и именно его обнимет. Что сам Дима захочет забрать свои слова назад (и он, конечно, вовсе не любил Диму). (по крайней мере, в это он не верил). Проблема была, в общем-то, не в любви, или что-то около того. Проблема была в том, что на следующий день Диму он почему-то взглядом не нашел, на звонок он почему-то тоже не ответил. И на следующий. И на ещё пять. — Так переехали Ларины. Тебе что, Димка не сказал? Вы же с ним целыми днями общались, — мама удивленно на него посмотрела. Соболев лишь пожал плечами, сделав вид, что до этого ему совершенно нет дела. Ему вообще до ничего нет дела. Только… Пропущенные вызовы от Николай [+56] Новые сообщения от Николай [+45]***
Когда не видишь человека больше года, начинаешь его постепенно забывать. Просто перестаешь о нём думать, вспоминать, ассоциировать вещи с ним. Забываешь цвет глаз, запах и тембр голоса. Забываешь, как тот человек улыбался и смеялся. Забываешь просто всё. Что-то явно пошло не так. В свои двадцать четыре Николай до сих пор помнил Диму. Помнил, как тот улыбался, помнил его смех, запах… этот чёртов запах. Даже в те четырнадцать он отчего-то не особо обращал на него внимания. Но сейчас, стоило только вспомнить нотки кофе — горького свежего кофе, как всё внутри сворачивалось и накатывало какой-то истомой, такой тёплой, приятной, родной. На звонки до сих пор не было ответа. Так же, как и на сообщения. Через несколько месяцев Дима и вовсе номер сменил. Больше всего в этой ситуации Соболева поражало одно: с какого чёрта он, ничего не сказав, вот так вот взял и уехал? Почему не отвечал на звонки? Вот так просто взял и выбросил его из своей жизни. Будто между ними ничего не было — а ведь было! Так отчего же Дима мог так поступить? Дима — его умный, не по годам развитый Дима — поступил совсем как глупый и несмышленый мальчуган, будто испугался чего-то, или обиделся. Будто он хотел выкинуть его из своей жизни, забыть, не связываться более — и, что стоило признать, у него это получилось. Получилось более, чем просто хорошо. Как бы Соболев ни искал, у него ничего не получалось. А к Диме что-то в нём тянулось — пускай не весь он, но малая часть. И эта часть иной раз так сильно заболит, так заноет, что хоть волком вой и на стену лезь, чтобы хоть как-то эту боль, будто зубную, успокоить. Терпеть иногда даже не получалось. Иногда вообще ничего не получалось. А как сейчас Дима? Изменился ли? И вообще — жив ли он? Николай волновался. Николай ведь даже до сих пор старается мужчиной быть — как на вид, так и по поступкам. Университет закончил с красным дипломом, на работу устроился, от родителей ещё в двадцать один съехал, спортом занимается… впрочем, продолжать ещё долго можно было. А вот с омегами всё как-то не получалось — всё не то было, какое-то незнакомое да чужое. Будто Соболев искал что-то… близкое. То, чего не было ни в ком, чьего тела он касался. Что-то такое тёплое, уютное — что только для него. Личное. Интимное. Сокровенное. Но, увы, ни в ком этого найти он не мог. Или же он не пытался найти, заведомо зная, что не найдёт. Утреннее солнце резануло глаза и Соболев, до этого бесцельно смотревший в сторону потолка, поморщился. Он повернулся в сторону не задёрнутого шторами окна, смотря на утренний город. Еще едва встало солнце. Он устало зевнул, прикрыв глаза — сегодня совершенно не спалось. То ли из-за двух чашек кофе, выпитых вечером, то ли просто из-за того, что он… он не хотел спать. Во время отпуска он просто не уставал, а, следовательно, и не хотел спать. Да он вообще мало чего хотел. Казалось, что вся жизнь в какой-то миг потеряла яркость красок, звук и вообще видимость жизни. Быть может. Коля устал — не телом. Душой, скорее. Хотелось чего-то нового, вырваться за пределы привычного. Хотелось нового, но со старым. Хотелось новых ощущений вперемешку со старым чувствами. Ностальгии в яркости, в цвете, а не в памяти, которая уже и не особо и хорошо хранила воспоминания. Соболев натянул джинсы, кое-как застегнул ремень — руки будто не слушались — и надел рубашку. С таким же бесцельным взглядом включил чайник, выдохнул тяжело и закатил глаза к потолку, будто найдёт там ответ на вопрос о том, почему ему так, собственно, хуёво. Апатия наступает от монотонных действий. Одинаковых дней. Недостатка эмоций. Всё это звучит как краткая аннотация о Соболеве. Очень весело. Апатия звучит красивой картинкой. Так вычурно, даже круто — будто страдать ей очень даже по-модному. Но Николай ощущает себя брошенным, а не модным. Глянув на дно банки с кофе, и оценив масштабы (вернее полное их отсутствие), выключив чайник, тот лениво побрёл к выходу — начинать день без кофе было как минимум самоубийством (а до него осталось совсем немного, руку протяни). Решив, что по пути в магазин купит стаканчик кофе, тот подумал, что утро, быть может, не такое и плохое — началось с прогулки и кофе. Ну, вроде как неплохое — пока что для Соболева всё казалось если не плохим, то просто не очень. На улице почти никого не было, Соболев поморщился от утреннего холода и решительно зашагал вперёд, думая, как провести ещё три дня отпуска и не умереть от скуки. Просторный супермаркет встретил ещё более сильным холодом, отчего Соболев на пару секунд даже пожалел о том, что не надел кожанку. Взяв едва ли не первую попавшуюся банку кофе, он поплелся вперед, мимо стеллажей, останавливаясь возле алкоголя, рассматривая бутылки. Пить хотелось — чего-нибудь крепкого, всю ночь, под какой-нибудь не очень боевик. И одному. Как алкоголик. Он повертел в руке бутылку коньяка, разглядывая этикету, думая, стоит ли покупать. А потом, покачав головой, повернулся в сторону стеллажей с фруктами. А потом чуть не выронил бутылку. А потом чуть не перестал дышать. А потом… потом в Соболеве было слишком много эмоций, чтобы сейчас он смог выделить хотя бы одну. Руки дрожали. В магазине не было никого. Только кассир, сидевший в другой стороне зала, Соболев, крепко сжавший горлышко бутылки и…. Дима, вполоборота стоявший к Коле. Совсем не изменился. Всё такой же «не-омега». Черты лица грубые, руки жилистые, высокий, угловатый. Вот бета — с какой стороны ни глянь. Но Дима даже сейчас был для Соболева Димой. Его по-особенному красивым Димой. Не таким как все Димой. Дима. Неловко поставив коньяк на место, Соболев кое-как сделал шаг вперед — движения, правда, давались с трудом — и едва подойти успел, как запах кофе, всё того же крепкого, свежего, в голову ударил. Будто Соболев прилично так выпил — руки ведь просто так не дрожат. — Дим, — Соболева хватило лишь на тихое, судорожное имя. В горле будто стояла пластинка, плотно вдавливающаяся краями в горло. Из-за чего звуки (и дыхание) проходили с трудом. Дима — его не такой Дима — обернулся. Дима — знакомый-родной Дима — посмотрел во все глаза, сжав в своей руке грейпфрут. Соболев, наверное, никогда не сможет сказать, что за эмоции тогда отразились на его лице и в глазах. Не удивление. Не шок. Он не был поражен и испуган. Это было что-то такое совершенно иное и незнакомое (ведь Дима сам по себе иной, и эмоции у него такие же). Соболева хватило ещё на один шаг. Дима пахнет его личным детством, кофе и сигаретами. Дима пахнет прошлым, ушедшим и совсем немного чужими домами. У Димы взгляд растерянный, казалось, он мог вот-вот спохватиться и быстро убежать от него. Будто до сих пор ребёнок. Но вместо этого Дима оглядывает его с ног до головы, сглатывает (наверное, тоже что-то в горле застряло, из-за чего говорить сложно), и произносит: — Здравствуй, Николай. Николай. Уже точно. Уже всегда. Уже официально. А интонация-то какая — холодная, отчужденная, будто выдавил кое-как. — Давно не виделись, — Соболев улыбается отчего-то широко. С банкой кофе в одной руке. С потухшим взглядом. Уже совсем не такой, как раньше. Теперь на Колю отзываться даже как-то и неприлично. — Давно, — кивает, взгляд отводит и тушуется, будто спешит куда-то. Или, быть может, просто хочет уйти. — Спешишь куда-то? — Соболеву ведь так много нужно узнать, спросить, понять, в конце-то концов. Дима лишь покачал головой, упорно отводя взгляд, будто не хотел не то что в глаза ему смотреть, но и вовсе на него. Николай чувствовал откровенную неловкость ситуации и сухость диалога, но отпускать Диму после стольких лет было бы как минимум не в стиле Соболева. — Выпьем кофе? — и улыбнулся, чуть склоняя голову вбок. Дима лишь кратко кивнул и поспешил на кассу, сжимая грейпфрут в руке. Хотя, как думал Соболев, явно не за грейпфрутом он сюда шёл. Пожав плечами, Николай лишь пошёл вслед за ним, разглядывая со спины. Зато ноги вон какие длиннющие, да и ростом не низкого вышел. Вот бета. С какой стороны ни глянь — бета. И только Соболев знает, какой Дима, на самом деле, омега (он до сих пор помнит то, как он гладил его по голове). Николай понимал, что Дима, кажется, откровенно не желал не то что разговаривать, а даже кофе с ним пить за одним столиком. Как человек Соболев знал, что навязываться нельзя. Но как просто Николай — как тот мальчишка с площадки — ему нужен был Дима, нужно было узнать так много, что отпустить его сейчас так просто казалось какой-то слишком глупой идеей. — Эй, — он схватил его за руку, когда оба расплатились за свои покупки. Коля за кофе, а Дима за одинокий грейпфрут, который, казалось, приклеился к его руке. — Не выспался, что ли? Коля выглядит так, будто улыбку ему пришили на лицо навечно. Дима выглядит так, будто ему запретили улыбаться вовсе. — Не особо люблю разговаривать с незнакомыми, — он пожал плечами и глянул на фрукт в своей руке, будто только сейчас обратил на него внимание. — Но я-то не незнакомый, — обидчиво заявил Соболев, чуть приподнимая голову вверх. — Да? А кто тогда? — он поднял взгляд на Соболева, с интересом смотря на него. — Помню того мальчишку, а тебя — нет, — он покачал головой и поспешил пройти вперед, выходя из магазина. Николай неловко повёл плечом и тоже пошел вперёд. Дима казался холодным и колким. Чужим и незнакомым. На пару секунд у Коли и вовсе пропало какое-то желание пытаться продолжить беседу — зачем человека уговаривать, если не хочет? Но, всё же, любопытство его перебороло, и тот решил хотя бы причину той пропажи его из жизни Коли узнать. — Может, хоть в парке посидим? Ну, в самом деле, Дим, что ты как ребёнок. Сколько тебя помню, строил из себя не пойми кого, а тут внезапно в ребёнка превратился? — Ребенка? — поворачивая голову в его сторону, переспросил Ларин, широко шагая по тротуару, но, что стоит заметить, в сторону парка. — Только дети убегают от того, чего боятся, — не задумавшись ни на секунду, ответил Николай. Дима внезапно остановился, не сводя взгляда с лица Соболева. — А я тебя боюсь? Дима говорил так спокойно и смотрел цинично, зло. Так, как на Колю смотрели в детстве очень строгие воспитатели. Соболев не помнит, чтобы Ларин смотрел на него так. Сколько он его помнил, его взгляд был… нежным. А сейчас он весь колкий, только Дима был бы не Димой, если бы под слоем иголок не скрывалось нечто совсем другое. Ёжики ведь тоже, если так подумать, колючие, но до невозможности милые. — Назови мне другую причину нежелания разговаривать со мной, — с напором продолжал Коля. У альф, наверное, напористость под кожу вшита, от чего Соболев не всегда осознает, что взгляд бывает чересчур тяжёлым, а голос — строгим. Потому что он уже мужчина. — Не люблю незнакомцев, — вновь повторил недавно сказанную фразу Ларин. — Отлично, давай знакомиться, — он резко схватил его за руку, вновь идя в сторону парка. — Я Николай, вот, недавно университет закончил и работу хорошую нашёл. А ты как? Дима смотрел устало, так, будто не выспался. — Не жалуюсь. — Почему вы переехали? — Соболев держал Диму за руку. Вот так просто. Не спросив ничего. Вот так просто сжал в своей ладони его руку, будто это совсем прилично — хватать малознакомых (как оказалось) омег за руки. Дима отчего-то руки даже не вырвал. Просто шел рядом, будто поводок накинули и заставили куда-то идти. — Мать убила отца. Вот так просто. Как будто рассказывать о семейных драмах — это как зачитывать новости по погоде. Простым фактом. Даже голос не дрогнул. И взгляд таким же остался. — А потом я опять переехал. Уже один. Её посадили. Ну, это типа логично, знаешь, убийц сажают, особенно, когда они много пьют и имеют много собутыльников, с которыми развешивать языки как норма. Всё, доволен? Соболев отпустил его руку и едва не остановился, смотря на Диму. Он должен был что-то сказать. Или поменять тему. Или хоть что-то, но должен. Диму, как казалось, меньше всего волнуют родители и вообще хоть что-то. Диме, казалось, было всё равно ровным счётом на всё. — Почему… почему ты не сказал мне, что переезжаешь, я волновался. — Ну да, знаешь, я, будучи подростком, увидевшим труп своего отца, сразу подумал на следующий день: «Ой, надо Коленьке позвонить!» Мне не до тебя было. — И даже потом? Дима устало выдохнул, кинул грейпфрут на одну из скамеек и сказал: — И даже сейчас. — А я скучал, знаешь. Даже искать пытался. Соболев посмотрел на небо, засунув руки в карманы. А был ли Дима тем Димой, которого он знал? Был ли он его Димой? И кем он вообще был? Он просто казался слишком далеким и холодным. Как звезда. Одинокая звезда, которая вскоре сгорит. И упадёт. Ну, и вся история — такая не романтичная, и вообще никакая. Да и сам Ларин сейчас никакой. — Зачем? — Дима остановился и посмотрел в глаза. Глаза у Ларина хоть с крыши прыгай — с разбегу. Вроде как тот же мальчишка, а вроде уже взрослый. Взрослый, которого недолюбили. Взрослый, который совсем никому не нужен. — Я с тобой всё детство провёл. — И всё? — Что? — Типа талисманчика не хватало? Боже, слишком громко сказал: «скучал». По талисманчикам не скучают, Николай. Нашёл бы новый. — Я этого не говорил. Уже привык себя накручивать? — Дима похож на тех, кто в хорошее уже не верит. Если что-то касается его, то это по определению плохо. — Может, — он кивнул. — Я и вправду скучал. Меня ещё твоя последняя фраза задела. Я мужчиной с пяти пытался быть, а для тебя всё мальчишкой, оказывается, был. — Что за странный порыв доказать всем, что ты лучший? — Дима усмехнулся, уткнувшись взглядом в рядом стоящую скамейку, будто разговаривал с ней, а не с Соболевым. — Я пытался доказать только тебе, — он тоже невольно перевел свой взгляд на скамейку. Но ничего, кроме выцарапанного ножиком слова «fuck», он там не нашёл. Ларин отчего-то промолчал, продолжая смотреть куда угодно, но не на Соболева. — Меня тоже твои слова задели, — тихо, будто между делом. — Ты в любом случае был альфой. А я был непонятно чем. Как и до сих пор. — Ты был Димой. И сейчас ты Дима. — Просто Дима. Без ничего. Без никого. Дима-одинокий-хуй-Ларин. Звучит. Соболев едва хотел открыть рот, но тут же закрыл. Он хотел сказать, что он был его Димой. Потому что Димы было так много для Соболева, что он казался уже кем-то родным. — Да ну, Дима Ларин заморачивался по поводу своей внешности? — Когда пальцем тыкают, трудно не заморачиваться. Зато из меня вышел неплохой бета, как думаешь? — и он внезапно поднял на него взгляд, и именно сейчас в нём проскользнуло что-то кроме бесконечной злости на этот мир. — Не знаю, — покачал головой Николай. — Ты по-прежнему Дима. — Да что ты заладил с этим Димой? Имя как имя, — он нахмурился, пожав плечами. — Я не об этом. Я говорю о том, что ты всегда был для меня просто человеком. Я не задумывался о твоей внешности, росте и параметрах. Ты мне просто нравился. Задел, что ли. А задел меня же Дима, а не пол, написанный в твоём паспорте. Ларин лишь тяжело выдохнул, покачал головой и сказал: — Ладно, поговорили, и хватит, я пойду… — Эй, а как же «мне нужен мужчина, а не мальчик»? Ларин закатил глаза, цыкнув, сказав: — Смешно. — Серьезно. Я до сих пор не мужчина? — Твой юмор с твоих четырнадцати стал ещё хуже, я понять не могу? — Боже-блять, Дима. Почему ты всё время убегаешь? Что сейчас, что тогда. Я что, такой страшный? — А зачем мне стоять на месте? — А зачем тебе убегать от меня? — он внезапно сделал шаг вперёд, убирая ту дистанцию, что держал между ними, как приличный альфа. — Я не люблю то, что было у меня в прошлом. А прошлое не любит меня. Так что, — он пожал плечами, мол, ты пойми, всякое бывает. — Знаешь. Мне даже сейчас немного обидно. Стараешься для человека, а он даже в глаза боится тебе посмотреть. Дима лишь покосился в его сторону и сделал небольшой шаг назад. От Соболева пахло так крепко, сильно, сексуально, что у Димы просто всё выверчивалось. И не только от запаха — осознание того, что с ним рядом впервые, блять, альфа напористо так себя ведёт было странным. Было непонятным. Было… пугающим. — Серьёзно. После всего, я даже нормального разговора с тобой не заслужил? Шаг вперёд. Коля высокий. Сильный. В плечах шире. Альфа. А у Димы ноги внезапно подкосились. И дышать стало нечем. Вернее, он не чувствовал ничего, кроме запаха грецкого ореха. Только его. И этот запах казался удушающим, пугающим, странным. Коля никогда не пах так сильно, так зазывающее, так… сексуально. Ну да, мальчишки в четырнадцать так не пахнут. Так пахнут взрослые альфы. Взрослые альфы, которых он никогда не касался, кроме как по плечу похлопать. Потому что на бет никто не обращает внимания (и совсем неважно, что из Димы просто омега такой вот никакой вышел). — Просто признайся, что ты издеваешься надо мной, — хриплый. Хриплый низкий голос. Боже, Николай такой… Диме от него и плохо, и хорошо. Диме просто не по себе. — Кто над кем издевается сейчас, — отозвался Дима, пытаясь смотреть ему в глаза, но как же это было, чёрт возьми, сложно. Ну, зачем. Зачем он пошёл в этот магазин этим утром. Остался бы сидеть дома, и всё. Ноги бы так не дрожали, и голова не кружилась. Соболев внезапно улыбнулся. Улыбнулся так тепло, что Ларин растерялся. А потом растерялся окончательно, без шансов собраться вновь, когда тот наклонился к нему, опалив горячим дыханием щёку. И тихо, хрипло прошептал: — Когда Дима проснется, передайте ему, что его мужчина ждёт. И, отдалившись, вновь улыбнулся, развернувшись, размеренно идя в другую сторону с банкой кофе в одной руке. Ларин простоял, кажется, не дыша ещё минут пять. Просто стоял и смотрел в спину Соболева, пока тот и вовсе не скрылся из вида. А после сел на скамейку, растерянно оглядел парк, так до конца и не осознав суть произошедшего. Дима посмотрел на грейпфрут, лежавший через две скамьи, и улыбнулся неловко. Дима обязательно когда-нибудь проснётся. Проснется, и сможет нормально поговорить с мужчиной, который ждет его уже так долго, что Диме должно, наверное, быть неловко. Когда-нибудь он проснется, а сейчас Ларин впервые улыбнулся искренне и совершенно по-глупому.