Когда-нибудь. Потом.

Ночь — монстр. Свирепый, сокрушительный, безликий. Её глаза — сапфиры разноцветных софитов под потолками разномастных клубов; её рот — пасть, с половиной новых стерильных игл и проржавевших старых, на кончиках которых верный, но мутный кайф, вместо зубов; туман сизого ядовитого дыма, склоком оседающий на дне выжженых сигаретным жаром легких, служит дыханием — в бронхах лопнувшие трещины и рваные дыры, что пускают отравленный воздух все глубже, дальше. Клубок густого дыма замирает под солнечным сплетением и вяжет кишки изнутри теплом, покрывая ощутимой тяжелой оболочкой. До не пролитых слез в уголках покрасневших глаз, до обожженной слизистой и нервного хихиканья, стремительно преобразившегося в откровенно-дикий беспричинный хохот. Хосок сгибается пополам, придерживаясь одной рукой за край некогда еще белого умывальника, покрывшегося налетом плохо смытого мыльного раствора, и плачет со смеху над ничуть не смешной фразой, брошенной каким-то незнакомым типом, прошедшим мимо минутой ранее. Ему смешно до колик в животе и горячий белесый дым валит из его рта на выдохе неравномерными толчками, отдавая запахом качественной травки. Застывший рядом Чимин смотрит на него ничуть не серьезно, сам несдержанно смеется, отмахиваясь одной рукой от сизой дымки, в которой резко стало сложно видеть; другой же держит не хитро скрученный косяк, большим и указательным пальцем растирая мятую бумагу, к которой секундами ранее прижимался губами Хосок, и тянет быстро в рот, пока драгоценность совсем не истлела. До небольшого, но не тесного мужского туалета, в который они забились «припудрить носики», из зала доносились громкие биты удачно состряпанного микса, сотрясая воздух пронзительными басами и заставляя тело ритмично содрогаться, поддаваясь колыханиям толпы. Чимину хотелось танцевать и он покачивал холеными бедрами в драных узких джинсах в такт музыки, подняв руки над головой, извиваясь в дымке травянистого дурмана. Хосок улыбается пьяно и тянется рукой к запястью выкрашенного в медный друга, цепляя тонкими музыкальными пальцами чуть выше выступающей косточки, с сжимающими в пальцах косяк, после чего подносит чиминову руку к своим губам и делает не хилую затяжку из чужой хватки. Горячий оранжевый круг полз уверенно вверх, съедая уже до основания, грозя обжечь пухлые пальцы, и Чимину приходится с сожалением потушить непригодный остаток бумаги под краном. Он не обижен — первая затяжка была его, потом по очереди еще по одной, и последняя полноправно принадлежала Хосоку, который щедростью не славился, ни намека на уступчивость. Перед глазами все нечетко и кружится в ярком свете покачивающейся на проводе лампочки, без плафона — пол зала, сверху, дребезжит от музыки и танцев, как раз над санузлом. Чон даже слышит обостренным слухом, как обсыпается в дальнем, плохо освещенном углу штукатурка, оседая на пол мелкой крошкой. А если присмотреться, то на темной плохо вымытой плитке будут видны следы, как от просеянной муки. Проверять никто не спешит, хотя в пьяном угаре все возможно, отрицать не станешь. Смешно представить, как кто-то ползает на карачках и снюхивает с холодно отблескивающего глянцевого покрытия россыпь штукатурной пыли. Чимина пихает в спину распахнувшаяся дверь одной из кабинок, кидая на Хосока, что ловит скорее по инерции, чем осознанно пытаясь уберечь от падения, и злобно шипит на парня, который заперся там минут десять назад и о существовании которого благополучно забыли. Чимин выдыхает с улыбкой в хосокову щеку и мажет губами по ушной раковине, пуская по чужой коже дрожь, заставляя худые пальцы сжаться на своих боках. Чон бы отстранил, но ему кажется приятным, когда сухие теплые губы испытывают и изучающе прижимаются к резко очерченной линии челюсти, опускаясь ниже и задевая осторожно зубами кожу у активно бьющейся жилки. Приятными оказываются на ощупь и рыжие волосы, прядки которых скользят обманчивой мягкостью меж запутавшимися в некогда укладке пальцами. Хосок предпочитает не смотреть, доверяясь чувствам и не сдерживает улыбок, вместе с рвущимися наружу шумными выдохами, когда холодные чиминовы пальцы скользят под майку на спину, продавливая мягко кожу на позвонках и под ребрами. От ржавых волос Пака веет вереском и штормит, пока тот лижет тонкие ключицы и кусает по наитию, впивая полуовалы ногтей под острые лопатки, прижимая к себе ближе и одновременно толкая спиной на раковину, что больно врезается в поясницу. Хосок боль не любит, ни свою, ни чужую, потому меняется плавным поворотом с Чимином местами, предварительно оставив на взмокшей пояснице ладонь, натыкаясь охмелевшим взглядом на их зеркальное отражение напротив. И вид не удручает, не смущает, но возбуждает — да. Копится теплом в низу живота и, кажется, твердеет. Нетрезвость ума движет поток мыслей в угодном для себя течении, куда-нибудь на выход, в самые чиминовы губы. Поцелуй выходит жестким, но смягчается слюной и плавным контуром насыщенных губ. Целоваться приятно. Чон пьет Чимина раз за разом дольше, выводя языком не синхронные движения и иногда колется о чужой язык, неловко ударяясь зубами, с тихими смешками после. Это как-то трогательно и окрыляет наслоением игристого флера, с привкусом июльской, сжигаемой под палящим зноем, полевой травой. Хосок отстраняется неожиданно, с объявившейся в помещении шумной компанией, и не стирая с губ лишнюю влагу, тянет Чимина быстро на выход. Он уже чуть трезвеет, зарекаясь почти на былую адекватность, и готов вернуться на танцпол. Не хочется заходить дальше пьяных поцелуев украдкой, это пугает неизведанностью. Когда-нибудь — может быть, потом, а сейчас на слуху любимый трек, в руках нагревшаяся от касаний чиминова ладонь и еще пара часов на веселье.