Четное число ошибок

Это просто меланхолия сжала грудь, Это просто догорают в огне листы, Что-то главное течет между строк, как ртуть, Потому что главное — это… Лора Бочарова, «Романс Люциуса Малфоя»

Возвращение Холмса в осиротевшую без его общества комнату в доме 221б на Бейкер-стрит ознаменовало новый этап в их с Уотсоном жизни. Незадолго до этого доктор во второй раз овдовел, и тоска по утраченной любви воскресила в его душе поутихшую было с поддержкой Мэри скорбь по другу. Свое утешение он находил в компании миссис Хадсон и определенно не мог пожаловаться на недостаток теплоты с ее стороны, но время от времени проскальзывающие в ее к нему отношении материнские покровительственные нотки смущали его. Но теперь, когда вернулся уже давно оплаканный Холмс, радостная эйфория притупила боль утраты, словно наркотик. Доктор, словно очнувшийся от долгого смертного сна, воспрял духом, — чего не мог сказать о своем друге. С тех самых пор, как инспектор Лестрейд увез полковника Морана прочь от Бейкер-стрит и в затянувшейся истории с шайкой Мориарти была дописана развязка и поставлена точка, Уотсон так и не осмелился расспросить Холмса о том, что ему довелось пережить во время своего вынужденного отсутствия. Ему приходилось довольствоваться внешними переменами в обличье Холмса. Но то ли упражнения в дедукции, которым он предавался, расследуя дело Адэра, начинали приносить свои плоды, то ли и в самом деле время и опыт оставили слишком явные и красноречивые следы в облике детектива, — что бы то ни было, Уотсону было достаточно и того, что было у него перед глазами каждый вечер. Возвращаясь домой из практики, он уже знал, что увидит Холмса сидящим в кресле у камина спиной к двери. Поджав ноги, зябко кутаясь в собственный домашний халат, он будет смотреть на огонь поверх узорной решетки рассеянным мутным взглядом, покачиваясь взад-вперед, словно себя баюкая. В рыжих отсветах пламени черными оврагами будут проступать морщины на его высоком развитом лбу, у резко очерченных крыльев орлиного носа, в вечно опущенных уголках тонких губ. На столе поверх разбросанных страниц черновиков, которые Уотсон после потока возмущений по поводу «Этюда в багровых тонах» исправно отдавал детективу на проверку и вычитку, будут лежать его Страдивари и обитый сафьяном футляр из-под шприца. Выбегая по утрам из своей спальни к завтраку, Уотсон ни разу не удосуживался заметить, исчезал ли он в ящике стола хотя бы на ночь, но что-то подсказывало ему, что это не тот вопрос, на который он действительно хочет знать ответ. Из вечера в вечер повторялся один и тот же сценарий. Уотсон тихо проходил в гостиную и, стараясь не прозвучать слишком громко и резко, осторожно здоровался: «Добрый вечер, Холмс!». Увидев, как медленно опускались и поднимались вновь черные силуэты ресниц, он расценивал это как ответное приветствие и отпускал пару дежурных дружеских комментариев по поводу своих сегодняшних пациентов, после чего делал осторожное предположение, касающееся будней Холмса: «Сегодня опять никого достойного? Ничего, Вам обязательно повезет, а пока есть время закончить работу над старыми рукописями. Как продвигается вычитка?» Первые дни Уотсон втайне от самого себя боялся услышать потоки критики и едких замечаний в свой адрес, бесчисленные ремарки о писателе, победившем в нем биографа, и чувствах, победивших в нем разум; теперь же он на них надеялся. Но ответом ему всегда был красноречивый вздох и легкий кивок в сторону стола, устланного девственно чистыми, не испорченными правками страницами текста, и тогда вздыхал уже сам Уотсон, отмечая про себя отсутствие улучшения клинической картины. До майских событий в Швейцарии Холмс всегда был ему другом и соратником, поведение которого могло вызывать настороженность или печальную досаду, но никогда — настоящее опасение. Его зависимость от кокаина никогда не была для Уотсона тайной, равно как и эпизодическое курение опиума, нестабильный сон и резкие переходы от полной апатии к крайнему нервному напряжению. Таков был темперамент его друга, и с этим приходилось смириться, тем более, что это никак не сказывалось на его деятельности. С его возвращением все изменилось, и Уотсон сам не мог сказать себе, в какой момент начал смотреть на Холмса как на своего пациента. Конечно, признавал он, меланхолия — это не совсем его профиль, и для наблюдения за детективом гораздо больше подошел бы профессиональный психиатр; может быть, его присутствие решило бы и проблему кокаиномании… И каждый раз он сам себя одергивал, когда врача в нем сменял верный и близкий друг, в душе которого заботу о благополучии ближнего пересиливало уважение к его жизни и тайнам, которые он желал хранить. Это усложняло работу Уотсону-врачу, которому для отслеживания динамики приходилось ориентироваться на рассказы миссис Хадсон. Впрочем, та была встревожена состоянием Холмса ничуть не меньше, потому всегда рассказывала подробно и уже понимая, что именно важно доктору услышать. И ее новый рассказ мало отличался от всех предыдущих.  — Сегодня у него было семь человек посетителей, — так начала миссис Хадсон, участливо придерживая Уотсона за локоть в прихожей. — Три джентльмена, две дамы и две супружеских пары, все достаточно респектабельного вида. Я не слышала деталей их разговора, Вы знаете, что я не стала бы подслушивать даже ради блага мистера Шерлока Холмса… Но он отказал всем. Особенно огорчена была та леди, что жаловалась мне на погоду. По ее словам, мистер Холмс был с ней «чрезвычайно груб и невнимателен, но при этом внешне непогрешим и безупречен». Как она мне сказала, «он только назвал мой случай „неинтересным“, а я почувствовала, будто он...высек меня голой на Трафальгарской площади!», — Уотсон горько усмехнулся в усы, и миссис Хадсон продолжила: — Я бы хотела с ней поспорить, но мы же с Вами знаем мистера Холмса. Внешне, я бы сказала, он стал даже блистательнее, чем был до своей кончины, как переродился. Истинный джентльмен, но стоит ему заговорить… Так вот, когда последний ушел, а время уже было к семи, он вышел из гостиной и настоятельно попросил меня никого больше не впускать. Потом удалился снова, а дальше — скрипка… Ничего нового, доктор. — Ничего нового, миссис Хадсон, к сожалению, — согласно вздохнул доктор, печально хмуря брови. Скрипка… Он мог бы сказать, что после возвращения на Бейкер-стрит Холмс к ней положительно прикипел. Это пошло на пользу его технике, играть он стал намного чище и аккуратнее. Вот только репертуар его претерпел значительные изменения. Решительным жестом он выбросил из него Баха и Генделя, Элгара и Сарасате — все то, что раньше составляло его незыблемую основу, отсек, как скульптор отсекает от глыбы мрамора излишнее, оставив одну-единственную тему. Уотсон никогда не слышал этой музыки прежде; скорее всего, решил он, Холмс умудрился сочинить ее в своих скитаниях, и сердце его сжималось каждый раз, когда он слышал в вечерних сумерках, разливающихся по гостиной, или ночной темноте тянущиеся, пронзительные ноты, ни на что из того, что он знал, не похожие. Скрипка не звучала так, как звучат фортепиано или флейта, как сделал бы это любой инструмент в руках любителя или же профессионала: она пела. Пела тонко, протяжно, надрывно, плакала на износ под прикосновениями волоса на смычке, вознося в небеса и роняя в пучину преисподней, стонала, изнемогая от переполняющей ее полированный корпус нежности и тоски по чему-то невысказанному, неведомому. Это была самая горькая музыка, которую Уотсон когда-либо слышал, горькая и одновременно самая честная. Холмс написал шедевр, думал он и тяжко вздыхал, спрашивая себя снова и снова, какое потрясение могло растревожить ледяное сердце и холодный разум настолько, что от их союза родилось нечто столь отчаянно пронзительное. Тихо ступая на мысках туфель, он осторожно толкнул дверь в гостиную и заглянул внутрь. На фоне рыжего пламени в обрамлении камина чернел знакомый до боли, сгорбившийся над поджатыми к груди коленями силуэт. Одна ладонь обнимала босые щиколотки, которые он напрасно пытался согреть у огня, другая до побелевших костяшек сжимала в худых пальцах давно потухшую трубку, едва касающуюся плотно сомкнутых тонких губ. — Тяжелый сегодня был день, Холмс, правда? — произнес Уотсон с наигранной веселостью. — Девять пациентов, и ни одного легкого случая! Полагаю, нам обоим нужен отдых, мой друг, — он уже собирался скрыться в своей комнате, как делал это без лишних слов последние дни, как хриплый, резкий голос остановил его: — Как Вы назвали его? — Прошу прощения? — опешив, переспросил Уотсон, оборачиваясь, — но Холмс не повернул головы, смотря в камин. — Рассказ, — пояснил он, — Вы говорили, что написали об этом. Как Вы его назвали? — Вы имеете в виду Ваше столкновение с Мориарти? — осторожно уточнил Уотсон. Холмс дернулся, и он торопливо ответил: — «Последняя задача». Я действительно верил, что Вы уже не вернетесь, Холмс, потому позволил себе… — Я тоже в это верил, доктор, — резко одернул его Холмс. — Но судьба распорядилась иначе, и это к лучшему…наверное. — Что Вы такое говорите, Холмс! — с укором воскликнул Уотсон. — Не наверное, а точно! Я не представляю, как бы жил дальше, если бы Вы не вернулись, уж во всяком случае и я, и миссис Хадсон — мы оба были бы много несчастнее. Это просто Ваша меланхолия, но ее можно излечить лишь интересными случаями и работой… Но Вы спросили о рассказе? — Я хочу прочесть его. — Хорошо, но, друг мой, я бы попросил Вас сперва закончить то, что я Вам уже принес. «Стрэнд» ждет… — попытки Уотсона направить диалог в конструктивное русло и напомнить Холмсу о его времяпрепровождении последних недель были коротко и резко пресечены: — Я проверю Ваши рукописи, только когда получу на руки этот рассказ. Это мое единственное условие. Неужели оно Вам не по силам? Он порывисто обернулся, опираясь на спинку кресла худой рукой, и Уотсон впервые за долгое время заглянул ему в глаза. Запавшие глубже и обрамленные тенью синяков, они смотрели гневно, устало и одновременно до крайности тоскливо, почти просяще. Перед таким взглядом совладал бы с собой врач, но за рассказы и исполнение желаний Холмса всегда отвечал Уотсон-друг, у которого не хватало сил сопротивляться. — Одну минуту, — коротко пробормотал он и кинулся к письменному столу, суетливо перебирая тетради и папки, ругаясь про себя за каждый случайно помятый лист. Наконец, вычислив среди разрозненных собраний нужные страницы, он протянул их Холмсу, и тот, вцепившись в листы, как утопающий в брошенный канат, почти вырвал их из рук доктора. — Это всё? — А теперь оставьте меня одного. Уотсон не рассчитывал на благодарность: ему было достаточно и того, что у его скорбящего душой друга развязался язык, — но у него не было никакой уверенности в том, что они заключают договор на равных, и он осторожно уточнил: — Но Холмс, я могу рассчитывать, что Вы… — Завтра Вы получите все свои рассказы, — резко выпалил Холмс, стискивая челюсти, — и я клянусь, что не оставлю от Вашего писательского дарования камня на камне, если это то, чего Вы хотите. А сейчас оставьте меня одного, Уотсон. Пожалуйста, — голос его дрогнул на последнем слове, словно скрипка взяла непривычно высокую ноту и завибрировала. Уотсон, порывавшийся до того воспротивиться и возразить, лишь закусил губу и тяжело вздохнул, качая головой. — Спокойной ночи, Холмс, — произнес он с притворным спокойствием и, помешкав, ушел к себе в комнату. Несколько долгих секунд спустя щелкнул замок. Холмс остался один. То, чего он так долго хотел и ждал, теперь лежало в его ладони, измятое и залитое слезами тоскующего Уотсона, но все же уцелевшее. И теперь, когда он добился того, чего искал, ему не хватало сил развернуть листы и вспомнить шаг за шагом события тех весенних дней девяносто первого года, давно и сознательно им убитых в памяти. Они восставали из пепла, словно феникс, и перья его алели языками костра, но слезы не приносили облегчения и не исцеляли ран, которых не мог излечить даже плещущийся в венах кокаин. Холмс закусил губу и отложил на стол остывшую трубку. Истонченную ознобом кожу на пальцах резанул острый край бумаги, и мутный взгляд набросился на темные строки. Он уже знал, что не увидит в них ни слова лжи. Из одного лишь трогательного уважения к памяти погибшего друга Уотсон не стал обрабатывать текст с литературной точки зрения: он был написан честно и искренне, написан не разумом, но изнывающим от тоски сердцем. Ни одной великой и пронзительной вещи еще не создала радость: все лучшее в этом мире творит боль. «Осмотр экспертов подтвердил, что борьба кончилась так, как она должна была кончиться, то есть оба противника упали в пропасть, охватив друг друга…» — в одном Уотсон все-таки остался верен себе: он все так же умел сказать все правильно — и в то же время не сказать ни единого слова правды. Но об этом он никогда не узнает, потому что нет в мире слов, способных ее выразить. Правда была в гуле падающего с высоты потока и реве пучины под обрывом, в стуке посоха о камень и треске рвущейся по швам ткани, в коротком крике боли, когда Мориарти взял его в первый раз, и хриплом, протяжном стоне, когда он впервые, выгибаясь до хруста позвонков навстречу своему врагу, кончил в его объятиях. От простыней на постоялом дворе в Розенлауи пахло сухой травой и мылом, деревом и сырой водой, и этот аромат смешивался с соленым, горячим запахом распаленной влажной кожи, сплавившейся с двух тел в одну общую, неделимую. Шумно, тяжело дыша, Холмс смотрел в раскрасневшееся лицо нависающего над ним Мориарти, в его шало сверкающие черные, совершенно бездонные глаза, бездумно перебирая тронутые сединой взмокшие волосы засыпающими на ходу пальцами, и был совершенно, безрассудно, быстротечно счастлив. — Не так часто у осужденных на смерть совпадают последние желания, — хрипло заметил он, мелко вздрагивая в последних судорогах удовольствия. Мориарти в ответ лишь усмехнулся: — У Вас интересные формулировки, Шерлок. Мне будет жаль их больше не услышать, когда все будет кончено. — Вы так уверены, что Вы еще сможете в чем-либо нуждаться после того, как все кончится, Джеймс? — Я не сбрасываю этой возможности со счетов, Шерлок. Но Вы можете считать иначе, хотя бы из соображений равновесия. Но мы же оба знаем, что теперь, когда последнее желание исполнено, останется только один? — И Вы так уверены, что я не прыгну за Вами следом? — он задал этот вопрос из упрямой мальчишеской дерзости, но что-то в его душе заставило голос предательски дрогнуть. Мориарти протянул руку и медленно, задумчиво очертил кончиками пальцев острую скулу. — Не сможете, дорогой мой. Но я избавлю Вас от этой дилеммы: на обрыве останусь я сам. Я не могу позволить Вам тосковать до глубокой старости в одиночестве без достойного противника, — он произнес это в шутку, щуря глаза и многозначительно усмехаясь, достаточно убедительно, чтобы потянуло залепить ему пощечину, но слишком по-дилетантски, чтобы не потянуло прежде его поцеловать. И Холмс целовал, слепо, пьяно и зло впиваясь в горячий рот, почти рыча, когда губы касались шеи и ключиц, приглашающе подаваясь бедрами навстречу, чем сорвал с губ Мориарти восторженный и удивленный вздох. — И даже не захотите взять реванш? — прошептали на ухо склонившиеся к виску губы, и цепкие сильные руки подхватили колени, прижимая их к груди. — Мне хватит и завтрашней победы, — усмехнулся Холмс в ответ и тут же со сдавленным стоном закусил губу, царапая сутулые плечи, когда Мориарти одним рывком вошел в него, — Джеймс… На следующее утро это имя эхом отозвалось в ущелье Рейхенбахского водопада краткой и самой искренней эпитафией, какую могло бы услышать человечество, и Холмс до сих пор не мог отделаться от мысли, что в последний момент он услышал из ревущей бездны столь же пронзительный и отчаянный отклик. Последняя страница выпала из его пальцев и ускользнула под кресло, туда, где светлым ковром лежали и все предыдущие. Невидящим взором уставившись на пламя за литьем каминной решетки, Холмс потянулся к столу и взял в руки скрипку, с тяжелым вымученным вздохом уложил ее под подбородком, касаясь смычком чутко отзывающихся струн. Он знал, что за дверью в этот момент, как и всегда, затаил дыхание Уотсон, который ни словом поутру об этом не обмолвится. Однажды Холмс сочинит для него пугающую легенду о том, что он претерпел во время своих странствий, и поставит в этой истории свою редакторскую точку, но только там и тогда, когда этого потребует его чувство правды. А пока что он лишь играл, и это было само по себе достаточным откровением. Перед его глазами пламя пожирало черные древесные мосты, такие же хрупкие, как те, что жгли за собой он и Мориарти, боясь на пути из Розенлауи к водопаду обернуться и случайно заглянуть друг другу в лицо. Слепо всматриваясь в огонь, Холмс думал о том, насколько удивительно проще было им умереть во имя своей гордости, чем жить ради того, что оба отказывались признать, и снова напрасно пытался убедить себя в том, что не изменил бы своего решения даже теперь. И еще он вспоминал услышанное еще в школе правило, что в математике правильный ответ нередко достигается с помощью неверного решения с четным числом ошибок, а верное кажется слишком простым, чтобы поверить в его истинность. Пожалуй, это было единственным законом, который его жизненный опыт не опроверг.