"Грелка"

Когда Сакура проснулась, было почти четыре. Она благополучно проспала две лекции. Ну и чёрт с ними. Зато она выспалась, аж нега по всему телу растекается. И вроде, вставать нужно, а вроде, и остаться тянет. Её голова на этот раз лежит на груди Хатаке. Сменили дислокацию. Где её ноги – вообще не понятно. По ощущениям – затекли в тисках мужских ног. Тук-тук-тук. Сердце Какаши тихо скребётся изнутри. Видать, ему тоже хорошо спалось. Теперь он её обнимает. Крепко, будто она сбежать собралась. А Харуно никуда не надо. Приподнялась и, подперев подбородок рукой, принялась разглядывать Какаши. Белобрысый. Не блондин, даже не седой, именно белобрысый. А ещё жутко патлатый. Можно поспорить, что у него волосы длиннее, чем у неё. Видимо, Хатаке не из тех, кто особо заморачивается по поводу своей внешности. Судя по неравной длине прядей, стрижётся сам, и далеко не ножницами. Маска до самых глаз. Гюльчатай, блять, открой личико. Через левое веко тонкий шрам идёт, как белёсая роспись. Только такую оставляют мастера с очень тонким лезвием. Кажется, Хатаке не просто солдат – ниндзя. Харуно всегда везёт на странных и сложных типов. Взять хотя бы Саске. Тот ещё несчастный и обездоленный судьбой красавчик. Благо у неё мозги не на прокат взяты, хватило ума не втрескаться в Учиху. Дружат, и на том спасибо. То ли Какаши не спал и притворялся, то ли у Сакуры взгляд слишком настырный и осязаемый, но во всяком случае, он открыл глаза. И пересеклись их взгляды. Эпичность, мать ее. «Глаза у Хатаке тоже странные», – думается Сакуре. Таких почти не бывает. И это не цвет грозового неба, такой цвет у сигаретного дыма. Блеклый и безжизненный. Да, Харуно не мастер придумывать возвышенные художественные эпитеты. Глаза как глаза, просто странные, вот и всё. – Ну что, грелка?! Доброе утро. Пошли, кормить тебя буду. Сказала, и вскочила. Не то чтобы Харуно засмущалась в объятьях взрослого мужчины, нет, просто жрать было охота. Как говорит её тётка: «Кабеля приходят и уходят, а необходимость жрать остаётся». В шоке. Хатаке был в шоке, и шок был в нём. Его соседка точно была странной. Не просто, а из ряда «я захвачу этот мир просто так». Обозвала грелкой и смылась. Вдобавок позвала за собой. Нет, не на край света, а просто на кухню. Покормить, видите ли, его. Хатаке бы не удивился, если бы по утру его ожидал дикий скандал на повышенных тонах, на тему, как он, весь такой убогий и жалкий, пробрался в обитель прекрасной девы. То, что его самого сюда притащили раздели до гола, могли благополучно забыть. Ведь это женщины, страдающие исключительно полезной потерей памяти. Чего от них еще можно было ждать? Но, видимо, его соседке на роду написано ломать устоявшиеся веками стереотипы. Что ж, его пока не выгоняли, а кушать он и в правду хотел. Ну, он и пошёл, в смысле на кухню. Там гремели и ворчали. Видимо, Сакура не из рода прирождённых домоседок и хозяек. Но кофе она таки варить умеет, и весьма недурной, судя по запаху. – Садись, – кинули ему, даже не оборачиваясь. Хатаке сел. По утру девушка в длинной футболке на голое тело может возбудить кого угодно, ну, в смысле нормального и здорового мужчину. Но он ненормальный и тем более не здоровый, поэтому, смотря на соседку, Какаши думает, что стоять босыми ногами на холодном полу не есть хорошо. Потому что можно простыть, застудить яичники к чёртовой матери и пригласить на чай цистит. НравитсяПоказать список оценивших Молчат оба, да и говорить особо не о чем. Чужие, просто соседи, которые знают, как зовут второго. Какаши впору благодарить странную девчонку за спасение, за заботу, коей он не знал последние десять лет, но ему непривычно. Он отвык говорить простое спасибо. Просто не было нужды. Он как-то обходился сам: подыхал в запое, заливал спиртом ссадины после драк, недоедал странными полуфабрикатами. А тут все блага цивилизации: душ, чистая одежда и теплая постель, при чём не пустая. Перед ним поставили внушительную кружку с кофе, который пах божественно, и тарелку с пригорелыми тостами. – Приятного аппетита, – и Харуно принялась терзать содержимое своей тарелки. Ели молча, то ли было слишком вкусно, то ли было страшно открыть рот и выплюнуть всё обратно на тарелку. Харуно закончила трапезничать первой. Рывком подтянулась и, отправив тарелку с чашкой в полёт до самой раковины, безапелляционным тоном заявила Какаши: – Моё дело накормить, твоё –помыть посуду. Жаль, она вышла и не увидела, как комично перекосилось лицо её нежданного гостя. Ему приказали. Такое с ним только в армии было, когда он желторотым юнцом подался защищать родину. И тут, спустя столько лет, кто-то осмелился ему вновь приказывать. И ведь не пойдёшь и не свернёшь никому челюсть за дерзость. У него, как и в далёкой юности, не было выбора, кроме как исполнять приказ. Всё-таки Сакура странная. Если так и дальше пойдёт, он с ней и как быть живым вспомнит. Сакура вернулась уже одетой, хотя то рванье, что было на ней, назвать одеждой язык не поворачивался. Всё какое-то растянутое и мрачное, да ещё в дырках. Нынче молодёжь одевается, как после войны. Какаши, конечно, тоже не любитель рубашек в пальму, но всё же в его молодости девушки предпочитали более цветную и разнообразную одежду. Хотя, конечно, это не его дело. Пусть одевается, во что хочет. Его дело посуду помыть, что, собственно, он и делал, хотя там мыть было всего ничего – две тарелки, – а он задумался и завис. – А ты тот ещё капуша, – девчонка не страдает тактичностью. – Задумался как-то, – виновато улыбается Хатаке. – Ладно, не напрягайся, – Харуно была сама дружелюбность. Она, во всяком случае, старалась. Что-то внутри тихо ей шептало, что нужно быть с этим мужчиной мягче, потому что это ему нужно. По-настоящему нужно, больше, чем кому-либо. – Я пойду, спасибо за всё, – Какаши умудрился домыть посуду и поблагодарить. В пору ему орден на грудь вешать, только срать он хотел на все эти регалии. Он даже не забрал то, что ему присвоено посмертно, дескать, как герою. В гробу он видал этих героев. Лежали они по струнке смирно с бледными лицами, и Хатаке знал их всех по имени. Его солдаты. А он командир. Дерьмовый. Сам выжил. Он этого не заслужил. –Ладно, но у меня к тебе одна есть просьба. – Конечно, – он обязан ей, почему бы не помочь. – Если в следующий раз решишь топить себя дешёвым пойлом, а ты решишь, я это точно знаю, приходи в мой бар. Я, по крайне мере, смогу тебя забрать домой и буду спокойна, – эта девчонка говорила всё это таким обыденным тоном, словно беспокоиться о нём для нее стало совершенно привычным делом. Дышать было ровно нечем. У Хатаке и так одно несчастное лёгкое, которое он безуспешно пытается угробить активным курением. А тут Сакура выдаёт такое. Будь он хоть немного сентиментален, непременно бы пустил слезу. Но всё, что у него удаётся выдавить из себя, это жалкое: - Хорошо. Харуно одна. В своих четырёх стенах одна. Всё как и положено. Только у неё интуиция слишком явно машет сигнальными флажками: дескать, прошлая ночь – это только начало. Хатаке засел у неё в голове, и кажется, это странно и страшно немного, потому что Сакура не увлекается людьми дольше пары минут. Они её бесят. Но Хатаке не все. Он немного больной, немного странный и немного потрёпанный, как плюшевый мишка, у которого вместо глаз – одна несчастная пуговица. Харуно отчётливо понимает, что жалеть его нельзя. Это сделает ему больнее, потому что у него есть силы пережить всё. Только сил жить дальше нет. Его нужно согреть, потому что страшно, когда внутренности вымораживает воспоминаниями и прошлым. Тогда будущему и настоящему нет места. Сакура, похоже, немного счастлива, потому что у неё появилась, по крайней мере, одна причина перестать ненавидеть свою жизнь, и эта причина кроется в странном соседе, который даже две тарелки вымыть не может толком. Вон, только жир размазал ещё больше. Харуно знает, что может. Согреть. Странно, но она понимает сейчас, сколько в ней всего нерастраченного. Только Харуно не спешит. Зверя легко можно спугнуть, а Хатаке – зверь, у которого все лапы переломаны, и неправильно они срослись. Он сам должен понять, что его ждут. Не только в этих четырёх стенах, но и в чужой душе. Сакура знает, он потянется к теплу, даже если и забыл, что это. Потянется, жажда не даст отсидеться в своих потёмках. Харуно может только подождать. Он поймёт то, что сейчас понимает она, и придёт сам, пусть и неосознанно, но придёт. Потому что Харуно не его круг спасения, но его дно, куда тянет. Не утонуть, а научиться дышать по-новому, в ином измерении. У Какаши в квартире потолок в трещинах, а на окнах чёрные шторы. А зачем ему свет?! Чему ему радоваться?! Жизни?! Вот это уж как-то без него. У него депрессия в режиме 24/7, и он привык. Только вчера что-то началось. Что-то, что не по шаблону его жалкого существования. Его даже не пожалели. Его согрели. Какаши смотрит в свой потолок, который – небосвод его безвыходности, и думает о том, что ему хорошо. Он выспался. Впервые за десять лет без криков и редких солёных дорожек под маской. То, что он до сих пор может плакать – нонсенс. Значит, все ещё живой, хоть и потухший. На пепле костёр можно разжечь, главное – было бы кому дрова в него подкладывать. За окном, кажется, у погоды синдром брошенки – слишком уныло. Без просвета, почти как жизнь Какаши. Он на всякий случай проверяет автоответчик. Как всегда, с десяток сообщений от Рин с просьбой перезвонить или встретиться. Слушая каждый раз её голос, Хатаке не знает, где прятаться. Он слишком виноват. Потому что полюбил не ту, потому что по его вине она теперь без мужа, а он – без лучшего друга. У Хатаке много ран. Целых двадцать три, как и цинковых гробов с церемониально сложенными флагами на крышках. Но одна рана болит больше всех. Обито. Всего пять букв, а за ними – человек, которого больше нет. Обито – тот, кто больше не улыбается и не живёт, поэтому Хатаке тоже не позволяет себе этого. Вчерашняя улыбка в объятьях Сакуры не в счёт, потому что это было почти уже частью сна. Но он мысленно возвращается в этот сон. Он словно якорь в его безумии. Наверное, Какаши ещё не раз вспомнит тот миг, когда вновь почувствовал себя живым, пусть он этого совсем не заслуживал.