Не молчи

      1939 г., Нью-Йорк, Бруклин.       Ключ плохо слушался дрожащих пальцев, и Стив смог отпереть замок только с третьей попытки. Дверь скрипнула и покачнулась, плавно открывая взгляду маленькую комнатушку – чуть больше кладовки и с окном почти во всю стену.       Небольшое помещение было под завязку напичкано всякой всячиной, которая на первый взгляд вполне могла сойти за хлам. Всё было вроде бы разбросано как попало, но вообще-то, здесь царил самый настоящий творческий беспорядок. Пара мольбертов – большой и поменьше, книги по изобразительному искусству и истории искусств в неровных стопках, альбомы; несколько простых карандашей, уже совсем коротких, кисти разного размера, "калибра" и назначения; перепачканные подтёками баночки с краской и маслёнки, бутылочка льняного масла, растворители; свитки бумаги и холсты на полках и подоконнике; три неровных самодельных дощечки, служащих палитрами в разных цветовых гаммах, витающие в воздухе лёгкие специфические запахи – словом, здесь была своя атмосфера. Картину дополняли оставленные повсюду разноцветные бесформенные пятна краски, которые отчасти наползали друг на друга, создавая невообразимые оттенки. Довершали интерьер разбросанные повсюду потёртые тряпочки пресловутого серо-буро-малинового цвета.       Настоящий ад для чистюли. Истинный рай для художника.       Стив вошёл, захлопнул дверь, машинально сунул ключ в карман. Прислонился спиной к стене, запрокинул голову и зажмурился.       Он, Стив Роджерс, чёртов везунчик. Кто ещё из начинающих художников может похвастать собственной мастерской, пусть даже крошечной? Не у каждого профи есть. Прыгать бы от радости и рисовать – на заказ, для души, в подарок – запоем, без остановки. Примерно так и было – первые пару недель с того дня, как миссис Дэвис, пожилая соседка, отдала пустующую комнатушку в безвозмездное пользование осиротевшему сыну всеми любимой Сары Роджерс, которого считала талантливым и благовоспитанным молодым человеком. Жадного до творчества Стива поглотил неописуемый восторг, и он, потеряв счёт времени, не вылезал из этих четырёх стен почти сутками, рисовал без пауз, пока в глазах не начинало рябить. Периодически приходилось устраивать перерыв, распахивать окно, до этого только чуть приоткрытое, кутаться в пальто и отогреваться кружкой горячего чая, пока ветер по-хозяйски перебирал художественную утварь, наполняя комнатку свежим воздухом. А потом, успев за несколько минут истосковаться по процессу, Стив снова прикрывал окно и погружался в работу с головой.       А однажды он остро ощутил, как одинок в своём маленьком художественном эдеме.       Его накрыло резко, внезапно, как озарением, рванулось из глубины души, пронеслось по нервным окончаниям и обожгло, подхлестнуло сердце, сбило с ритма, и оно запуталось в собственном перестуке. Горло сдавил ком, глаза защипало от солёной влаги.       Он, Стив Роджерс, несчастный горемыка. Владея таким богатством, как эта комнатка, до сих пор не сумел привести в неё главного человека своей жизни. Уже давно Стив собирался впервые позвать сюда Баки, чтобы показать своё сокровище. Всё откладывал, путаясь в нелепых оправданиях перед самим собой. Наконец, надумал. Пришёл к Баки с намерением выпалить с порога неуклюжее приглашение, пока язык не начал заплетаться от волнения. Но не успел и рта раскрыть, как Баки с восторгом затараторил о Дженни Томпсон. Её, видите ли, угораздило именно в тот день улизнуть из-под контроля своей суровой тётки, чтобы пойти с Баки на танцы.       – Представляешь, Дженни наврала, что идёт с подругами гулять! – у Баки горели глаза, и он ни на секунду не умолкал. – Она сделала это ради меня, Стив, не побоялась той грымзы, ты понимаешь? Наверняка есть все шансы зайти дальше поцелуев, как думаешь?       И, дерзко ухмыльнувшись, подмигнул, отчего у Стива мгновенно пересохло в горле.       Баки распирало от предвкушения – он бойко расхаживал по своей небольшой комнатушке, потирал ладони, ерошил густую шевелюру и с упоением подбирал что-нибудь поприличнее из одежды, попутно стянув у Стива с шеи галстук. И говорил, говорил бесконечно. Стив слушал молча, давил из себя улыбку и только одобрительно кивал – он не понаслышке знал, чего могло стоить честнейшей Дженни пойти на сделку с собой, чтобы соврать, и неважно, кому. Собственная совесть заставляла Стива изображать радость, слушая восторги Баки, а сама тихо и горестно долбила изнутри, пряча на дне души тощего парня запретные чувства.       Стив впервые осознал, что влюблён в Баки, в шестнадцать. Внезапно и ярко. Ошеломило, как резкий холодный ливень в душных июньских сумерках на Кони-Айленд, когда они, опьянённые свободой начавшихся каникул, до икотки накатались на аттракционах и тащились домой, хохоча на ходу не понятно отчего. Просто распирало обоих от счастья, что они рядом, что души едины и лета впереди так много, а небо бездонное, как сама вечность.       Баки, смеясь, на ходу обхватил Стива локтем за шею и жарко зашептал ему на ухо:       – Те девчонки, Стив, пялились именно на нас! Вот увидишь, завтра придём – они будут нас ждать!       А Стив почти не слышал, только чувствовал, как губы Баки касаются виска и жаркое дыхание обжигает скулу... Душа Стива забилась куда-то в пятки, по плечам пронеслась крупная дрожь. Ноги мигом одеревенели и едва переступали, сердце оборвалось, глаза будто остекленели и ничего не видели. Стив продолжал машинально идти, смутно сознавая, что единственное, о чём хочется думать посреди этой летней ночной бесконечности – это желание. Сумасбродное, невозможное желание повернуть голову и коснуться губами тёплых мягких губ Баки, вжаться в них изо всех сил... и умереть. Здесь же, сразу, прямо в поцелуе. Чтобы не пришлось потом смотреть в растерянные глаза Баки и по-идиотски бормотать какой-то бред, пытаясь отыскать несуществующее оправдание... Зато умереть счастливым.       С тех пор Стив всё отчётливее сознавал – он мечтает только о Баки и никто другой ему не нужен. Горькая правда повисла на худых плечах незримой тяжестью. Девчонки не замечали Роджерса, и его это даже устраивало – по крайней мере, не приходилось с ними объясняться, почему не тянет, не искрит, не думается. На самом деле, как раз наоборот, но – только к Баки. Стив пылал, как яркий, отчаянный костёр, запертый в потайном несгораемом шкафу. За семью вратами и печатями. От любых глаз.       Даже от Баки. Особенно от Баки.       Стив мог подвести самого себя, но подставить Баки? Ни за что. Стив лучше умрёт.       В тот вечер вместо первого визита в мастерскую Стива Баки умчался на свидание чуть ли не вприпрыжку, а Стив, проводив его глазами, притащился в свою рабочую каморку и захлёбывался там тоской и ревностью. Будь Стив покрепче, наверняка напился бы, но хрупкое здоровье и острая нехватка денег не позволяли. Совершенно трезвый и измученный, Стив сгорал медленно, упивался своими терзаниями, и они постепенно, но уверенно привели к мысли, что единственная доступная возможность быть с Баки рядом, когда его нет, находится в собственных руках Стива. Причём не фигурально, а буквально. И тогда он впервые взялся писать настоящий портрет Баки. Не рисунок, коих у него уже давно накопилось не меньше сотни, а настоящую картину.       Так и повелось: Баки – по девчонкам, Стив – рисовать. В паузах между отношениями у Баки Стив сбавлял обороты своей одержимости – просто потому, что Баки был рядом. Не в мечтах, не на холсте, а на самом деле.       Вообще-то, Баки Барнс никогда не бросал Стива одного надолго. С кем бы он ни встречался, как бы ни был увлечён, на Стива всегда находил время. Хоть немного, но обязательно. Их тянуло друг к другу с самого детства с такой силой, что быть врозь было слишком тяжело для каждого.       В школе с этим было проще, хотя учились они в разных классах, но все перемены, дорога в школу и обратно, все выходные делились ими на двоих. Баки дразнили за дружбу с хлюпиком, и они оба бросались в драку с обидчиками, причём Стив активно лез на рожон и огребал по полной, а Баки отбивался за двоих деловито и эффективно. Так наловчился, что когда попал в секцию бокса, тренер приметил его в первый же день: "Удар у тебя, Барнс, конечно, корявый, но настрой что надо!" А когда Стив болел, что случалось особенно часто осенью и зимой, Баки, сломя голову, нёсся к нему после уроков или вместо них, чтобы затолкать в этого тощего упрямца нужную порцию лекарств, налить в него чаю с мёдом под завязку, запеленать в два одеяла и заставить спать, пока миссис Роджерс не вернётся с дежурства в клинике.       Когда оба выросли, дороги их в каком-то смысле разошлись. Баки в поисках заработка отправился в портовые доки, где пригодились его сила и выносливость, а Стив оказался в художественном училище. В подобной ситуации школьная дружба обрывалась у парней, но только не в их случае. Стив и Баки будто вросли друг в друга, пустили корни, стали единым целым, искали любую возможность увидеться. Стив встречал Баки после смены в доках, чтобы хоть по пути домой побыть рядом, а Баки приходил к нему в воскресенье, и если успевал перед этим отдохнуть, они отправлялись на Кони-Айленд. Им не мешали даже поздние субботние смены Баки. Он просто отсыпался полдня в воскресенье у Стива, зато ближайший вечер они могли провести вместе. А если Баки уходил на свидание, Стив, глядя ему вслед, невесело отмечал про себя: "Ну... хотя бы поужинали вдвоём". Сердце болезненно сжималось, нервно дёргалось вместо нормального ритма, но наотрез отказывалось изжить из себя чувство, которому не было места в мире довоенного Бруклина, беспощадного к проявлениям нетривиальной любви.       Если бы Баки отдалился, стал жёстче, равнодушнее, холоднее, может, Стив и смог бы справиться с собой. Но Баки всегда был открыт душой для своего Стива и неизменно сражал улыбкой, ощущением единства душ и блеском глаз. Этот парень каждый чёртов раз будто заново пробивал дыру в сердце Стива, не давая заживать этой ране. И Стив смирился. Сердцу не прикажешь, осталось только скрывать. От всех, прежде всего – от самого Баки. А то ещё, чего доброго, возненавидит маленького упрямого извращенца, вбившего себе в голову, что между двумя парнями может быть нечто большее, чем дружба. Обозлится и уйдёт. Навсегда.

***

      Эту бесценную реальность, в которой Баки был рядом, Стив берёг, как зеницу ока. Только наедине с собой, в маленькой мастерской, Стив отпускал свои чувства. Он не считал, сколько портретов Баки написал, его интересовало качество. Тем не менее, накопилось их уже немало.       На одних картинах Баки был изображён среди городских пейзажей в полный рост – на ступенях крыльца, на Набережной, у дома, в парке аттракционов. С других, где внимания фону было меньше, он то смотрел вполоборота, стоя перед окном, то, склонившись, начищал ботинки в прихожей или сидел за столом, озорно улыбаясь.       Был и ещё один рисунок. Особенный, настоящая картина. Средний формат, горизонтальная композиция.       Берег Гудзона, солнечное лето. Высокое бледно-голубое небо, редкие перистые облака. Тихая гладь воды, сочная трава, прибрежные камешки и – Баки. Повернувшись спиной, он стоял у кромки воды и смотрел вдаль, будто шёл купаться и чуть замедлил шаг. И ничего особенного не было бы в этой картине, если бы... если бы Стив не изобразил Баки полностью обнажённым. Стив прикусывал губы от волнения, пока искал правильные оттенки для цвета кожи, ещё не успевшей загореть в начале лета, но и не такой болезненно бледной, как у самого Стива. Он пробовал снова и снова смешивать краски для точного оттенка каждого дюйма на теле Баки под косыми лучами солнца, тщательно вырисовывал плавные изгибы мускулов, оттеняя их на плечах и руках, на крепкой спине. До пылающих щёк смущался, изображая округлые линии ягодиц, таких необъяснимо притягательных, особенно в сравнении с собственной задницей Стива, худющей и бледной. Получившаяся картина так и манила к себе Стива своей откровенностью, вынуждала густо краснеть от мыслей, приходивших в голову отчаянного художника при одном взгляде на обнажённого Баки. К его коже хотелось прильнуть щекой и, закрыв глаза, ждать ответного прикосновения, медленно растворяясь в тепле, таком родном и таком... недоступном.       Но главной страстью Стива были портреты.       Едва успев закончить рисунки, заданные в училище, Стив почти на всю ночь зависал над портретами Баки, не замечая времени, рисовал с особенным чувством, словно ему доверили сотворить шедевр мировой живописи. Стив трепетал над каждым штрихом, его кисть нежно целовала каждую чёрточку лица Баки, осторожно касалась лба, бровей, глаз, скул, линий носа и губ, отпускала на волю измученную взаперти нежность и закованную в цепи, преступную любовь, которой в реальном мире не было места. Особенно волновался Стив, изображая глаза Баки, печально-прекрасные, улыбчиво-искрящиеся или чувственно-задумчивые. Боялся, что не способен перенести на полотно это совершенство, мучился сомнениями, даже бросал, но возвращался, снова и снова исправлял и метался в поиске идеальных линий, доводя себя до изнеможения. Замирал над готовым изображением, пытаясь преодолеть наваждение, в которое его утягивал взгляд Баки с портрета, как будто тот в самом деле смотрел в глаза. Сердце Стива в панике пыталось отыскать укромный уголок и спрятаться от своих постыдных чувств, которые нарисованный Баки как-то сумел разглядеть сам, без подсказок.       Один портрет казался особенным. Баки смотрел с него так, будто бы вошёл сюда, в эту маленькую мастерскую, прячущую от всего мира большую тайну. Заполонил всю комнатку собой, завладел душой Стива, перешагнувшего порог следом и в растерянности замершего перед другом, который внезапно понял всё. У Баки был взгляд: "Ну как же так, Стив? Я верил тебе, а ты разрушил нашу дружбу". И несчастный художник, сжавшись под этим взглядом, не осмеливался поднять глаза.       Это был самый лучший портрет, который Стив любил всей своей израненной душой. Любил и боялся, что однажды Баки в самом деле посмотрит вот так, произнесёт те горькие слова, и эта минута станет последней перед тем, как их пути разойдутся. Навсегда.       Поначалу Стив даже побаивался лишний раз взглянуть на портрет, но и спрятать его подальше не мог. Ушедший на своё очередное свидание, Баки как бы возвращался к Стиву и смотрел с этой картины, присутствуя в комнате почти зримо. Стоило заняться делом и отвести взгляд, как Стиву начинало казаться, что Баки и вправду здесь. Чуть слышно шуршали бумаги, которые он мог случайно задеть локтем, или Баки будто бы касался плеча, и увлёкшийся рисованием нового задания Стив оборачивался, собираясь спросить, не хочет ли Баки чаю. И слова застывали на губах, а Стив замирал в пустой комнате, осознавая, что совершенно слетает с катушек, пытаясь мысленно притянуть Баки к себе, как бы далеко тот ни находился.

***

      Это должно было случиться, рано или поздно. Стив понимал, что так будет, хотя оттягивал момент, как мог. Но от себя не убежишь, от Баки – тем более.       Сегодня Баки наконец вспомнил, что пока ещё ни разу не видел мастерскую, которую его лучший друг чудом получил в безвременное пользование. Баки загорелся, сказал, что хочет поскорее побывать там: "Посмотреть, до какого маразма может дойти человек, помешанный на рисовании". Стив обомлел от внутренней паники. Вся конспирация мгновенно полетит к чертям, едва Баки переступит порог и окажется в тайной портретной галерее имени себя.       На этот раз удалось выкрутиться – отчаянно жестикулируя, Стив стал бормотать что-то про неописуемый бардак и попросил отложить, пока не приберётся там. Баки проникся, перестал улыбаться и дружески тряхнул за плечо:       – Да брось, что ты так волнуешься? Ладно, давай через денёк-другой. Идёт? Только не паникуй.       Роджерс шумно выдохнул, торопливо закивал, стараясь изо всех сил преодолеть подкативший приступ трижды проклятой астмы.       Теперь у него была пара дней в запасе. Стив открыл глаза и ещё раз оглядел мастерскую. Он всё ещё стоял у стены и бездумно шарил взглядом по сторонам, пытаясь собрать рассеянное внимание в кучу. Нужно было перетащить все картины с изображением Баки в укромное место и там припрятать, пока его тайная муза во плоти не потеряет интерес к небольшой комнатушке, заляпанной краской и заваленной всяким художественным хламом. Ну, и прибраться хоть немного, а иначе зачем просил об отсрочке?       Уборка, особенно в таком засилье творческого хаоса – практически неподъемная затея. Особенно для того, кто сам же этот бардак устроил и наслаждался им как средой обитания. Но эта проблема не шла ни в какое сравнение с тем, что прятать портреты Баки Стиву было попросту некуда.       Ну, в самом деле, не домой же их тащить? Нет смысла – Баки туда приходит так же часто, как к себе. Соседке отнести? Ага, конечно. Особенно ту, с обнажённой фигурой лучшего друга на берегу. И полсотни портретов в придачу. Проще выйти на улицу с табличкой на шее "Я влюблён в Баки Барнса".       Стив обречённо закатил глаза, зажмурился и отчаянно встряхнул головой. Затем медленно провёл ладонью по спутанным светлым прядям волос.       Ничего. Он что-нибудь придумает.       Вечером следующего дня Стив постучал в квартиру пожилой соседки, припомнив, что та всю жизнь проработала санитаркой в больнице.       – Миссис Дэвис, не бойтесь, откройте. Это Стив Роджерс.       – Стив! – заулыбалась старушка, распахнув дверь. – Ты так поздно. Всё в порядке?       – Да, миссис Дэвис. Простите за беспокойство... у меня небольшая просьба. У вас не найдётся немного каких-нибудь старых больничных наволочек или, к примеру, пришедших в негодность простыней?       – Какая странная просьба, Стив! На что они тебе?       – Мне бы завернуть в них некоторые картины, миссис Дэвис. Те, которые уже готовы. Укрыть от пыли и сырости, понимаете?       – Конечно, дорогой. У меня есть то, что тебе нужно, – пожилая соседка отлучилась в кладовку и вернулась со стопкой посеревшего белья. – Вид у них изношенный, и я собиралась пустить всё это на тряпки. Взгляни, тебе подойдёт?       У Стива загорелись глаза:       – Конечно, миссис Дэвис! Спасибо!       – Не за что, Стив. Их тут целый ворох, бери. Чуть позднее принесу тебе чаю, – улыбнулась старушка и наотрез отказалась слушать смущённые возражения.       Уже через минут пять Стив осторожно укутывал свои шедевры в старые изношенные простыни и наволочки с проплешинами от бесконечных стирок. От сердца отлегло. Если некуда унести всю эту галерею имени Баки Барнса, остаётся её обернуть ветхой тканью и потом наврать с три короба про незаконченные скучные работы для училища.       Стив так увлёкся, что даже не оглянулся на стук в дверь, просто крикнул:       – Открыто! Входите, миссис Дэвис! Вы всё-таки принесли чай? Не стоило беспокоиться.       Ответа не было. Стив обернулся и обмер. Застыл на месте, забыв, как дышать.       На пороге стоял ошарашенный Баки с двумя кружками чая.

***

      Его глаза рассеянно скользили по неровным рядам небольших разноформатных картин, выстроенных под стенами. Их очередь быть завёрнутыми в старое сукно ещё не пришла, Стив только начал, так что успел припрятать мизерную часть своих полотен. Ошалело моргая, насмерть перепуганный Роджерс во все глаза таращился на Баки, а тот растерянно смотрел на самого себя, молчаливо взирающего с того самого пронзительно-печального портрета, окружённого целой вереницей других – весёлых, серьёзных, задумчивых, отстранённых.       Кружки с дымящимся чаем мелко подрагивали в руках Баки, который, похоже, совершенно забыл о них. Неуверенно ступив в комнатушку, Баки за пару шагов очутился в центре, медленно развернулся, обводя взглядом портретную бесконечность, и замер перед летним пейзажем с обнажённым собой в центре.       Стив оцепенел. Горло сдавил ком, перед глазами всё покачнулось и поплыло. Сердце обречённо грохотало, отзываясь ноющим эхом в мозгу. Стив не чувствовал тела – только оглушительный ритм крови и подступающее удушье, выжимающее воздух из лёгких и солёную пелену из глаз.       Он не знал, сколько это длилось. Баки медленно отвёл взгляд от картины и встретился глазами со Стивом. Тот застыл, провалившись в глубину чёрных зрачков, кожей чувствуя, как по венам расползается "всё кончено".       Всё кончено, даже не начавшись. У них не было ничего – и в то же время было так много. Они были всего лишь друзьями, зато самыми близкими. Баки был неприкосновенным, но был рядом – душой, телом, улыбкой, пониманием. Теперь Стив потерял его. А значит, и себя тоже.       – Давно? – тихо спросил Баки.       – Со школы, – выдохнул Стив, дрожа, как от лихорадки.       Больше он не мог смотреть на Баки – взгляд попросту сбежал, заметался по комнате в поисках пятого угла. Проклятая астма – ну, и где её приступ, когда он нужен? Топчется на месте, ни назад, ни вперёд, отказывается накрыть и вырвать из этой жестокой минуты. Лучше задыхаться, чем ощущать, как сердце заживо разваливается на куски.       – И молчал, – Баки жёстко поджал челюсти, скрипнув зубами. – Конспиратор хренов.       Он сунул Роджерсу одну из кружек, случайно плеснув немного на футболку. Стив не почувствовал ожога. Сделав судорожный глоток, он поднял голову и прохрипел:       – Прости, Баки, это... я надеялся, ты не увидишь.       Баки удивлённо поднял брови, взгляд его всё ещё оставался рассеянным. Наверное, хотелось сказать слишком много сразу.       – Стив, я идиот. Я должен был понять, что всё равно не выйдет сбежать от тебя и от...       Тот не слушал. Он отвернулся к окну, поставил кружку на подоконник, привалился плечом к раме и оборвал Баки:       – Прошу, не говори мне, кто я после всего этого, ладно? Я и сам знаю... Нет, не перебивай. Считай всё это, – он неуверенно махнул рукой в сторону картин, – глупой блажью. Или фантазией сбрендившего придурка.       – Зачем ты так? – жёстко спросил Баки.       Стив нервно ухмыльнулся, не оборачиваясь:       – Видишь? Ты был прав. Я всё-таки дошёл до маразма.       Корявая усмешка сменилась болезненной гримасой, и Стив дрогнувшим голосом прибавил:       – Если сможешь, забудь.       Баки вздохнул и, прикусив губу, покачал головой. Подошёл, сунул свою кружку туда же, на подоконник, и оказался так близко, что лацканы куртки касались плеча Стива. По светлым волосам проскользнуло тёплое дыхание. Баки тихо и раздражённо произнёс:       – Чёрт... ненавижу твою астму. Она тебе уже и мозги проела. Может, так будет понятней.       Он резко развернул Стива к себе и, обхватив бледное лицо ладонями, впился жадным поцелуем в губы, не давая опомниться. С подоконника с тихим шорохом сыпались листы бумаги, с жалобным звоном разбивались опрокинутые баночки, что-то хрустело под ногами... парни целовались. Без сомнений, страхов, сожалений и вообще без мыслей.       Они только мешают. Загоняют в тупик. Не дают жить сердцем. Душат.       К чёрту всё, если они есть друг у друга.