И ничего не осталось

После изгнания демона из Анжелы Рэнс Томас чувствует лихорадочную энергичность. Озарение, посетившее его в тот миг, когда он держал в руках её искалеченное тело и исцеленную душу, не ушло и не растворилось. Оно разрослось, наполнило его изнутри рассеянным светом, прощением и жизнью. Он ощущает незнакомую доселе уверенность, что все делает верно. Раньше ему всегда приходилось подбирать слова, взвешивать каждое мелкое решение, пытаться вычислить в процентах, насколько верен каждый вариант, и каковы будут последствия. Сейчас он не задумывается ни над одним словом или решением, действуя по наитию, и каждое из них кажется единственно верным. Он, не чувствуя боли в изломанном теле, вызывает скорую и полицию, делает Кейт Рэнс укол кодеина, совместно с её отцом разрабатывает версию произошедшего, которую необходимо будет скормить полиции. Потом самолично разбивает стеклянную заднюю дверь, сквозь которую в дом будто бы и попали воображаемые нападавшие. Он дает показания полной темнокожей женщине-полисмену не отнимая руки ото лба Кесси Рэнс. Он держит холодный компресс на её лбу, потому что от пережитого ужаса её одолевает мигрень. Кейт и Анжелу увозят кареты скорой, Генри сопровождает их. Остаются только они двое и разоренный очищенный дом. Тогда-то у него и звонит телефон. Прежний отец Томас обязательно подумал, необходимо ли в такой момент брать трубку, уместно ли это, вежливо ли. Сегодняшний Томас берет трубку не взглянув на незнакомый номер. – Томас..? – хрипло спрашивает трубка голосом Маркуса. Томас жестом просит офицера подождать минуту и отходит в сторону. – Где ты? – спрашивает он. «Я изгнал демона, изгнал, изгнал!», – хочет кричать он. – Я пью кофе, – отвечает Маркус. Голос у него такой, что Томас скорее допустил бы, что самого Маркуса кто-то пьет. Может, это искажения звука в трубке, но ему кажется, что голос Маркуса слабый, но… такой мирный, каким он не слышал его никогда с того момента, как впервые увидел жесткие глаза в окружении мимических морщин, которые по незнанию можно признать за «гусиные лапки», появляющиеся от улыбок. – Забрать тебя? – сразу спрашивает Томас. – Да, – хрипит Маркус. – Я в Белом замке. Затем он отключается. Только спустя несколько минут Томас понимает, что «Белый замок» это закусочная на Восточной 35-й улице, а не лечебница для психически больных. В эти минуты он подходит к женщине-полисмену и говорит, что уходит. Та протестует, но Томас, уже поворачивающийся к Кесси сказать, что они уезжают, оборачивается к ней и смотрит: мятая рваная сутана, жесткий воротничок, припухший глаз, разбитая губа и твердый взгляд черных глаз. Весь его вид говорит: только что я спас этих людей, и еду спасать следующего, потому что так мне велел Бог. Он завозит Кесси в госпиталь Святого Джозефа, передавая из рук в руки Генри, а сам отправляется на Восточную 35-ю. Когда он прибывает туда, на улицах уже пустынно, а город туго спелёнат тьмой. «Белый замок» – одноэтажное крошечное строение – светится, будто аквариум, посреди огороженного сеткой пустыря. Он будто собран из пластиковых кусочков «лего». Томас хлопает дверью двадцатилетнего «шеви», и от мусорных баков во все стороны в испуге брызгают тонконогие тени – койоты. Еще вчера он бы стал размышлять, дурной это знак или совпадение – повстречать стаю городских койотов, сегодня он спокойно пересекает парковку перед «Белым замком». Единственное, что в «Белом замке» относит его к заявленной тематике – загрязнившаяся неоновая вывеска с названием, набранным готическим шрифтом. Внутри забегаловка выглядит стандартно, но аккуратно и чисто. Внутри пусто. Маркуса он видит сразу – тот занимает пластиковое сидение у окна, распластавшись по коричневой столешнице. Рядом с ним стоит нетронутая кружка кофе. – Вы знаете его? – спрашивает официантка, бережно, но крепко беря Томаса за локоть. Он оборачивается. Лицо у нее твердое, будто камень. – Я приехал забрать его, – говорит Томас. Её глаза спускаются к его воротничку, линия рта становится чуть мягче. – Хорошо, – соглашается. – Вы что, тоже были на Мичиган-стрит? – Да, – не моргнув глазом отвечает Томас. – Был. Он поднимает Маркуса за плечи, тот тотчас приходит в себя. Он одет слишком легко для этого времени года, рука перевязана черной тряпкой, лицо в мелких ссадинах, бескровное. Но глаза живые и яркие. Под бдительным взглядом официантки Томас помогает ему дойти до «шеви» и укрывает курткой. Возвращается в забегаловку и спрашивает, не остался ли Маркус должен по счетам. Официантка качает головой и говорит: – Позаботьтесь о нем. Он очень помог нам сегодня. Когда он возвращается в машину, Маркус крутит настройки станции на автомобильном радио, избавляясь от «Сабвэйс», вечерних новостей и христианских псалмов поочередно. Он останавливается на «Студжес», и откидывается на сидении под курткой. – Мария Уолтерс, – говорит он. – Супериндендант Джеффи, отец Саймон. Организовали покушение на Папу. Черри и Лестер мертвы. Мать Бернадет тоже. Томас поворачивается от темного шоссе и еще раз внимательно осматривает его – пленку пота, стянувшую посеревшую кожу, мелкие ссадины и густые синие кровоподтеки на плечах и шее, багровые запястья. Он находит полдюжины старых шрамов, и только потом отводит глаза. – А ты? – Ничего, – шелестит Маркус. – Надавал всем пиздюлей и спас Папу. Не смотри так, я не шучу. Томас ничего с собой поделать не может – смотрит. – Ненавижу тебя, отец Кин, – говорит медленно. – Почему ты должен во всем быть лучше? Теперь то, что я изгнал демона из Анжелы Рэнс, не выглядит и приблизительно впечатляюще. Маркус открывает один прикрытый глаз, потом другой. Говорит: – Я понял, что это шутка, но смеяться не могу, прости. Как Рэнсы? Тихими голосами они рассказывают друг другу происшествия прошлых суток. Маркус устало, то и дело пришепетывая, Томас с легкой оторопью. Маркус первый рассказывает всё самое сокровенное, чем его третировали в плену, и Томас легко выходит на откровенную волну – рассказывает про бабушку и то, как демон чуть не принудил его к самоубийству. В процессе они доезжают до дома священника в новом приходе Томаса, и он помогает Маркусу подняться по широким ступеням. – И вот, – иронично говорит Томас, перевязывая вскрытые вены, – я говорю ему: «Потому что я - экзорцист». Маркус смеется, свободной рукой потирая глаза. Томас обнаруживает, что на его лице нет морщин от улыбок. Когда улыбка сходит на нет, на месте ямочки на щеке и складочек вокруг глаз обнаруживается гладкая кожа. Заметив на себе взгляд, Маркус хмурится и щурится одновременно, и вот эти эмоции уже выступают из заранее прочерченных морщин. – Нормально, – хрипит Маркус. – Кажется я сказал «Вот тебе привет от меня» прежде чем… Он замолкает и делает неопределенное движение рукой. Этот момент Маркус осветил как-то смазано, но Томасу кажется, что он вскрыл глотку Саймону на глазах у Папы Римского. И это крайне травматично для них обоих. Даже для отца Кина, ставшего давно притчей во языцех, парией и бультерьером на службе Господа. Не овчаркой, нет. Потому что овчарка – стережет и направляет, а вот бультерьер – бойцовская порода. Несмотря на то, что церковь отвергла его, отец Маркус на страже Бога. И, кажется, ему плевать на статус, принадлежность и религию. Кажется, между старым экзорцистом и Богом есть кое-что общее. Когда весь мир считает, что для них то или иное крайне важно, им зачастую наплевать. Томас забрасывает его руку себе на плечо, чтобы помочь дойти до дивана. Дом чужой, голый и холодный, он не хочет класть Маркуса в стылую епископскую спальню. От того пахнет пережитым – потом, грязью, болотом, кровью. Томас вдыхает глубже. Он запоминает, как пахнет победа. Он уже любит этот запах. Он знать не знает, что пахнет очень похоже, просто – иначе. Другим потом, другой грязью и другой кровью. Измождённые, они валятся на антикварный диван. Томас запрокидывает голову – над ним в диван встроено зеркало и две маленькие полочки с резными дверцами и витражными филёнками. Он лениво думает, что эти маленькие полочки идеально подходят для того, чтобы настоятель вроде Кина прятал там графинчики с вином или бутылочки виски, а то и торопливо бросал внутрь только что свернутый косяк, заслышав шаги на лестнице. Потом он не менее лениво думает, что, лишившись поддержки Марии Уолтерс и суперинденданта Джеффи вследствие того, что его лучший друг убил их лучшего друга, он лишится и прихода. С одной стороны, ему не нравится этот дом, и он никогда не хотел оставлять приход Святого Антония, а с другой стороны возвращаться ему некуда, его прежний приход расформирован. – А как вообще ты? – спрашивает серьезно Маркус. От легкого намека на заботу в его голосе Томас сжимается, как мальчик, и не знает, что ответить. Начать рассказывать, как именно он себя чувствует – о смеси гордости, удовлетворения, страха и тепла – глупо. И отмахиваться от вопроса, будто они только что не рассказали друг другу о самых странных минутах жизней, – глупо. Маркус расценивает его молчание по-своему. – Ты хорошо справился, Томас, – мягко говорит он. – Лучше некуда. Ты молодец. Так Томас еще больше чувствует себя мальчиком. Сыном вечно раздраженного тяжелой жизнью отца. Тот работает 60 часов в неделю, выплачивает кредит на подержанный автомобиль и постоянно опаздывает со школьными выплатами. Сына никогда не хвалит, только мрачно хлопает табелем о колено по окончанию семестра. И вот паренек получает по математике А+, на последних минутах девятого иннинга переламывает ситуацию в пользу своей команды, блестяще отбив мяч, получает стипендию в Массачусетском технологическом. И тогда отец отбрасывает в сторону замасленную тряпку, которой протирал двигатель, и крепко прижимает сына к себе. И вся копившаяся годами тоска, желание быть обнятым и нерастраченная сыновья нежность течет из мальчика, будто елей. Вот так себя ощущает отец Томас Ортега. Он чувствует Маркуса бедром, боком и грудью. Тот развалился лениво, так расслабленно, как никогда. Томасу на пару секунд кажется, будто он чувствует болезненный жар, проникающий сквозь его одежду, и мысленно делает пометку разыскать в новом доме антибиотики. – Теперь для тебя лучше будет уйти, – сонно говорит Маркус, и делает беспомощное движение, призванное выпихнуть Томаса с дивана прочь. Тот усмехается было, и собирается выбраться из-под навалившегося и остро пахнущего тела, чтобы принять душ и раздобыть в круглосуточном магазине говядину и гранатовый сок для своего обескровленного гостя. А потом вдруг понимает. События этого дня были слишком насыщенными. Потерять в нём что-то немудрено. «Для тебя будет лучше». – У моей совести было твоё лицо, – говорит он. – Я не поверил ни на секунду, что это ты. Она выглядела лучше тебя. Но… теперь я знаю. Он чувствует боком, как Маркус каменеет, и сразу становится тяжелее раза в полтора. – Неужто ты думал, что демон станет с уважением относиться к нашим личным жизням, и не расскажет всё, что знает, чтобы подорвать мою веру? Ты же узнал про Джессику тотчас. Маркус рывком садится. Куда и делась сонная лень – сплошная натянутая струна. Томас снова может видеть его холодные внимательные глаза и напряженный птичий поворот головы. Плечи – камень. Жилы на руках – буграми. – Не думал, – говорит он жестко. – Просто знал, что узнаю, что ты в курсе. Знал, что будет написано на твоей благочестивой мордочке. Отец снова берет в руки засаленную тряпку и возвращается к двигателю. Для следующего проявления теплоты придется стать Нобелевским лауреатом или самому стать отцом двойни. Томас тоже садится, подумав, встает и становится напротив Маркуса. – Ну, как видишь, ты ошибся. Ты мой друг, и мне нет никакого дела до того, с кем ты спишь. Маркус смотрит перед собой, молчит. – Или даже не так. Нет. У тебя есть моя поддержка во всём, что ты посчитаешь нужным делать. Не получив ответа, он отходит вглубь комнаты, говорит оттуда, надевая куртку поверх форменной рубашки: – Ложись, я выйду в магазин. И я все еще не верю, что ты посчитал меня настолько… – Не думай, что в ответ я стану поддерживать твою связь с той женщиной, – ядовито перебивает Маркус. – Ты мелкий глупый подросток, не умеющий… Томас смеется, застегивая куртку. Маркус быстро замолкает, понимая, что разговор закрыт. Томас принимает ситуацию, как должное. Он становится тем самым сынком, ждущим одобрения отца и сражающимся за самодостаточность. Он учится, сражается, сгоняет с себя семь потов, злится и прощает, бежит, падает и встает. Снова, и снова, и снова. А будто бы умудренный Маркус учит, злит, стегает и кусает за ноги, будто послушная овчарка Бога. Позже он осознает, что парадигма постоянно меняется, постоянно в состоянии переворота. Что она скорее пирамида внутри шара-предсказателя, чем пирамида Хеопса. Парадигма меняется, когда Томас обнаруживает себя вжатым лицом в дощатую стену с каплей пота, скользящей между лопаток, с горячим дыханием у уха. Парадигма меняется, когда он чувствует руки, сминающие кожу на рёбрах и бедрах, и когда прогибается под ними, подаётся навстречу. Все в корне меняется, хотя казалось таким прочным и незыблемым. На Маркуса больше не получится смотреть снизу вверх, больше не нужно бороться за его одобрение, в нём – не осталось ничего от отца. Он останавливается. Томас чувствует его руки – одну на внутренней стороне бедра, другую на адамовом яблоке – и понимает, что нечто из обрывков мыслей он произнес вслух. Потом он чувствует, как на холке крепко-крепко сжимаются зубы, и тихо вскрикивает. – Не осталось ничего, – раздается хрипло из-за спины. И действительно. Ничего.