Рукопожатие

Ларин сидит на полу своей квартиры и глядит на стену напротив: черные и синие панели звукоизоляции чуть выше него самого, одна из них висит кривовато — слегка, но, в остальном, все в порядке. Они расположены на — уж точно — ровной поверхности, бетон покрыт штукатуркой, штукатурка — отшлифована, окрашена, краска, матовая — пока не выцвела. Пол почти что теплый, несмотря на то, что этаж — первый, и пол не идет под откос, а вот жизнь Ларина — возможно, немного. На кухне слышится возня: там Ксюша заваривает чай в пакетиках. Отсюда мужчина слышит, как кипит пузатый жестяной чайник, не электрический, потому что его сожительница терпеть не может «привкус», остающийся после него. Разливая отменный кипяток по чашкам, девушка кидает в них пирамидки, невесть чем наполненные — продавался по скидке в соседнем магазине. На упаковке нарисованы ягоды. Послевкусие, скорее, отдает электрическим чайником. Она мягко ступает по полу, почти невесомо — Ксюша вообще ходит тихо, — держа в руках две кружки, опуская одну рядом с Лариным и садясь в кресло в гостиной. Ксюша молчит и не говорит Диме почти ничего, а тот, морщась, отпивает, чтобы не разлить, и ставит чай в сторону. Вечером он хочет вести стрим, она — пойдет спать. Менеджер перестала проявлять интерес к участию в трансляциях ровно с того момента, как Ларин начал читать первый раунд против Эльдара. В квартире становится темно, когда Ксюша, туша свет в гостиной, уходит в другую комнату. Перед этим она, все же, глядит на Ларина слегка заинтересованно, стараясь не мешать тому вести трансляцию — себе же дороже. — Покажи Ксюшу, — зачитывает мужчина, хмурясь — под очками не видно; он мнется, а потом пожимает плечами. — Не могу. Занята. На полу ему комфортнее, чем на мягком кресле, о котором Дима раньше грезил: оно кажется слишком рыхлым, как зыбучий песок, в котором осесть — раз, два — в буквальном счете, ничего не значит. Горький чай плещется на дне керамической кружки с цветными полосками и облупившейся краской. Облупившейся краской на углах домов Ларин не может не любоваться. С другой стороны — выглядит отвратительно, потому как, считает он, ничего сложного в том, чтобы обновить акриловое покрытие на государственный бюджет — нет. Мощеная улочка выложена светлым кирпичом, по бокам — маленькие кучки грязно-серого снега, вокруг — лужи, которые приходится перескакивать, перешагивать, чтобы не замочить обувь. Дима сначала следит за сухостью ботинок, потом — перестает: небо темное, а фонари едва светят, помогая редким прохожим не оступиться — вряд ли кому-то будет интересно, что там с носками его кроссовок. Ветер задувает почти что в лицо, а шарф развевается и норовит сорваться и улететь, поэтому его приходится все время поправлять и подтыкать, что, на самом деле, не очень-то удобно. Вообще, не очень удобной вещью было совершать прогулки около полуночи, но Ларина это мало волновало. Потому что, вот здесь, на стоянке у супермаркета, где лампы горят ярко, и рядом — ни души, мужчина вдруг понимает, что ему, все-таки, стоит что-то поменять. Дима топчется на месте в своем творчестве и на месте для парковки — тоже, вспоминая хронологию событий в обратном порядке. Версус, болезнь родителя, ролики с Ликеем, высосанный из пальца конфликт, творческий застой — или наоборот? , — ролики, ролики, ролики… Хайп, травля (ли), Юра, Хованский, конфликт, Версус, Хованский… Все началось с Юры. Если бы они тогда не поругались — кто знает, как события разворачивались бы сейчас. Дима шагает вперед, по парапету, забираясь на самый краешек моста. Песок сыпется вниз, а он ступает по узкой бетонной полоске, как по канату, балансируя и пыхтя, расправляя руки и расстегивая пальто. Вокруг — только молчаливый ночной Петербург, машины по дороге и то не ездят, и Ларину сейчас кажется, что на свете остался только он один — и, возможно, это не так уж и плохо. Ведь если ты остался один, то никто не будет мешать тебе делать то, что ты хочешь делать. Другой вопрос — для кого? Для себя? Наскучит быстро. Последний человек смеется в свою последнюю ночь на Земле, глядит на здания вдалеке, на водную гладь парой метров ниже, делает шаг и заносит ногу над каналом. А потом вторую. Серая вода обволакивает, шарф уплывает далеко вперед, Дима хватается за него, как за спасательный круг, правда толку от него — как от пустого места. Шарф идет на дно. Ларин сделал это давным давно, и теперь — подтверждает делом. Холодно. Мокро. Тихо. Лунный свет играет на воде, бликует, и она видится такой невероятно светлой, несмотря на то, что только что казалось непроглядно-темной, и Дима тихо смеется. Тихо. Тихо стучит за окном дождь. На улице холодно, мокро, туда-сюда снуют прохожие. Ночь, отнюдь не последняя, сошла на нет. Начался новый день. На примятых простынях лежал мужчина: взгляд его был сонным и, кажется, осмысленным. Дима тянется к прикроватной тумбочке, намереваясь выключить будильник и узнать время — запамятовал, во сколько он хотел проснуться сегодня. На часах — 9:00, ближе к низу экрана пометка — «Встреча с Хованским в 12». Он тихо стонет и заваливается обратно на подушки, щурясь: спать все еще хочется, а после такого сна он чувствует себя только хуже — так, будто всю ночь разгружал ящики. Ноют ноги, болит голова, замерзли пятки и пальцы рук — одеяло сползло наполовину и болтается, свисая к полу. Ларин ежится и нехотя садится, а потом — встает, неловко топчется на месте и идет к окну, чтобы выглянуть в него и посмотреть на копошащихся внизу прохожих. Скоро он, одевшись и приведя себя в порядок, вливается в толпу точно так же, но перед этим — долго стоит в ванной и глядит на себя в зеркало, методично приглаживая растрепавшуюся за ночь челку, будто пытаясь довести ее до совершенства. До дома Юрия ехать долго, в автобусе полно пустых мест — многие просто на работе, — он мерно покачивается на ходу, из магнитолы доносится приглушенная музыка с радио… Дима открывает глаза и моргает: вокруг все в черном и плачут, а он, кажется, задремал сидя. Напротив него — пьедестал, а на пьедестале возвышается чей-то гроб из красного дерева. Мужчине становится не по себе, но он поднимается и идет, чтобы посмотреть на себя же самого: бледного, похудевшего… Будто мраморного. Хованский подходит со спины совершенно неожиданно и гладит того-Диму по голове, кажется, сдерживая рыдания, а потом опускает руку настоящему Ларину на плечо. — Мужчина, вы выходите? — спрашивает его какая-то мамашка с ребенком, явно желающая присесть, и критик смаргивает, шумно выдыхая. Что-то явно не так, но он, разглядев за окном смутно знакомые очертания, кивает и поднимается с места, на негнущихся ногах подходя к двери и хватаясь за поручень, чтобы не улететь в другой конец салона. Ему, определенно, стоит завязывать с кофе — такие сны не должны входить в привычку. На улице все так же холодно и промозгло: декабрь в этом году не радует погодой. Вроде как, скоро Новый год (который Дима за праздник не считает, но все же), а снега на улице столько же, сколько в мае. Отсутствие осадков компенсируют затяжные морозы. — Блять, быстро ты, — ухмыляется Хованский, когда видит мужчину на пороге квартиры. — Раздевайтесь, мистер Ларин, — тут же начинает паясничать он при виде гостя. — Желательно, верхнюю одежду. Хотя, можете оставаться в одном белье — я не стеснительный. — Придурок, — отзываются на его реплику; Дима хмурится и снимает ботинки, откладывая их на полочку, а пальто с шарфом вешает на крючок. Они идут пить чай, потому что Ларин продрог, а Юра все продолжает подстебывать, не обращая внимания на то, что на его выпады никак даже и не реагируют. Так… Вот, что надо сделать? Потягивая из кружки чай — с ежевикой и малиной, свежезаваренный при нем, — мужчина думает, что это решение, возможно, действительно важное, потому что напиток оставляет после себя приятное послевкусие, и Дима сразу вспоминает бревенчатый дом, запахи хвои и брусники и затяжные Архангельские зимы. От таких ассоциаций обычным переездом не избавишься. — Так… Что я хотел сказать, — начинает Юра, выдергивая его из неги воспоминаний. — Версус. Бля, ты серьезно баттлиться со мной собрался? — спрашивает он пытливо, прищурившись, и даже, будто бы, придвинувшись ближе. Ларин отставляет в сторону, но не слишком далеко, кружку, растерянно улыбается и отрицательно мотает головой. — Это было что-то вроде… Шутки. Я думаю, нам стоит перестать так ярко… Ненавидеть друг друга? Так это можно назвать, наверное. Повоевали — и хватит, — мужчина мягко протягивает его ладонь, вспоминая, как это было на Версусе с Эльдаром во сне. Руки у Юры были грубее. Сейчас его пальцы мягче, а мозолей на них — меньше, но они все такие же длинные. Слегка шершавые ладони, не слишком толстые запястья и широкие кисти. Диме нравится. Хованский ухмыляется в ответ, растягивая на лице дурацкую улыбку от уха до уха. — Может быть, Лар-рин. Может быть, — кивает Юра в ответ. — Я зла на тебя не держу, если ебланить не будешь. Можем начать с коллаборации, только… Я все равно обижен. Но мы это как-нибудь исправим. И никакой он не Уткин теперь. И никогда он им не будет.