Merso

2 Александр тоскливо разглядывал свои карты. Две восьмёрки, шестёрка и дама пик. Напротив сидел Михаил Юрьевич и неторопливо набивал трубку, словно во всём мире не существовало дела интереснее и занимательней. Перед ним лежали карты рубашками вверх, всего четыре потёртые карточки со следами пальцев и табака, но в них заключался какой-то недоступный простым смертным смысл… От того, насколько Михаилу Юрьевичу повезло, зависело до обидного много. Например, придётся ли Александру исполнять его желание или получится отыграться за три проигранные подряд партии. — Не печалься так, — раскурив трубку, невнятно посоветовал Михаил. На «ты» они перешли совсем недавно, что смущало Александра, который привык обращаться к малознакомым людям по имени-отчеству. Но и в рабочее, и в свободное время быстро выговорить столько слогов физически невозможно, потому в их Доме сама собой появилась традиция сокращать всё до имени. Свои люди — сочтёмся, как остроумно однажды высказался Александр Николаевич. Хорошо ему, он на родине, в тепле и уюте, а им приказано ютиться на чужой и чуждой земле, в окружении врагов, да и ещё сидеть в тёмном жутком подвале, где из каждого угла зло щерятся глазки видеокамер. Александру было не по себе, и высокопарное «душно мне!» застревало в горле. — Не понимаю, как вы… ты можешь оставаться таким спокойным, — пробормотал он, нервно одёрнул рукава, чтобы спрятать бледные пальцы с обкусанными ногтями. — Тебе совсем не страшно? Не хочется выйти наружу или… вернуться? Подобные разговоры не приветствовались, но в глубине души Александр эгоистично знал, что ничего ему за это не будет. Слишком важная у него способность, Фёдор Михайлович свои ценные кадры просто так в расход не пустит. Наказать — накажет, как же без этого, но ещё неделю затворничества Александр был морально готов вытерпеть. Лучше уж так, сидя за столом при свечах и в приятной компании, чем подниматься наверх, где его заставят стравливать невинных людей друг с другом. — Терпеть не могу отказываться от своих слов, — отрезал Михаил, выкинул на стол червовую семёрку и подвинул губами трубку чуть влево. Нахмурился. — У нас есть дело, миссия, если так угодно, и мы обязаны её выполнить любой ценой. — Почему? — изумлённо воскликнул Александр. — Неужели тебе нравится то, что мы делаем? Михаил взглянул на него со снисхождением, какое свойственно старшим братьям по отношению к младшим, наивным и глупым. — Работа не обязана нравиться, чтобы выполнять её на совесть. Я — военный человек, Саша, — доверительно сказал он, от чего у Александра по спине пробежали мурашки. — Если мне прикажут убить, я убью. Скажут спасти — наизнанку вывернусь, но сделаю это. В конце концов, люди умирают всегда, и не нам сочувствовать двум главарям сомнительных организаций. Александр хотел было возразить, что у этих главарей тоже могут быть родные и близкие, что они по-своему хорошие люди и не достойны смерти от вируса, однако Михаил властно поднял руку, и все доводы налетели на невидимую стену. Глаза у Михаила Юрьевича были страшные: бледные и холодные, припорошенные пылью и пеплом, как и его мундир. Чудилось во всём облике его нечто демоническое, потустороннее, что Александр не мог выразить словами, как бы ни тщился записывать туманные образы на клочках бумаги. — Успокой свою совесть и ходи. Совесть беспокойно металась в юном теле, пока Александр безнадёжно проигрывал и эту партию, пил дешёвое вино из кружки с отбитым краем и прятал пылающее лицо в сгибе локтя. Пока его не переполнила отрава, он хотел насладиться красками жизни, вдохнуть пряный ночной воздух или полюбоваться водами местного моря, но его «блажь» Фёдор Михайлович всегда игнорировал. Говорил: — Ты нужен здесь, душа моя. Обещал: — Когда мы сотрём эсперов с лица земли, ты получишь всё, что пожелаешь. Связывал по рукам и ногам: — Не вынуждай меня отправлять Арине Родионовне печальную весть… Александр знал: нянюшкино сердце не выдержит известия, что её обожаемый Саша сидел в американской тюрьме, убивал и калечил, занимался грабежами. Дуэли и кутежи в компании сверстников — это детские забавы, простительные для юноши его возраста, но такое!.. И оправдания нет. — Я не хочу больше никого отравлять, — шёпотом признался и вжал голову в плечи, ожидая грозного Михаиловского окрика. Но Михаил флегматично курил свою трубку и крутил между пальцев карту из отбоя — ту самую пиковую даму. — Пожалуйста, я не вынесу этого. С ума сойду. — Мы все немного безумцы, — пожал плечами Михаил. — Глупо закрывать глаза и прятаться от правды. Когда они работали вместе, Михаил оставался оплотом спокойствия и расчётливой, пугающей практичности. Он добивал раненых, которым ещё можно было помочь, не церемонился с просившими милости врагами и ворчал про то, что «раньше было лучше». Александр после изменения воспринимал реальность иначе, потому помнил прискорбно мало. Единственное, что застыло в его памяти подобно восковому отпечатку — это невыносимо старое и одновременно пышущее силой лицо, словно в Михаиле жило два, три — тысячи разных людей. Иногда, трепетно складывая в кладовой памяти обрывки воспоминаний, Александр задавался вопросом: сколько лет на самом деле его напарнику? Выглядел Михаил на тридцать с хвостиком, но его скупые рассказы о юности на Кавказе и дуэлях рождали новые вопросы. На лестнице раздались лёгкие шаги. Так ступала, едва слышно, подобно призраку, лишь одна женщина в их Доме, потому Александр поспешил поцеловать ледяные пальцы прежде, чем Анна отдёрнет руку. — У Фёдора для тебя есть дело, — прошелестела она, плотнее куталась в жёлтый вязаный платок с крупными кистями. — Поднимись к нему, пожалуйста. Она была такой хрупкой и нежной, полной смутной печали, что хотелось обнять её и защитить от всего мира. Но Александр боялся прикоснуться к её дрожащим плечам и волосам, в которых пробивалась седина. Анна сплетена была из рыданий, отчаянного крика матери, потерявшей дитя, женщины, у которой на руках умер муж, старухи-матери, чей сын так и не вернулся с войны. Живое воплощение утраты и скорби, вот чем была их невесомая и прозрачная Анна. Александр неохотно поднялся, держа карты точно щит, но Михаил саркастично скривил пухлые губы — пришлось бросить на стол, признавая поражение. — Не бойся, я успею остановить тебя, если что-то пойдёт не по плану, — в словах Михаила не сквозило ни тени утешения, лишь уверенность человека, который фаталистично принимает любой поворот в своей судьбе. Делая первые шаги наверх, в темноту, Александр услышал звон монетки. Какой бы стороной та ни повернулась, он не сомневался: умрёт ещё много людей, прежде чем закончится это нелепое противостояние. 3 — Аннушка, подайте масло! — взмолился Михаил Афанасьевич низким урчащим голосом. На мгновение Анне почудилось, что на столе разлёгся огромный чёрный кот с роскошными густыми усами, но всё быстро вернулось на круги своя. Михаил Афанасьевич сидел, сложившись в три погибели над примусом, кусал губы и неприятно кривил рот, будто не мог решить, улыбаться ему или гневаться. — У меня нет масла, — мягко возразила Анна. — Но если вам очень нужно, то могу поискать. — Поищите, душа моя! В руках ваших сахарных судьба моя, не меньше! — безо всякого повода Михаил Афанасьевич вскочил, отвесил ей поклон и попытался поймать руку, чтобы облобызать, но Анна ловко вывернулась и отступила к двери. Ничего, это пройдёт, это ненадолго… Один глаз, зелёный и лукавый, провожал Анну с насмешкой и пониманием, а второй напоминал беззвёздную ночь, в которую творится самое жуткое колдовство. Михаил Афанасьевич обожал дурачиться, то было у него в крови, и Анна не смела попрекать ему за нелепые, однако по-своему умилительные выходки. Непочатая бутыль подсолнечного масла нашлась почему-то за холодильником. Двумя пальцами держа её за крышку, Анна отдала находку Михаилу Афанасьевичу и вновь принялась слушать переговоры по рации. Иных связей с внешним миром у неё не было, Фёдор не разрешал выходить наружу — для её же блага. Жёлтые отсыревшие газеты с родины заучены уже наизусть, а человеческая речь хотя бы напоминала Анне, что она всё ещё жива, а не замурована в каменном гробу. — Простите, что напугал вас, — смазав загадочные рычажки в своём примусе, Михаил Афанасьевич успокоился и принял облик приятного мужчины лет за сорок. Анна могла бы принять его за иностранца, не знай, что все они (и кот, и клетчатый шут, и пугающий чёрный с зелёным) один человек. Отчасти их общество радовало её, поскольку Михаил Афанасьевич почти всегда был вежлив и обходителен, грязными пальцами в душу не лез. — Ну что вы, — она с умилением наблюдала, как Бегемот трогал лапой примус, топорщил усы и щурился, силясь понять, что же не так с этим дьявольским прибором. Наконец кот возбуждённо подпрыгнул, хлопнул себя по лбу и кинулся к одному из ящиков, на ходу превращаясь в клетчатого. — Быть может, вам помочь? — Лучше составьте мне компанию, — отозвался Михаил Афанасьевич дребезжащим голосом. — Страсть как хочу узнать, как там наша прелестная Марго! Анна осуждающе покачала головой. — Её имя — Маргарет. И сомневаюсь, что Ната…натаниэль пустит вас к ней. Он весьма резок и подозрителен, мне пришлось долго завоёвывать его доверие. — Эх, любовь! — мечтательно вздохнул Михаил Афанасьевич, вскочил на стол котом и залихватским движением что-то повернул в примусе. Тот наконец изволил зажечься, бросая синие мертвенные тени на пол и стены. Анна зябко передёрнула плечами. — Как она кружит головы мужчинам, как бросает нас, несчастных, к вашим хорошеньким ножкам! Но всё-таки сходим, милая Анна, — добавил он твёрдо, сверкнув зелёным глазом. — Не то любопытство сожрёт меня живьём. И они пошли: заботливо поддерживаемая Бегемотом под локоть Анна никуда не торопилась, внимательно слушала треск из рации и сворачивала в коридоры, чтобы не пересечься с патрулями. Александр в своём ядовитом облике вызывал в ней отвращение и брезгливость, как жирный опарыш в куске подтухшего мяса. Что не отменяло жалостливой нежности, когда он плакал тихонько в уголке над свечой и шептал беззвучно стихи. Их он писал украдкой, думая, что никто не знает этой тайны, и Анна охотно потворствовала его наивной вере. В комнате для Маргарет пахло ладаном, миртом и лекарствами; тем специфическим тяжёлым запахом, какой возникает в домах, где долго лежат покойники. Анна бесшумно приблизилась к кровати, у которой на коленях застыл Натаниэль. Он молился, прижав окровавленный крест к губам. О, она совсем не хотела узнать, чья это кровь. — Нат, — позвала она ласково, — Натаниэль, можно? Можно нам побыть с ней немного? Японские имена запоминать трудно, Анна даже не пыталась произнести их правильно с первой попытки. Но и Маргарет, и Натаниэль звучали так по-родному, что она позволяла себе иногда нежное сокращение — ей простят, с русским-то акцентом. Натаниэль Готорн кивнул ей с заминкой, встал — и обжёг Михаила Афанасьевича ледяным презрением. Выцедил, как по капле кровь из открытой раны: — А вы… вы зачем здесь? — Любопытствую-с, — без привычного своего чудачества пояснил Михаил Афанасьевич. Улыбнулся обворожительно, прижал ладонь к груди — не туда, где сердце, правда, но порыв ведь важнее. — Верите или нет, но нам не безразлично здоровье вашей подруги. Как знать, вдруг ей помогут шутки вашего покорного слуги? О, представляете, какая презабавнейшая вещь случилась со мной в московском Варьете… Натаниэль сжал пальцы до хруста, но подчинился. Анна взяла руку — тёплую! — Маргарет в свою, накрыла ладонью и платком закутала, словно пыталась защитить от всего мира. Улыбнулась (умирающие люди всегда порождали в ней небывалую нежность и скорбь) и затянула нараспев песню, которую в детстве ей самой пела перед сном матушка. Михаил Афанасьевич одобрительно фыркал в усы, а чёрный длинный хвост его мягко качался, иногда задевая одеяло. 1 — «Мерсо» превосходно охраняют. На столе лежал план тюрьмы, расписание смен караула и код для отключения камер слежения. Лермонтов прочитал его три раза, запоминая, а затем неторопливо сжёг клочок бумаги над свечой. Не то чтобы Достоевский экономил на электричестве, за его спиной горел десяток мониторов, просто свечи вызывали ностальгию. А ностальгия — ещё один рычаг, на который удобно давить и сдвигать с места не землю, но людей. — Я справлюсь. Нам ведь нужен этот Александр, правильно? Выглядел Достоевский неважно: осунувшийся, бледный, из-под шапки торчали сальные космы. К счастью, внешний вид — это последнее, на что следовало обращать внимание при разговорах с ним. Лермонтов любил чёткие приказы и жёсткие, но верные в далёкой перспективе решения. Обкусанные до кровавых заусенец ногти на мнение о командире никак не влияли. — Совершенно верно, Михаил Юрьевич. Не сомневаюсь, он тебе понравится. Лермонтов надменно хмыкнул («нравиться» ему давно уже перестали и мужчины, и женщины, всё одно, всё равнодушно и пресно), забрал бумаги и вышел из комнаты, чуть прихрамывая на левую ногу. В плохую погоду напоминала о себе старая рана, из-за которой обострялся и дурной нрав. Чуя это, никто из Крыс не приближался к Лермонтову и не досаждал глупыми разговорами. Он по-военному быстро собрал всё необходимое в небольшой заплечный мешок, накинул плащ и выбрался из подземного убежища. Скрытое от людей, оно тем не менее позволяло без проблем добраться до любого транспорта и уехать хоть на край света или на край Америки — именно сюда они перебрались всего месяц назад, чтобы вызволить необходимого Достоевскому человека. Затея эта казалась Лермонтову сомнительной и слишком рисковой, но приказ есть приказ. Всё-таки дьявол он во плоти, сущий бес, который знает, как повелевать чужими душами — задел гордость, подкинув якобы «невыполнимое» задание. Нет ничего невозможного. Главное — цель, а средства всегда найдутся. Лермонтов чувствовал себя пулей, которую зарядили в старый, но никогда не дававший осечек револьвер. Уверенной рукой Достоевский показал ему направление, крутанул барабан, а дальше всё зависело от того, насколько пуле захочется найти чей-нибудь висок. Охрана по периметру тюрьмы слегла без единого звука. Лермонтов вытер нож платком, прикинул, сколько времени осталось до смены караула, и оттащил в смотровую самого высокого и жилистого мертвеца. Чужая форма пришлась почти впору. Не такая удобная, как привычный мундир, но тоже неплохо. Следующий пост охраны он проскочил на одном дыхании, не потревожив ни дремавших людей, ни камеры слежения. Тихо пискнула дверь в блок А, впустила в своё холодное нутро Лермонтова и закрылась как раз в тот момент, когда из-за угла должны были выйти патрульные этого сектора. Всех, кто попадался на пути, Лермонтов задерживал и двигался дальше, упрямо, неотвратимо, ища того самого человека. Судя по информации, сидел он в одиночной камере за тройное убийство и попытку ограбления. Что ж, неплохая рекомендация, чтобы стать одной из Крыс, но хватит ли этого, чтобы произвести правильное впечатление? Достоевский не единственный, кто обладал правом наказывать за преступления. — Опять глумиться пришёл, хмырь? — человек, что сидел в камере, был… Отвратительным. Иного слова Лермонтов подобрать не мог. Толстый, с лоснящейся кожей, носом-картошкой и заплывшими глазками. Рыжий чуб торчал как флаг, но никакого трепета перед этим знаменем Лермонтов не испытал. — Ты — Пушкин? — вздрогнул, услышав русскую речь, молодец. — Я пришёл за тобой. — Зачем это? Пришить меня хочешь? Или в какое-то дерьмо втянуть? Нетушки, я больше не хочу, по горло сыт! — Пушкин провёл пухлой рукой по шее, изображая гильотину, и Лермонтова охватил манящий порыв сделать этот образ реальным. Принести Достоевскому голову рыжего уродца, и пусть как хочет выковыривает из его жидких мозгов редкую способность. — Можешь не идти, неволить не буду, — холодно бросил, поправил жмущие перчатки. — У тебя есть минута, чтобы решить. Из-за угла вышел охранник, зелёный ещё, не обстрелянный: вместо того, чтобы за пистолет схватиться, ахнул и закрыл ладонями уши. Время вокруг Лермонтова остановилось. Он обошёл застывшего охранника по кругу, прочитал имя на его груди, вздохнул и одним точным движением вонзил нож в глазницу. Вернулся к камере Пушкина, скучающим тоном заметил: — Двадцать секунд, — и отпустил время на свободу. — Я согласен, согласен!!! — тело охранника упало на пол одновременно с истошным воплем Пушкина. Сразу бы так, а то ломался, как девица из благородного пансионата, аж зубы сводило. Путь назад занял ещё меньше времени; где надо, Лермонтов останавливал его, где-то поправлял, где-то торопил, чтобы успеть до того, как их заметят. Тюрьма «Мерсо» не разродилась ни единым сигналом тревоги, даже трупы заметят не раньше, чем через десять минут — об этом он позаботился заранее, переплюнул сам себя, если угодно. Пушкин семенил позади, тяжело дышал и утирал вспотевший лоб рукавом. Лермонтову было противно на него смотреть, и он не смотрел; однако насторожился, услышав перемены — дыхание вдруг сделалось тише, шаги легче. Лермонтов резко обернулся и подумал, что, вероятно, где-то ошибся. — Кто ты? — вопрос повис в воздухе, а невысокий мужчина с восточными чертами лица сконфуженно пригладил кудрявые волосы и переступил с ноги на ногу. Одежда повисла на нём мешком, штаны едва не упали к щиколоткам, рукава рубашки полностью закрыли пальцы. — Я — ваша цель, — вежливо пояснил незнакомец. — Александр Сергеевич Пушкин, приятно познакомиться. Простите, не имел чести представиться вам раньше. После этих слов Лермонтов осознал, что Фёдор-выверну-душу-наизнанку-Достоевский в очередной раз сыграл с ним любимую игру: русскую рулетку. И пуля попала точно в голову. — Не понимаю, — простонал он сквозь зубы, — не понимаю! — Простите, — точно заевшая пластинка твердил Пушкин, но упрямо тащился следом, несмотря на волочившиеся по грязи штанины и расхристанную грудь. — Простите пожалуйста! Но вы спасли меня, я перед вами в долгу! Тюрьма та была ужасна, я томился там и думал, что сойду с ума… «Это я сейчас с ума сойду, — зло подумал Лермонтов, мысленно сравнивая Пушкина старого и нового. — Как то могло превратиться в это?!» — Наверное, мне следует объясниться, — продолжал Пушкин, и с каждым словом его хотелось придушить и закопать в парке, сквозь который они шли. — Дело в том, что мой неприглядный облик лишь следствие способности, мне не дано контролировать это, что весьма прискорбно. Боже, парень, думал Лермонтов, из какого столетия ты вылез? Даже мне не пришло бы в голову разговаривать так! Так по-книжному высокопарно сыпать архаизмами, закручивать предложения и извиняться сотней способов мог разве что Ломоносов, но его, к счастью, Достоевский в их криминальную компанию не позвал. Слишком уж он правильный и скучный. А вот теперь это чудо… на голову им свалилось. Опасное, если верить фактам, чудо. — Что у тебя за способность? — почти прорычал Лермонтов и толкнул Пушкина в спину, чтобы тот быстрее перебирал ногами. Лестница не настолько длинная, чтобы ползти по ней полчаса. Но Пушкин волшебным образом умудрился тормозить на каждой ступеньке, цепляться одеждой и при этом рассказывать, потому не оставалось ничего, кроме как внимательно слушать и страдать. «Пир во время чумы» — хорошая способность. Крысам подходит. Побочный эффект вызвал у Лермонтова нервный смешок. Превращать статного красавца, героя салонов и дамских сердец, в рыжего грабителя с одной извилиной — это слишком жестоко даже на его вкус. Впрочем, Достоевский снова оказался прав. Не понравиться Пушкин в этом своём нормальном облике мог исключительно человеку с мёртвой душой и вырванными напрочь глазами. — А как называется ваша сила? — толкнулось в спину робкое, полное надежды. Лермонтов снисходительно потрепал Пушкина по густым волосам, удивительно чистым и гладким для человека, просидевшего месяц в тюрьме. Лет двести назад он был таким же молодым повесой, легкомысленным и наивным, полным мечтаний о неземной любви и доблести. Тогда в моде было писать стихи в альбомы, сражаться на дуэлях и крутить интрижки, попивая целебную минеральную воду. — «Герой нашего времени».