На раскаленных, уставших пружинах правды Мы никогда не встретим новое "завтра". ©
Костя слетает непозволительно быстро. С катушек, с до пронзительной боли натянутых нервов, с колко похрустывающих снегом покатых крыш. На секундомере жизни отказали тормоза. © Внизу — маслянистые круги фонарей, пятна тускло горящих фар, идеальная гладкость подсвеченной бледным золотом дороги, бесцветность извечно проходящей мимо толпы. Небо давит непроницаемой черной мраморностью, и последняя из звезд — та, что цепко прилипла к погону, — вспыхивает прощальным всполохом. Косте почти-совсем-нестрашно, и болезненно хлещущие в спину потоки ветра неотвратимо подталкивают к пропасти. Костя — на самом краю, не за чертой даже, а где-то возле точки — безжалостно-завершающей, как свинцовость цинично выпущенной пули. Черта-тире-точка — сердце выстукивает размеренно-рваную азбуку Морзе. Только сигнал SOS не дойдет до адресата — в игре "спаси себя сам" неизменно-железные правила, а выбыть — синоним "умереть". Косте не страшно умирать. Косте страшно, что это ничего не изменит.---
Щукин, на самом-то деле, умирает еще раньше, обрушиваясь где-то внутри карточным домиком рассыпавшихся в прах идеалов. Точнее, того, что от них осталось. В тот самый миг, когда равнодушная до полированности чеканка жестокой истины врезается в мозг сверлом поразительно, чудовищно спокойного тона. В тот самый миг, когда замерзшие пальцы покалывает острыми иглами от желания хорошенько встряхнуть начальницу что-вы-блин-несете за плечи, приводя в сознание и прекращая поток немыслимого бреда, срывающегося с едва заметно подрагивающих губ. В тот самый миг, когда из-под картонной масочной невозмутимости на него опрокидывается море безысходности, боли, тоски, а еще — надежды. Некогда хороший мальчик Костя привык надежды оправдывать — отрепетированность тщательно выстроенных фраз ложится в сознание соратников ровным слоем умело продуманной лжи. Костя мажет взглядом по тускло-бронзовой яркости волос и бездонной пропасти в пугающе-темных зрачках, прикрытых бронированным стеклом бескрайней выдержки. Костя не хлопает дверью — уходит спокойно-решительно, захлебываясь страшной, никому ненужной, взрывоопасно-раздирающей правдой и рвущим изнутри отчаянием. Костя слетает непозволительно быстро.---
Меткость рубленых фраз и сухих, деловитых как-будто-все-нормально вопросов разряжается в воздух полной обоймой. Щукин — придавленный усталостью, их теперь-уже-общим грузом и суровой истиной, — цедит ответы неторопливо и утомленно, зараженный вирусом полной, абсолютной, прохладно сквозящей под ребрами безучастности. В заиндевевше-карих — неистребимое равнодушно-мертвенное опустошение, и смотреть в эти глаза Косте страшнее, чем в бездну умирающих огней под ногами. Жесткий, сосредоточенно бьющий напряжением взгляд Зиминой — отвратительная зеркальность того, с чем Щукин безуспешно борется столько времени, с обреченной цепкостью хватаясь за хлипкие остатки некогда непрошибаемо-стальной принципиальности. Могильно-черная пропасть в душе — в сто раз страшнее, чем та, вид которой открывается с крыши, — из этой пропасти нет спасительно-обнадеживающего пути наверх, пути назад, другого пути. Вымученно-нервная я-вас-понимаю усмешка морозит губы неуместностью неловких, запрятанных на периферии сознания, но разумно невысказанных фраз. Костя в глубине