Look, your love has drown red from my hands

      У него пальцы в крошках родинок - на нескольких фалангах, одна - у полумесяца ногтя безымянного - и всегда холодные руки; у него ребячливая привычка поджимать в недовольстве губы, рассыпчатая поступь и голос в вечно-простудном надломе, но звучит так хорошо, что я не прочь заразиться. Он похож на статуэтку, что дарят опрометчиво на память со словами "Осторожно, хрупко!", и хочется ревниво жать ее к груди до растекающегося в плечах спокойствием облегчения, как от возврата чего-то давно утерянного.       Я никогда его не потеряю.       Я хочу запереть его наглухо в своей грудной клетке, чтобы его имя отстукивало вместо сердечного ритма: «Юнбум».       Мой Юнбум.       Мой хрупкий мальчик, с тонкими по-девичьи щиколотками и узкими бедрами, с кожей изумительно гладкой и белой, словно стираная скатерть, словно полотно, на котором вправе рисовать только я: провожу под ключицей лезвием гибкую линию, похожую на всполох кисти с язвенно-алой тушью, за ней - вторую, симметричную первой. Мягкий сатин кожи расходится плавно под острием ножа, а мои пальцы покалывает изнутри от невыносимого и утомляющего восхищения, которое чревато дрожью рук, но я не позволяю себе такой роскоши.       И ключицы, до ломкости острые, что впору поранить о них язык, теперь поддеты красными линиями, словно абрис декольте на платье. Юнбуму бы пошло платье. Легкое, ревниво льнущее складками к стройным бедрам и тощей груди, как подарочная обертка. Для меня, конечно же, чтобы я мог сорвать ее и измять его трогательно невинный вид.       Из разреза под ключицей скатывается горячая алая бусина, оставляя неровную дорожку по груди, и я невольно ловлю ее пальцем, чтобы попробовать на вкус. От металлической свежести вяжет на языке.       Юнбум выдыхает шумно и как-то влажно - глупый, он держал воздух запертым в легких до тех пор, пока я не закончил - и его плечи мелко вздрагивают, будто это трепет крыльев пойманной бабочки. Быть может, я закрепил стяжку на запястьях его рук, сведенных за спиной, слишком туго, но он простит мне эту оплошность, потому что любит меня.       Мой мальчик с бледностью фарфоровой куклы и далеко не кукольными глазами: мутно-черными, с беспорядочным влажным блеском, будто в них засыпали соли и он вот-вот заплачет. Мне нравится, как он на меня смотрит - со слепой преданностью, готовый вверять себя моим рукам, жадным до его тепла, всего без остатка. Эта безрассудная жертвенность одновременно злит и восхищает меня, захлестывая безграничным чувством власти.       Что мне не нравится, так это когда мой мальчик строптиво поджимает губы, как сейчас, отчего они становятся всего лишь скупым на чувственность, невыразительным росчерком рта. Это непременно нужно исправить. Как художник, касаюсь любовно, но с уверенностью в своих движениях: нажимаю большим пальцем на нижнюю губу, оттягивая ее вниз, и с аккуратностью рисую кончиком ножа красную нить по внутренней стороне. Тоненькие капилляры лопаются кровавым бисером на бледно-розовой коже.       Юнбум еле слышно всхлипывает, втягивая скопившуюся в уголках рта слюну, и я отпускаю, царапнув нижнюю губу. - Сану...       Держу его за подбородок, и вязкая рубиновая капля подбирается к кончику моего ногтя. - Сану...       Мое имя из его рта звучит особенно приятно, он шепчет его исступленно, как шепчут затертую на четках молитву, как шепчут мольбы, призывно раздвигая ноги: «Сану, Сану, Сану...»       Мое имя смешивается с его слюной и кровью и стекает меж моих пальцев. Собираю капли и грубо окрашиваю его рот - его красивый рот, с чуть опущенными уголками, придающими лицу извечное выражение обиды, и тонкими губками - и он становится похож на шлюху с размазанной помадой. Я обрек его на это уродство развратной красоты, такого же извращенного, как и я сам, только чтобы позволить заклеймить себя. - Ты же любишь меня, Бум?       Подношу раскрытую ладонь к его рту, и он мягко целует кожу у запястья, оставляя на ней смазанный карминовый отпечаток губ. В груди ощутимо жмет от этого зрелища, как если бы сердце свернулось в крутом кипятке невысказанной нежности: Юнбум настолько мне предан, что повинуется приказам без слов.       Запрокидываю голову, открывая шею, и веду пальцами, постукивая подушечками, вдоль сгиба, словно обрисовывая мишень: - Вот здесь.       Юнбум послушно тянется ко мне, привстав на коленях - слышно, как поскрипывает от движения стяжка на его запястьях - и жмется к беснующейся на шее жилке губами. Губы у него восхитительно горячие и масляно-липкие от крови. Мягко поглаживаю пальцами его затылок в качестве поощрения и, потянув за волосы, отстраняю от себя.       Должно быть, это выглядит непозволительно пошло со стороны, но мне до приторного стыда нравится пересекать черту самоконтроля: широко обвожу пальцем вокруг своего соска, и мой голос предательски крошится до сипоты: - Здесь.       Теплое дыхание оплавляет кожу истомой: Юнбум оставляет на моей груди влажное клеймо и россыпь искристых мурашек; задевает кромкой зубов кожу, подавшись чуть выше, и горячо и беспорядочно вылизывает мои ключицы. Я млею, с лживой покорностью подставляясь ласке, и вяло обдумываю наказание за провинность.       Мой Юнбум, мой послушный, хороший мальчик, обученный правилам этикета, что диктуют хорошим мальчикам манерно вытирать остатки спермы в уголках рта, совершает совсем дурной тон: разводит колени и бесстыдно трется стояком о мое бедро.       О, конечно, во мне разливается злость, разливается, плещется томным маревом о прутья грудной клетки, норовя вырваться. Но я только раздраженно цокаю языком, оставляя кипеть под ребрами этот коктейль из пограничных состояний: меня рвет между тоской по нежности и горячим желанием переломить его тонкий по-птичьи хребет.       Я выбираю первое и оттягиваю его за волосы на затылке, заставляя запрокинуть голову, свободной рукой приставляю нож к горлу. Юнбум судорожно сглатывает на вздохе, отчего кадык, дернувшись, спотыкается об острие и роняет на него темную каплю. - Улыбайся, Бум...       Его искривленный в подобии улыбки рот больше похож на посмертный вздох вываренной в супе рыбы, и я с отвращением поддеваю лезвием его верхнюю губу, как на крючок, надеясь не проткнуть - я совру, сказав, что нож плохо заточен.       Металл портится алым, и Юнбум жмурится, как-то плаксиво всхлипнув, и губы у него подрагивают от скатывающего шепота: прости, прости. Я готов простить ему без малого все за умение произносить мое имя на выдохе так сладко, что я буквально дурею, мечтая кончить в ту же секунду. - Сану, - лезвие тихонько постукивает на словах о его зубы, и на светлом остром подбородке рисуется длинный красный мазок. Кровь совсем неплохо смотрится на Юнбуме, отнюдь, а будет ли так же хорошо смотреться разрез улыбки, совсем кукольной? Со слабым нажимом подпираю лезвием изнутри его щеку; мне хочется затолкать руку в его глотку, оцарапать ногтями язык и почувствовать, как между пальцев течет вязкая, теплая слюна, в которой стынет: "Я люблю тебя". - Ты же любишь меня, Бум?       Его голос отражается от лезвия: тихий, металлически-хриплый. - Я не расслышал. - Да... Да.       На моем запястье появляется браслет стекающей с рукояти ножа крови; капли слышно припечатывают к полу секунды: одна... две, тричетырепять. Моя кукла хороша и без улыбки. - Сану, пожалуйста... Что мне сделать? - Оближи.       Мне почти физически, ощутимо больно сдерживать себя, и я закусываю губы, как следует заперев во рту позорный скулеж восторга: Юнбум совершенно по-блядски подставляет язык, с таким экзальтированным видом прикрывая глаза, что это венчает мои представления о порно. Как он весь изводится, как он шумно дышит, будто захлебываясь невысказанной мольбой, и напрягает бедра - замечаю между его ног пятно выступившей смазки - как он старательно вылизывает лезвие, чтобы угодить мне.       Он так трогательно красив в бездумном стремлении мне понравиться, с его растрепанными волосами, ядовито-красными губками и влажно-блестящими от пота и крови ключицами; я думаю размазано и развязно.       В ногах застревает вата, когда я встаю с колен и отвожу в сторону нож. Юнбум тычется носом в мой лобок и трется щекой, задевая член, о ткань боксеров, стараясь показать, что он послушный мальчик. Я люблю этот взгляд - выматывающий, с навязчивым требованием погладить, как выслужившегося пса. Глажу. Зачесываю с его взмокшего лба липкие от пота пряди, пропускаю меж пальцев и стягиваю в кулак, чтобы прижать его ртом, перемазанном в слюне, крови и мольбах, к своему паху и заставить вылизывать ткань. Я дико завожусь от одного лишь прикосновения, одного касания и с шипением прорезаю тишину своим выдохом.       Это стоит мне чудовищных усилий: напрячь живот, чтобы не спустить так быстро, и с вырванной с корнем нежностью произнести: - Используй свои зубки.       Юнбум скулит с отчетливым разочарованием - должно быть ждал, изнывая от желания подрочить себе, что я развяжу ему руки - и прикусывает ткань, щекотно скользнув зубами по моей коже.       Он очень старается: поддевает языком уздечку и задерживается на щели, водя кончиком по маленькой ямке. Пульс в висках бьет набатом; я сыто давлюсь своими же стонами. Юнбум лижет так пошло и возбуждающе горячо, что я не в силах произнести что-то внятное, приказать, а потому впиваюсь пальцами в его затылок, требовательно надавив, и меня оглушает удовольствием от того, как ритмично сжимаются мышцы горла. На моем члене остаются блеклые разводы крови смутной ассоциацией, будто трахаю девственницу.       Мой Юнбум, моя драгоценная шарнирная кукла, с подведенными антрацитом глазами и нездоровой бледностью; мой мальчик, выточенный из белоснежной слоновой кости, с аккуратной линией плеч и тонкой шеей. Он несколько педантичен: ему не нравятся, например, грязные пятнышки на идеально-белых носках кед, и подсыхающая с изнанки боксеров сперма тоже вряд ли понравится, но я вклиниваю ступню между его колен - я хочу, чтобы он кончил, не притрагиваясь к себе - и, блядь, да, - он подается вперед и трется о мою ногу, как течная сучка. Это выглядит почти забавно.       Меня заливает до краев чувство безграничного контроля над ним, а под кадыком чешется с хрипом ругань. Коленом упираюсь ему в грудь - мне становится труднее держаться на ногах - и Юнбум еле слышно стонет каждый раз, когда я с нажимом задеваю порез под его ключицей, выдавливая сукровицу. У меня пересыхает во рту и голос осыпается: - Блядь, смотри на меня! Да, вот так, смотри на меня, - а глаза совсем темные, влажные: оглаживаю ладонью его щеку и большим пальцем стираю соленую дорожку в уголке века. - Попроси меня, ну же.       Откровенно порнографическое причмокивание, с которым Юнбум выпускает член изо рта, доводит меня до исступления; он льнет к моей руке, тычется губами, марает мою ладонь хнычущим бессвязным "пожалуйста"; хлопаю его по щеке. - Я сделаю все, что ты попросишь. Если ты попросишь развязать тебе... Задыхаюсь на полуслове: Юнбум жмется открытым ртом к головке и выводит по чувствительной коже шепотом: - Пожалуйста, развяжи, Сану. Пожалуйста.       Мое сознание мелеет, сжимается до одной отправной точки, в которой есть только горячий податливый рот и сбитое дыхание, плавящее секунды; черт, я кончаю только от того, как Юнбум постанывает мое имя, подставляет призывно-раскрасневшиеся губы, чтобы я мог вымазать его милую мордашку своей спермой.       Внутри разливается тепло, вязкое, маревое, от солнечного сплетения к слабым коленям, которые я втыкаю пол. У меня руки слабые и как-то размывает движения: разрезаю, поддев ножом, стяжку на руках Бума, растираю и зацеловываю следы на его запястьях, его лихорадочные щеки; в ладони скомканная футболка, краем которой мягко провожу по его коже.       Где-то под ребрами глухо стучит вместо сердца: «Юнбум». - Иди сюда...       Он подползает ко мне на коленях, и я обнимаю его, развернув к себе спиной, поперек груди. Он такой теплый. Я хочу захлебнуться его теплом: от поцелуя в плечо веду языком до самого уха и прикусываю мочку, отчего Юнбум мелко вздрагивает и запрокидывает мне на плечо голову. Вот так. Хороший. Я хочу излом его рук, царапающих пол от невыносимой ласки, хочу его стоны, хочу его. - Ты вкусно пахнешь, - зарываюсь носом в его волосы, ладонью оглаживаю впалый живот. - Тебе было больно? - пальцами веду от лобка вверх, подушечками по мазку алой, и вырисовываю вензель; под ногтями ржавчина запекшейся крови – раздираю ключицы. Юнбум гнется в дугу, и мне приходится задушить его вскрик кляпом своих пальцев, которые ошпаривает его едкой злостью – он кусает меня, но я не отвожу руку. Я терплю, позволяя пропитаться ладони горячей резью – ее отголоском на коже багровеет отпечаток зубов. - Тебе было больно, Бум?       Накрываю ладонью его член, и он шире разводит ноги, прижавшись липкой от испарины спиной к моей груди, и, задыхаясь, тянет: - Д-да. - Это мне больно, Бум, - растираю пальцами смазку вдоль от конца к мошонке и сухо целую его в плечо. - Мне очень больно любить тебя. - Мгмх, - он закусывает губы, и я теснее обхватываю головку, прокручивая в кулаке. - Мне будет очень больно, если ты оставишь меня. Сбежишь...       Юнбум нетерпеливо подается бедрами в такт - подергивающийся живот, выступающие косточки - мне нравится дразнить его, нравится вдавливать пальцем острый кадык на его шее и ощущать, как пульс судорожно дробит удары. - Ты ведь не оставишь меня? Никогда не уйдешь от меня?       Я сдавливаю свободной рукой его горло - сиплое "Нет" - и целую в розовеющую от удушья щеку. - Никогда? - Никог... да, - сдавливаю чуть сильнее, чтобы сорвать хрип, и Юнбум так соблазнительно выгибается в спине, что у меня снова встает. - С-сану. Пожалуйста. Быстрее. - Как скажешь...       Я с небывалым довольством выполняю его просьбу и двигаю ладонью резче, отрывочно; он неловко толкается в кулак, ерзает на моих коленях, потираясь задницей о пах, и я тоже толкаюсь бедрами, имитируя секс.       Юнбум - моя последняя черта самообладания - он хрипит и стонет, исходит жаром в моих руках; от его душного рта, когда он тянется за поцелуем через плечо, мне кажется, у меня насквозь, мать его, промокает белье: я так быстро надрочил себе, прямо через ткань, до подгибающихся на ногах пальцах. - Давай, - обессиленно прикрываю глаза и жмусь губами к его уху. Меня хватает только на шепот. - Кончи, - от его волос пахнет чем-то искристо-сладковатым, я жадно тяну носом у его виска, пока легкие не начинает рвать от тоски по дыханию, и понимаю - вереск. От него пахнет вереском. - Кончи, и пойдем в душ, - прижимаюсь щекой к щеке и лениво двигаю рукой, сжав пальцы в тугое кольцо на покрасневшем члене.       Кровь на его животе смазано вьется узорами моих прикосновений. - Хороший. Мой.       От него пахнет вереском, головокружительно сладко. Я прижимаюсь лбом к его затылку и представляю, как он сбегает от меня в Шотландию; Шотландию, кутанную в шаль ажурных теней тиса и буковых деревьев, крепко влюбляется в свободу изумрудных полей Хайленда и беспомощно разбрасывает руки, собирая на ладони всю лиловую пыль соцветий, весь купается в медовом запахе, чтобы затем вернуться в нашу кухню - изъеденный дымом уют, старый стол, подоконник, умещающий на себе брюхо рассветного солнца - и варить к утру кофе, паршивый, надо признать.       Почему Шотландия? Моя мать грезила о Британии, но ее больше прельстила солнечная родина Конан Дойла, нежели туманный Лондон. В Шотландии, говорила она, бесконечно цветет вереск, фырчит Северное море и живет ее кузина. В Шотландию она хотела сбежать. От меня?       Что ж, считай, у нее получилось, хах. Сбежать от меня, оставить меня.       В ладони разливается вязкое; Юнбум всхлипывает сквозь сомкнутые губы и расслабленно поникает, трется макушкой, пахнущей вереском, о мой подбородок.       Он ни за что не сбежит от меня.       Я не позволю, потому что люблю его. Я сокрушенно люблю его; моя любовь болезненная, горячая и злая, как тропический вирус, что царапает оголенный нерв, забираясь под самую суть - в легкие, чтобы он не смел сделать и вздоха без меня, под кожу, чтобы он выворачивал запястья в ломке без меня, чтобы он произносил мое имя так, словно это единственное слово, зацепившееся на его языке. - Ты же любишь меня, Бум?