Memoires

Как жаль, что нету в христианстве бога — пускай божка — воспоминаний, с пригоршней ключей от старых комнат — идолища с ликом старьевщика — для коротанья слишком глухих ночей. © Иосиф Бродский, 1970

У него такой божок есть. Да какой уж там божок — настоящий божий сын, мессия для народа, символ для религии — собранная из осколков статуэтка воспоминаний для него. Иуде две с лишним тысячи лет, а он лелеет мысли о паре годов в начале эры. За окном гудит редкая машина, полосуя тишину сигнализацией, и Искариот поджигает очередную сигарету бессильно злясь. Его мысли полны того, что, бережно хранимое и неумолимо ценное, Иуда мечтает забыть навсегда. Губы обжигаются горечью никотина и вкусом чужой кожи, пальцы дрожат под сквозняком и фантомными прикосновениями, старый след от веревки вспыхивает болью — он поправляет извечный даже дома шарф. В других городах Иуде плохо, в Иерусалиме хуже в сотню раз, но он упрямо возвращается. В Иерусалиме первый поцелуй в очередной ссоре, в Иерусалиме последнее предательское касание. Иерусалим полон мелких осколков, которые Искариот оставил сам, осколков, которые ярко горят в памяти и болят как незажившие раны. Иуда приезжает в Иерусалим из любого места, чувствует нутром время, когда нуждается в том, чтобы появиться здесь и вырвать/вылечить/искалечить себе душу. Иисус отговаривает, просит не возвращаться хоть раз, хоть в этом году, хоть в следующем, но Иуда вновь и вновь хриплым голосом приводит доказательства того, что ему необходимо помнить чем все начиналось. И чем все кончилось — добавляет он про себя, но назаретянин слишком хорошо знает все мысли, слишком легко понимает несказанное. Под прикрытыми веками вспыхивают бликами картинки прошлого, смешивая счастье и боль: Иисус смеется, сидя у костра, укрывшись курткой Искариота; Иисус склоняется под ударами стражи, смотрит на Иуду затравленными глазами, молчаливым обвинением настигая того. Две тысячи лет он прокручивает воспоминания, глуша в себе надежду на счастливое, на хоть какое-то существование. Слишком темные для Иерусалима ночи будят в нем то, что обычно зализано, как собачьи раны, то, что часто Иуда забивает в себе свежими, новыми прикосновениями, выгибаясь под Христом, царапая ему спину и плечи. Иуда снова проживает свой предательский-неправильный-неправедный путь от криков до монет и поцелуя. Иисус не знает, но в кошельке все ещё лежит один из тех сребреников — Искариот травит сам себя, лишь бы не решиться ещё раз. Иисус все ещё мессия, все ещё читает проповеди и творит чудеса. У Иисуса есть апостолы в современности, они помнят и проклинают Иуду лишь чуть меньше, чем он сам, хотя они понимают все причины и желания, понимают почти озвученный приказ «иди и сделай». Иуда не соглашается ни с какими новыми словами, не принимает старые — он прав, он был прав, но совершил непоправимую ошибку и его правота лишь доказательство неумения помнить о важнейшем. Иуда клянет всех и вся, но молчит и просто слушает. Его ночь проходит глухо и горько: горло будто пропиталось дымом, глаза слезятся и подозрительно, противно красные — Искариот трет их рукавом — голова болит от разбивающихся внутри нее статуэток, звенящих ключей от комнат со сваленными мыслями — разум больше не чист, никогда с тех пор, никогда до прощения, никогда до новой веры. Иуда не умеет верить во что-то кроме Иисуса, верить в Иисуса для него невозможно. Любить его, спать с ним, подчиняться словам и прихотям, даже умирать ради Христа Искариот снова может, верить хочет до боли, но для этого есть только больные, слепые, мученические ночи, когда в крови из души больше веры, чем в стигматах на теле. Иуда зажигает последнюю сигарету в пачке: за окном серо-дождливый рассвет вдруг мелькает лучами солнца. Иуда курит, стряхивая пепел в горшок с пожухлым растением, и не обращает никакого внимания на вошедшего Иисуса. Ладони у того туго перемотаны бинтом и он чуть заметно хромает — Страстная — но ссадины на лбу незаметны под кудрями и, кажется, это даёт Искариоту возможность дышать чуть легче. Иисус мягко обнимает его за плечи и слегка касается губами волос, дожидаясь ответа. Иуда фыркает, втыкает окурок в землю и поворачивается, бережно касаясь чужого тела, утыкаясь головой в грудь. — Ты ведь знаешь, что давно прощен? Не людьми, но мною. Искариот едва заметно качает головой: «да», он знает, что ему давно прощены Иисусом и злые слова, и предательство. Это повторяется каждый год на Страстной неделе и Христос каждый раз вынужден вытаскивать Иуду из петли — то фигуральной, то настоящей. Иуда прощен им, но не может простить себя сам. Неожиданно Иуда всхлипывает, цепляясь пальцами за ткань рубашки, жмется ближе и отчаянно, ненавидя себя, рыдает. Не говоря ни слова, но проклиная, обвиняя этими рыданиями сильнее, чем мыслями, речами или своей любовью. Эта любовь тоже обвинение, но Иисус, калеча ей Искариота, старается залечить прожженные раны в душе того. Он опускается на колени, смотрит снизу вверх, как привычнее, как легче вымывать своим взглядом из чужого обломки воспоминаний, вытаскивать из памяти ключики от мучительно-счастливых кусочков вечности. Христос говорит, говорит, говорит, прижимая к себе сползшего на пол, затихшего, едва дышащего Иуду. Говорит о любви, перебирает спутанные, сплетенные волосы, а после замолкает, слыша хриплый смешок: — Я убил тебя и себя. И все равно… — Всё так, — улыбается Иисус, целуя в краешек губ, скулу, висок, — И все же мы здесь. Искариот молчит, будто обдумывая свои слова, не желая показывать как ранит его вся эта сотня невозможностей, все эти ошибки, стоившие много больше, чем казалось. А потом смеётся горьким, хрипящим смехом облегчения: — Я убил нас обоих. Когда-нибудь воскреснешь не только ты. Христос смеётся тоже, прижимает ладони к чужой спине и целует мелкие морщинки у глаз. Они обнимаются на полу кухни и, возможно, кажутся глупцами хуже тех, о которых Мария иногда смотрит фильмы. Возможно, их отношения непонятны большинству людей. Возможно, от предательства до любви нельзя пройтись по обратной дороге, но Искариот смеётся до новых слез, и Иисус знает, что на этот раз он спас хрупкие статуэтки, снова запер звенящими ключами кладовки с больными, счастливыми, настоящими воспоминаниями, защитил себя и Иуду от новой выламывающей душу, как кости на дыбе, боли. Защитил и приблизил, на каплю, на мгновение из их вечности, воскрешение обоих. Таких, которые были до изломанных собственных жизней. Таких, которые помня все, пойдут дальше, оставляя при себе свои шрамы, запирая воспоминания и отдавая ключи друг другу, доверяя и больше не боясь обвинений и любви. Спасая самих себя от всего, что было когда-нибудь между ними, любя и веруя. Навсегда и ещё дольше.