Дождливые дни

      Леонард спал долго, он бы мог сказать, что проснулся где-то в районе полудня, но вокруг было всё так же темно, а яркие звёзды продолжали сверкать на чёрном полотне. О том, что прошло достаточно времени, он мог судить только по отсутствию теперь уже далёкой планеты, которую отчётливо было видно из иллюминатора, когда он засыпал. Корабельный компьютер сообщил, что уже была середина дневной смены, и доктор МакКой надеялся, что ничего не произошло, в худшем случае его бы уже давно вызвали. Голова немного побаливала, но не так остро, как растревоженное голубоглазым придурком сердце. Даже в мыслях это звучало до мерзкого приторно, но, увы, было неоспоримым фактом, как и то, что они зависли в огромной консервной банке посреди холодного вакуума.       Свет неприятно резанул по глазам. Спина затекла от сна в неудобной позе, но он был просто чертовски рад, что Кирк и правда ушёл до его пробуждения. Хотя следы его пребывания здесь всё ещё маячили перед глазами. Незаправленная постель — одна из дурных привычек капитана. Ещё со времён академии Кирк оставлял смятые простыни и наполовину сброшенное на пол одеяло нетронутыми, уносясь куда-то по суперважным делам, Леонард терпеливо заправлял постель, чтобы в обед Кирк мог забраться туда, не снимая одежды, и оставить после себя целую кучу крошек, несколько футболок и падов. И сколько Леонард ни боролся с этим, особенно с привычкой есть в постели, Джим оставался Джимом, и приходилось смиренно это принимать. Теперь доктору МакКою становилось всё больше любопытно, позволял ли Джиму такое Спок, ведь крошки от печенья в кровати вулканца — это нонсенс. А ещё носки и футболки на креслах, кровати, иногда даже на полу. Леонард надеялся, что командование кораблём сделало Джима более собранным и опрятным, но отчего-то эта мысль неприятно скреблась под рёбрами, ведь если это действительно так, значит, и Джим теперь совсем другой, ещё больше «не его». Да и вообще-то глупо это, ведь Кирк не вещь и принадлежать кому-то по определению не может.       Леонард заправил постель и уже хотел было отправиться в душ, как зацепился взглядом за вещь, которой уже давно именно тут быть не должно, да и не было ещё буквально вчера. Идиотское фото четырёхлетней давности, для которого Джим так уперто пытался выбить место на тумбочке, в итоге всё же получив своё. Леонард смирился, и в конце концов его хмурое лицо и до неприличия довольный Кирк, буквально вцепившийся в него, как-то незаметно стали частью интерьера. Но после того, как последний ушёл, забрав с собой футболки, носки, чашку, крошки и в придачу сердце, Леонард спрятал злосчастный снимок в самый дальний ящик, для надёжности завалив его всяким ненужным хламом. И вот теперь он снова стоял на своём законом месте, немым напоминанием о прошлом, где они вдвоём были молоды и, судя по всему, счастливы. Леонард всей душой ненавидел это фото, он правда, искренне, хотел избавиться от него, но ведомый несвойственными ему сантиментами не смог. Задвинул подальше, как и все свои воспоминания.       МакКой нервно вздохнул, и злость накатила с новой силой. Как этот паршивец откопал чёртов снимок? И уж тем более, какого чёрта выставил его на самое видное место? Теперь он был уверен на сто процентов: Кирку очень повезло, что тот убрался отсюда до того, как Леонард успел это заметить. Зачем? Может быть, Джиму просто доставляет удовольствие проверять терпение Леонарда на прочность? Кирк ведь теперь со Споком, и они вроде как предначертаны друг другу судьбой. А Леонарду суждено отойти в сторону, что он, в общем-то, и сделал, сейчас откровенно не понимая, для чего Джим так упёрто не даёт ему забыть.       Весь день пошёл под откос. Всё валилось из рук, Леонард ходил ещё смурнее обычного, хамил, быстро раздражался и к концу смены распугал всех пациентов, потому как на корабле уже пошли разговоры, что лучше бы к МакКою сегодня не соваться. Впрочем, самого доктора это не сильно волновало, как только он добрался до своей каюты, он первым делом открыл бутылку хорошего шотландского виски — подарок от Скотти — и меньше чем за минуту расправился с первым стаканом. Когда в дверь позвонили, Леонард хотел было обрушить на гостя весь скопившийся за чёртов день гнев, но на пороге, неловко переступая с пятки на носок, стоял Павел, и ответить грубостью на робкую искреннюю улыбку он просто не смог. — Простите, доктор. Я, наверное, помешал, просто… — Всё нормально, Павел, я ничем не занят. Проходи.       Леонард изобразил что-то отдалённо напоминающее улыбку и пригласил Чехова разделить с ним початую бутылку виски. — У Вас что-то произошло? — Нет. С чего бы? — отмахнулся Леонард, не желая грузить Пашу своими больными переживаниями. — Вы много хмуритесь сегодня… — Я всегда хмурюсь, у меня лицо такое. — Нет, совсем нет! Вас сегодня все десятой дорогой обходят. Боятся. — А ты, значит, ничего не боишься? — фыркнул Леонард, внимательно рассматривая смущённого парня. — Вас точно не боюсь. Вы хороший. — Я совсем не хороший, Паша. Ты ошибаешься…       Доктор МакКой чувствовал, что разговор сворачивает в опасное русло. Наверное, стоило сразу расставить всё точки над i. — Я никогда не ошибаюсь. — Все иногда ошибаются, Павел.       Леонард оставил почти полный стакан на столе и шагнул ближе к иллюминатору, где ровными сверкающими лентами мимо проносились звёзды — корабль шёл на варпе. Сзади послышались тихие, несмелые шаги. — Почему Вы так думаете о себе? — Как - так?       Павел, видимо, долго пытался сформулировать ответ, так как заговорил только через минуту: — Вы думаете, что не заслужили счастья. Думаете, что Вас нельзя любить. — А разве я заслужил? Да и любовь — сказки для маленьких девочек, разве я на них похож?       Леонард врал: он прекрасно знал, что такое любовь, он знал, как она может рвать на куски, и точно был уверен, что счастья он не заслужил. Спок, Джим, Паша… Кто угодно, но точно не он. — Вы ведь из-за этого так?       МакКой стоял к нему спиной и поэтому не совсем понял, о чём говорит Чехов, пришлось повернуться, чтобы увидеть, как Паша с неодобрением смотрит на чёртово фото, которое Леонард просто забыл убрать обратно в шкаф. Но и придумывать оправданий смысла он не видел. В конце концов, Леонард намного прозаичней, чем он сам думал, тяжело скрыть то, что лежит на поверхности. — В любом случае теперь это в прошлом. И я смирился… — Тогда Вам нужно идти вперёд. — А что там?       Леонард видел впереди только темноту, которая окружала его ежедневно. Он бежал в космос от прошлого, которое не давало нормально дышать, но и здесь умудрился найти прошлое, от которого не скрыться, как ни пытайся. Он хотел сказать Паше, что это всё ерунда, что он не Джим, и безвыигрышные сценарии не для него, вся его жизнь состоит из сплошных потерь и предательств, но не успел. Чехов резко рванул вперёд и без предупреждения накрыл его губы неумелым и торопливым поцелуем. Это длилось не больше пяти секунд, но Леонарду показалось, что он попал в какой-то театр абсурда, он не мог ни вздохнуть, ни пошевелиться, пока Паша так же быстро не отпрянул, краснея и буквально уносясь к выходу. Только когда дверь с тихим шелестом закрылась, Леонард пришёл в себя, со стоном опускаясь на кровать. — Какого чёрта?! — рыкнул он в пустоту и схватил в руки проклятое фото в надежде запустить его в ближайшую перегородку, даже замахнулся, но снова не смог. Огромные глаза цвета ясного неба насмешливо смотрели на него. А до неприличия пухлые губы как будто шептали о том, какой всё-таки МакКой неудачник. — Как же я тебя ненавижу…       Джим продолжал улыбаться. Фото осторожно опустилось на самую нижнюю полку, где теперь ему самое место. Леонард, тяжело вздохнув, опустился на кровать и прикрыл глаза, Кирк, прочно поселившийся в его голове, самодовольно усмехнулся: «Кому ты врёшь, Боунс? Кому?»