К черту.

      - Соня-сан! Девушка сжала ремень сумки до белых костяшек и резко развернулась, зацокав каблуками по коридору в ровно противоположном изначальному направлении, скрипнув зубами, стоило ей увидеть в том конце коридора всполохи розовой шевелюры. Главное - скорее добраться до дамской комнаты а потом стоять, прислонившись к стене спиной, ждать, пока не раздадутся удаляющиеся шаги. Порой ей казалось, что ничего и не изменилось. Что Казуичи был все тем же настырным хамом, выбешивающим ее грубостью и вульгарностью до дрожи в коленях. А потом она вспоминала о ужасе положения их обоих и сползала по шершавой штукатурке вниз, прижав пальцы к горячему мокрому лицу. Он любил ее. Вульгарно, пошло, дегенерадостно и по-собачьи, но любил и лучшим доказательством этому был тот факт, что любовь его скоро убьет. Сода не скрывал свою болезнь, не пытался. Сода кашлял в платок, выстирывая дома кровавые ошметки фиолетовых лепестков, наверняка под вопли отца о том, что ему, выродку, давно пора сдохнуть. Сода любил и медленно умирал, с каждым днем он бледнел, с каждым днем глаза его все больше были схожи с темными провалами в черепе. Чучело с сухой розовой соломой на голове, набитое анютиными глазками, с глупой улыбкой от уха до уха, разваливающийся мешок в поношенном комбинезоне. Люди любили, люди начинали чахнуть и Соня, как героиня тысячи таких историй, как Дороти в волшебных башмачках на шпильках от лучшего дизайнера Японии должна была исполнить заветное желание умирающего и спасти его своей любовью. Нет. Ханахаки бью. Соня произносит это слово перед зеркалом раз за разом, как можно шире, сильней двигая мышцами лица. Голос четче, выше, звонче, ах, японское произношение такое сложное. Бью или бойю? Ее речь должна звучать идеально, во всех этих разговорах у фонтана, ах, Соня-сан, а ты слышала, а ты знаешь, а я по секрету тебе скажу... Принцесса кивает, сахарно улыбаясь. Да, да, это такая жалость! Жалость. Чувство, наполнившее ее до краев своей розоватой гнилостной желчью. Жалкий за счет своей червивости и за счет своей обреченности, жалкий, потому что гнилой и жалкий, потому что несчастный. Соня впервые поняла глубину разницы двух значений этого слова только когда на ее глазах он вдруг захлебнулся во время флирта кашлем. Соня старается встречаться с ним меньше, давя отвращение к себе и к нему, как вшей, старается не замечать раздирающие спину косые осуждающие и жалостливые взгляды. "Ну будь ты с ним поласковей!" Когда Сода заболел, положение вещей, положение их обоих резко изменилось. Одно дело - похотливый сталкер, донимающий вынужденно любезную красавицу. Совсем другое - несчастный лирический герой, умирающий от любви к неприступной аристократке. Одно дело - настойчиво отвергать, другое - убить, пусть и косвенно. О, Соня хочет, хочет полюбить его. Соня хотела бы, чтобы чудесным образом все образовалось и он, простой, жалкий, но добрый и живой, жил, как и положено всякой человеческой твари. Но не вышло. Изменилось положение, но не люди. Чахнущий лебедь не прекратил обсуждать с друзьями заметные под юбкой подвязки ее чулков. И говорить, что в бикини сиськи очарования его очей смотрелись бы ахуительно. После первой недели, когда кашель стал тяжелей и он начал выходить на уроках проблеваться кровью и лепестками, Сода окончательно сорвался с цепи, почуяв, наконец, смерть красным опухшим носом с багровыми чешуйками под ним. Соня находила любовные письма в столе и боялась трогать их, ей чудилось, что он пропитал их заразной кровью в качестве изощренной мести. Он буквально гонялся по коридорам за ней, набиваясь на разговор, его пришлось заблокировать со всех имеющихся аккаунтов - Невермайнд теряла сообщения от друзей среди верениц бесконечных тошнотворно дешевых открыток с блестками и сердечками и попыток завязать разговор. Принцесса никогда не думала, что постоянным ее местоположением станет женский туалет - единственное место, куда он не мог проникнуть. Соня радовалась сперва, когда он начал пропадать из школы на целые сутки. Но уже к середине первого такого прогула перестала - на математике под монотонные речи в ее голове всплывали картины худого болезненного человека, харкающего кровью на пол своей собственной спальни, неспособного даже встать с кровати, чтобы пойти в школу и подкарауливать ее за углом. Чувствовал ли он корешки, пронзающие альвеолы тонкими нитями, страдал ли мозг от недостатка кислорода, который весь впитывал в себя паразитирующий в его теле цветочный куст? Тратил ли он последние остатки сил на то, чтобы завоевать ее, думал ли о ней, когда рухнул позавчера в обморок на мраморный пол школьного коридора? Соня прижала ладонь ко рту, дрожащую, потную, глядя на то, как горькие капли плюхаются на бумагу с ее покрасневшего носа, как ее записи расплываются синими кляксами. Почему, почему он не может просто сделать что-то, что заставит ее полюбить его? Почему невинная, светлая юность должна умирать из-за собственной неотесанной грубости, почему человек, готовый умереть ради нее, ведет себя как полный мудак!? - А я вот рада, что он сдохнет. Заплаканная Соня повернула голову, взглянув на соседку по парте мокрыми глазами. Сайонджи явно не была заинтересована в натуральных логарифмах, правила преобразования которых учитель усердно расписывал, скрежеча мелом по доске, и с радостью воспользовалась возможностью развлечь себя болтовней с плачущей соседкой. - Сода - тупое чмо и говнистый человек, к тому же шовинист, извращенец и редкостная тряпка. Такое гавно не должно засорять мир и тем более школу такого уровня! Так держать, принцесса, разберись потом с жирдяем в фартуке! - Хиеко, так... Так нельзя говорить, смерть - это ужасно... Красноречие принцессы улетучилось, вокабуляр вылетел из горячей головы, она мямлила это трясущимися губами, вцепившись в это всепоглощающую жалость к умирающему влюбленному. Хиеко ухмыльнулась и швырнула в рот красный кусок мармелада, безжалостно разрывая и перемалывая его белыми зубками в алую кашу. - А как по мне, скорее бы он сдох. Соня издает нервный смешок, положив голову на скрещенные руки. Она не знает, как на следующий день сбежит из школы, чтобы просто не видеть эту мерзкую сальную рожу, чтобы не влепить ему пощечину по серой впалой щеке. Отвращение, клокочущее в горле, к нему и к себе, почти физическое ощущение того, что ее волосы слиплись от вылитого на нее ведра помоев вперемешку со свиной кровью. Отвратительная, отвратительная похотливая тварь. Соня стояла в полуметре от него, за углом, примерзшая к полу, слушая, как он расписывает ее с какому-то рыжему дружку из класса помладше, расписывает с уверенностью завоевателя, схватившего пригоршню золота чужой-теперь-его страны, пригоршню тонкого, заплетенного в нехитрые косы золота, наматываемого на кулак. Он говорил о своем спасении как о решенном вопросе, он говорил о ней как о вещи, дорогой и очень красивой. Отголоски того, насколько же пустой куклой она была для него, Соня чувствовала в каждом заигрывании, но только сейчас в полной мере прочувствовала всю мерзость его отношения к ней. Гнев, затопивший тонкую девичью грудь, ревел от жажды вырваться наружу. Соня с визгом громила собственную ванную, срывала полотенца с крючков, одним взмахом смела тюбики и баночки с полки, они покатились вниз кубарем, грохотом, кувырком. - Тварь! Ублюдок! Мразь! Сука, сука, сука! Соня так и не научилась изысканным японским оскорблениям. В голове она кроет его на финском трехэтажным кружевным матом, из зеркала не нее смотрит фурия с растрепанными волосами и красным мокрым от слез лицом. - ДА СДОХНИ УЖЕ НАКОНЕЦ! Кулаки обрушиваются на женское лицо, расплескав его строгими геометрическими гранями, как отражение в воде. Стекло, зажатое между кожей и стеной, вонзается в нежную плоть, зеркальная гладь водопадом грохается со стены в раковину, забрызгав принцессу собой. Только через десять минут она, уставшая, рыдающая в углу, встает и отнимает окровавленные руки. Надо держать себя в руках. Надо быть достойной, сдержанной, аристократичной. И перевязать ладони. На следующее утро она сидит, безучастная и печальная, приняв мармелад из рук Хиеко без особого удовольствия. Руки в бинтах ужасно тряслись и болели, девушка не могла держать ручку. Казуичи в тот день не пришел. Казуичи вообще больше не пришел. Соня слышала от знакомых о том, как он умирал. Как испуганное, одинокое животное, он заперся у себя, укрылся одеялом и тихо сгорел за двенадцать часов, не в силах есть и едва выпив полстакана воды - стакан стоял на тумбочке у кровати. Вода была розовой от крови. В крови было все, рот, нос, горло, желудок, легкие наверняка были словно мокрая, пропитанная кровью губка из-за внутреннего кровотечения. Соню трясло от того, как она представляла это себе, представляла истощенное существо с паутиной корней в груди и измазанными кровью, текущей и изо рта и из ноздрей, губами. Он истек ею в себя и на жесткую белую подушку, кашляя, вдвойне мучительно от того, что кожи на гортани практически не осталось. Весь вечер Невермайнд проревела в подушку, истощенная за месяц злостью и скорбью до состояния бледного призрака прежней себя. Прокручивая в голове, как ее передергивало от сальных окликов или как в груди все сжималось от сожаления при звуках влажного кашля. Но при этом ей было очень спокойно. Стыдно от осознания того, что она способна найти в смерти своего одноклассника хоть что-то хорошее, но спокойно. В сущности они с Содой, больным смертью, ждали этого - скованные очевидностью финала, они оба хотели отмучаться тайком друг от друга и друг от друга же наконец избавиться. Соня мнет на губах привкус провала. Ему не больно и не страшно. Ей не жалко. Уже. *** Под черными туфельками шуршит гравий. Соня безучастно бродит по кладбищу кругами в ожидании своих одноклассников, плачущих у свежей могилы, не в силах подойти к надгробию, которое сама же оплатила. В каких же хороших, светлых и свежих местах они лежат рядочком, думает она,вслушиваясь в шорох листьев и чириканье. Благодать. Ее догонят и хватает за руку со спины Хината. Соня рада ему, рада, что вуаль скрывает тушь, стекшую к уголкам ее глаз солеными комочками, рада, что развлечет ее. рада, что в ее жизни вообще он есть - понимающий и верных, терпеливый и умный, которому она проревела за эти полтора месяца не одну рубашку. Он видел муки Сода каждый день, но ни разу не упрекнул ее, ни разу и на секунду не заставил ее чувствовать вину за свою нелюбовь. Это было... бесценно. Хината болтает с ней обо всем, о кладбищах, о красивом мраморе, о том, как в Новоселике люди окончательно перешли на кремацию еще лет 50 назад. Хината болтает о Соде. О том, что был единственным, кто не боялся гулять с ним в последние недели. О том, как ему было больно пить что-либо кроме воды. О том, как он тратил по пачке носовых платков за сутки. Соня грустно смеется над хинатиной шуткой и в ее теле расползается тепло от самого факта, что резервник тратит свое время на ее подбадривание. Хината шмыгает носом. Хината чихает и не реагирует на Сонино пожелание здоровья, замирая с напряженным лицом, а потом сипло кашляет, прижав к лицу руку. Соня кривится, вспоминая недавние его слова о том, как пальцы Казу вечно были в крови, как он кашлял каждые пять минут, брызжа кровью из носа, как он отходил в туалеты ресторанов проблеваться ею. На смуглых пальцах сиротливо валяются перепачканные ошметки азалии. Брови Хинаты ползут вверх и нервно смеется, искривив в ухмылке губы с пятнами крови. Ее единственный друг, ее единственный друг, постоянно гуляющий по городу с больным Содой. С этой ебаной тварью, которую мать не учила, блять, в детстве кашлять только в платок. Ты сука, Казуичи. Именно это думает Соня, прижимая руки к побелевшему лицу. Именно это прокручивает она на втором родном итальянском в голове, потому что на секунду она забыла, что японский вообще известен ей.