К биджу их всех!

      — Ты, действительно, хочешь именно этого... Итачи? Хочешь всё закончить? — резкое, прерывистое шипение, недовольно сверкнул кровавый шаринган, но тут же потух, вновь вернув непроницаемую черноту.       В гостиничном номере онсэна, снятого на всю сегодняшнюю ночь, было достаточно темно, единственный источник света — седая луна, любопытно заглядывающая через неплотно закрытые сёдзи, открывающие вид на кусочек внутреннего сада и тёмное звёздное небо. Стрекотание сверчков в ночной тишине, легкий прохладный ветерок, треплет короткие тёмные прядки чёлки. Где-то вдалеке заливисто лаяла собака, нарушая ночной покой.       Как Итачи маленьким ребёнком сидел перед отцом прямой, словно натянутая струна, так и Саске сейчас сидит перед ним: строго на пятках, прилежно сложив руки на коленях, гордо выпрямив спину, с одной стороны освещенная холодным светом, с другой погруженная во тьму помещение.       Контрастно и завораживающе. Но так иронично. Саске еще можно спасти, но именно он, Итачи, толкает её в пучину ненависти, злит своими безразличными словами, разъедающими её душу ядом, так и нарываясь на болезненную оплеуху, бередит незажившие раны. Пытается причинить ей как можно больше боли, но вместе с тем ранит и себя, возможно даже сильнее, чем рассчитывал.       Дыхание, его — тихое, пока ещё более-менее подконтрольное хозяину, тогда, как сердце грозилось обосноваться где-то в районе горла, и её — шумное, прерывистое... Гневно вздымающаяся грудь, скрытая тёмно-синим кимоно с моном клана на спине, и глаза горящие, в сумеречном свете, недобрым огнём, метающие в него воображаемые молнии.       — Ты, правда, этого хочешь? — настойчивый голос, впивающийся в его сознание не желал замолкать, не желал давать ему время на обдумывание, требовал ответа здесь и сейчас, от него, застигнутого врасплох звучанием любимого голоса. Какая же ты безжалостная, сестра. Это я с тобой сделал?       В ответ — тяжелое, давящее на плечи молчание, наполненное тихой тоской. Невысказанной горечью утраты того, что ему и не принадлежало вовсе. Не могло принадлежать. Горько, как же горько… Но на лице маска отчуждения, холодной неприступности, безразличия к ней, а внутри бушующее пожарище, буйство огненной стихии, грозящее испепелить его изнутри своими обжигающими язычками чёрного пламени Аматерасу, выжечь все чувства, которые он не должен испытывать к ней, но почему-то испытывает.       Пламя, опаляющее внутренние органы, сжимающее легкие в раскалённой ловушке, мешая ему вдыхать воздух сквозь крепко стиснутые зубы, чтобы не ляпнуть ничего, что уверило бы её, что все его слова до этого — чистая ложь, сорвавшаяся с его уст только ради её блага. Все до единого. Конечно же, он не хочет этого. Совершено, невыносимо, до тёмных точек перед слепнущими глазами. До оглушающего вопля, звенящего в ушах своей неутомимой печалью дикого зверя, потерявшего всё, что у него было. Отказавшегося от всего, губящего всё собственными руками.       Диссонанс — внутреннего пожирающего отчаянья и внешней отстранённости, вызывает боль, почти физическую. Кожа на руках, шее, груди — всё пылает — и Итачи силой подавляет желание проверить так ли эфемерны видения и нет ли проступивших ожогов-чувств, оставленных его внутренними демонами.       — Почему ты молчишь?       Правильно. Дикий зверь, убивший родных и посмевший возжелать собственную сестру — вот кто он. Бешеная псина, которую давно пора усыпить. Усыпить? Слишком милосердно — забить камнями, палками, ногами, всем чем попадётся под руку, и оставить подыхать на холодной земле в луже собственной крови.       В его близоруко сощуренных глазах, всегда обращенных только на неё, пытающихся выцепить каждую смазанную чёрточку любимого лица младшей сестрёнки, например: нахмуренные брови, тонкие и чёткие, чёрные, словно нарисованные тушью, рукой талантливого художника на алебастровом полотне, раздраженную складку между ними, каждую мимическую морщинку — пугающая пустота бескрайнего ледяного космоса, скрывающая собой его слабость. Словно ребёнок, прячущийся от грома и сжавшийся в комок под одеялом. Жалкий. Лжец и трус.       У Итачи горят кончики пальцев на этот раз от желания прикоснуться к ней, ласкающим жестом провести по тонкой шее, затем вверх, очертив абрис тонких губ, к впалой щеке, и зарыться в угольно-чёрные волосы, но нельзя. Больше нельзя. Он должен сказать ей хоть что-нибудь, но как бы не пытался выжать из себя ни единого ядовитого слова — не получалось. Итачи сокрушённо спрятал взгляд за ресницами. Безнадёжен.       Стремительным порывом Итачи распахнул прикрытые глаза — в темноте жутковато полыхнуло активированное доудзюцу, и в тот же момент нежные руки взметнулись, обнажая тонкие изящные запястья с прозрачной кожей, переплетением синих венок. О, как он любил целовать эти хрупкие запястья, вести языком влажную дорожку, осыпать поцелуями, наполненными немым восхищением каждый миллиметр желанного тела, каждую костяшку, каждый пальчик — всё, от покатого плечика до по-женски узких, маленьких ступней…       — Почему ты всегда молчишь, нии-сан? — обращение, однако, не отрезвило.       Настырные пальцы вцепились в ворот чёрной юкаты, смяв тонкую ткань в гармошку, злобно дёрнули, притянули к себе ближе, заставив смотреть в глаза напротив, ощущать горячее дыхание на сухих губах, чуть приоткрытых в немом изумлении, которое больше ничего не выдавало, кроме на секунду расширившихся зрачков.       Блаженство — ткнуться горячим лбом в её, и смотреть, отгораживаясь от остального мира занавесью длинных агатовых прядей, смотреть не моргая, до рези, боли в глазах, не в силах оторваться от затягивающих раскосых глаз с чёрными стрелочками ресниц. Бороться с желанием смять бледные тонкие губы своими, испить её до дна, будто путник, застрявший посреди пустыни без живительной влаги.       — Всегда молчишь и ничего не говоришь мне, всегда всё держишь в себе!       В ответ — ещё более угрюмое молчание и жадный до мелочей взгляд, скользящий шаринганом, чтобы внимательно рассмотреть и на этот раз всё запомнить. Отпечатать на внутренней стороне век, в самой подкорке мозга. Эти последние мгновения вместе, это отчаяние в её бесстрашных глазах, подрагивающие губы.       Всё это безумие, и сам он сумасшедший. Безумец, подумай о ней! Разве она заслуживает такой участи, быть опозоренной? Кровосмешение, между родным братом и сестрой. Они не Хьюга — отец собственноручно снёс бы ему голову, и был бы прав. Не могло быть и речи ни о каком ритуальном самоубийстве, смывающим с семьи этот позор. Но, к счастью, отец был мёртв, убит им, своим наследником. Или всё-таки, к сожалению?       — Итачи…       Нечестно произносить его имя таким голосом. Горько. Почему так горько и больно? Разве так должно быть? Разве он заслужил?.. Ну, конечно же, он заслужил, что за глупость!       Он из последних сил удержал в себе грустную, почти болезненную улыбку, смотрел на неё и не мог насмотреться. Бледная, с лихорадочно блестящими глазами, с растрёпанными длинными волосами, торчащими на затылке короткими прядками, жесткими и колючими, как иголки у ёжика, фырчащая так же, как и этот маленький зверёк. Длинные колючие иголки и розовое, мягкое беззащитное пузико — это была его Саске.       С трудом отодвинувшись от неё, Итачи собрался с духом и, наконец, ответил:       — Я хочу. Я, правда, хочу всё закончить. Это неправильно. Мерзко. Так не должно быть. Достаточно, — с едва уловимым оттенком безысходности говорит он то, что Саске боялась услышать от Итачи больше всего на свете. Конечно, он знал это. Не мог не знать, потому и давил на больное. — Не надо больше, Саске. Ты — моя имото. Я подыгрывал тебе столько, сколько мог, но я не люблю тебя так, как ты того хочешь...       «Не верь! Не верь, Саске! Это всё ложь!» — ему очень хотелось закричать всё это вслух, а ещё лучше, заткнуть свой лживый рот и больше никогда не раскрывать его, прижать Саске к себе, крепко-крепко, и ни за что не отпускать, врасти, забраться под самую кожу, быть близко к своей маленькой химе настолько, насколько это возможно. Как брат или возлюбленный — не важно. Просто рядом. Просто ощущать, что Саске его, а он — её. Итачи был рождён для Саске, цель уготованная ему с появлением на свет — защищать её, уберечь свою маленькую химе от страшного мира шиноби, сделать её счастливой.       Но он говорит. Продолжает говорить отвратительные слова, которые должны были ранить её в самое сердце, заставить отвернуться от него, вспыхнуть ненавистью и вычеркнуть непутёвого одержимого брата из своей жизни.       Итачи сглатывает горькую слюну, отдающую солоноватым металлическим привкусом крови, выплевывает из пересохшего горла, жалящие хуже пчёл, слова, буквально давясь ими, царапая глотку, почти наяву ощущая, как вязкая кровь стекает по гортани вниз. И надеется, что рядом с Саске будет тот, кто подаст ей руку и вытянет из пропасти, в которую он сам её толкает.       Саске молчит, смотрит на него долгим внимательным взглядом, неожиданно проницательным, взрослым и всё понимающим, заставляющим чувствовать себя последним глупцом на планете.       И как гром среди ясного неба, слова, твёрдые как тот камень:       — Неубедительно. Я тебе не верю, — у Итачи всё внутри замерло, дыхание перехватило. — Мне давно не пять лет, Итачи, больше ты не проведёшь меня так просто.       — Я врал тебе, говоря…       — Тогда ты не врал. Ты думаешь, что превосходный лжец, Итачи, но это не так. Не для тех, кто тебя хорошо знает. Те ночи… Твои глаза, губы, тело — не врали. Отныне твоим действиям я доверяю больше, чем словам. Даже сейчас: у тебя дрожат руки, Итачи. Ты нервничаешь, — не ведая пощады, продолжала она бить словами, будто пощёчинами. — Почему ты нервничаешь? Потому что боишься, что я тебе не поверю. И я не верю. Хватит лжи, Коноха задолжала мне слишком много, ты так не считаешь? Отняла всех, кого я любила: отца, маму, братика Шисуи… тебя. Раз уж ты так любишь эту прогнившую деревеньку и сам ты весь такой из себя великомученик — оплати долг передо мной за неё. Я люблю тебя, Итачи, мне ты нужней, чем Конохе со своей положенной на алтарь жизнью.       Два тёмных провала напротив излучали тревогу, даже после всего, что он наговорил, за его — Итачи — жалкую душонку, вовсе не ненависть была в них, как он желал того, но страшился — болезненное отчаяние. Отчаяние, нашедшее горячий отклик в его душе, ловко играющее на её струнах.       — Лжёшь, юлишь, изворачиваешься — хуже Орочимару. Противно, Итачи. И обидно. Ты прав только в одном: достаточно. Достаточно отдуваться за всех, пора пожить и для себя. Я люблю тебя, Итачи, — смело повторила Саске своё признание, вздёргивая подбородок. А Итачи залюбовался, испытывая нечто похожее на тёплую грусть: его маленькая глупенькая имото выросла. Стала такой смелой, в отличии от своего трусливого нии-сана. — Люблю сильнее всего на свете, не сомневаюсь и не стыжусь своих чувств. Теперь — нет. Кроме тебя у меня никого не осталось, так не отбирай то последнее, что может сделать меня по-настоящему счастливой… Пожалуйста, Итачи. Я не живу без тебя.       С последними произнесёнными словами внутри будто что-то щёлкнуло, маска покрылась паутиной трещинок и осыпалась осколками. По лицу пробежала судорога, проявляя иступленную нежность. У Итачи пораженно опускаются плечи, он поддается вперед и обессиленно утыкается носом в колени сестры, практически преклоняясь перед ней, вверяя свою судьбу в руки Саске, жмурит глаза и сжимает пальцами полы сестринского кимоно. Узкая ладошка ложится на его макушку и ласково ерошит собранные в хвост волосы, вырывая из грудной клетки судорожный вздох, полный противоречивых эмоций.       — К биджу Коноху и Акацуки! К биджу их всех! Грязные портки Рикудо этим ублюдкам, а не мой Итачи!       Сдержать хриплый смешок Итачи даже не пытался. Он ошибся, просчитался. Снова. Никуда Саске его не отпустит. В её глазах... то было не просто отчаяние, а отчаянная решимость.       — И Узумаки, за компанию, тоже пусть идёт к биджу под хвосты со своими маниакальными желаниями. Девятихвостому, — сочла нужным уточнить она. — Жутко злому и голодному Девятихвостому!       И не то, чтобы он особо против, быть рядом с ней... В конце концов, он же сам хотел этого, верно?