Патронусы

      Стальные пальцы — щедрый дар Лорда, проверка на вшивость — сжимались на шее против его воли. В наказание за грех, однажды уже совершённый — за предательство.       Предатель. Это клеймо — каинова печать на его узком лбу. Это облик крысы, в котором он жил столько лет, это отвращение к самому себе, это пренебрежение чёртового Снейпа. Это каждая линия на лице человека по имени Питер Петтигрю.       Предатель. Он будет казниться в самых глубинах Ада — между Брутом и Иудой, в пасти у Люцифера, вместе с ними горя от ненависти к самому себе. Грех жжёт кожу, раздирает изнутри. И так всегда будет. Даже там — в царстве льда.       Предатель. Он сейчас умрёт, вернее — сдохнет, как это и положено крысам и скоро его имя сотрётся из памяти оставшихся, но останутся слова, передаваемые из поколения в поколение:       «Тихий такой, неприметный мальчишка, всё таскался за Блэком и Поттером… да только вот предал он Поттера, а Блэка подставил».       Неприметный. Блёклый. Серый. Если кому-то в голову придёт начать описывать Питера — он использует эти слова. И будет прав. Питер никогда не блистал ни внешностью, ни умом, ни талантами. Его бы никто и не заметил, если бы Джеймс и Сириус не приютили его в своей компании.       Он смотрел на себя в зеркало — на свои мышиные волосы и водянистые глазки и думал, что просто создан для какой-нибудь пакости, а потом переводил взгляд на Сириуса — небрежно-неотразимого и отворачивался.       Он садился на метлу, и она неровно взлетала на пару футов, качаясь из стороны в сторону, желая всей своей деревянной душой сбросить нежданную ношу, но жалела несчастного неуклюжего Питера своей деревянной жалостью. А потом смотрел с трибун, как ловок и быстр Джеймс, подобный орлу на своём «Чистомёте», и прикрывал глаза.       Он писал, писал, писал — на уроках, в гостиной, в библиотеке — везде, учил, зубрил, а потом смотрел в конспекты Ремуса, написанные острым аккуратным почерком отличника и на его оценки, на значок префекта школы, которые оставались неизменными, даже несмотря на все их шалости и его «пушистую» проблему, и снова утыкался в учебники.       Они звали его своим другом, хотя и почти не замечали его. Он ходил за ними повсюду, точно тень, слушая их разговоры и подобострастно кивая, чувствуя при этом в груди щемящее чувство безграничного счастья. Так, наверное, ощущал бы себя какой-нибудь крестьянин, которому довелось наблюдать за своим любимым королём. Он был так рад этой дружбе, что замечал, что сам сравнивает себя со слугой.       «Как же мне повезло! Как же мне повезло!», — восторженно думал он и, окрылённый этой мыслью, решался вмешаться в беседу. И каждый раз на него смотрели, как на слабоумного и неловко молчали, не желая обидеть. Он ругал себя, что лезет к друзьям со всякими глупостями, что так недолго их потерять и замолкал, уже надолго.       А потом ему надоело. Надоело молчать, подавляя любую мысль, возникшую в его пусть не блестящей, но всё-таки не совсем уж пропащей, голове, надоело участвовать в безумных планах Сириуса и Джеймса, которые от года в год становились всё опаснее, надоело любезничать и враждовать с теми, с кем ему прикажут. Постепенно восхищение угасало и в груди возникало новое чувство — бурлящее, клокочущее, тёмное.       Они звали его своим другом, точно не замечая, что он не такой как они, что в каждой его мысли красной нитью ползёт зависть.       А ещё надоело смотреть, как Люпин, пренебрегая обязанностями старосты, покрывает всех их проделки. О, Люпин стал раздражать его больше других. В сущности, чем они отличались? Оба тихие, незаметные, оба небогаты, оба никогда не достигнут в жизни никаких высот. Казалось, Люпин тоже должен втайне завидовать Сириусу и Джеймсу, но Люпин был смиренен и скромен, он считал их дружбу величайшей благодатью, чем-то необыкновенным, почти божественным. Он хранил её, как бесценный дар, и его полностью устраивало собственное положение. Блаженный! В нём не было ни грамма честолюбия или корысти, а только безграничная любовь. Да, любовь к своим друзьям, дружбу с которыми он почитал сильнее кровных уз. Он и Питера любил. Относился к нему, как к равному, поддерживал, помогал с домашними заданиями. В отличие от Джеймса и Сириуса, которые в ответ на его просьбы о помощи, говорили: «спиши и отвяжись», Ремус всегда объяснял всё, что ему было непонятно — подробно и терпеливо, своим тихим, вкрадчивым голосом.       А ещё Ремус был единственным, кто его слушал, внимательно глядя на него своими немного волчьими глазами. Как это может быть, чтобы у человека столь великодушного, столь человечного, могли быть волчьи глаза?       Он всё вглядывался в эти глаза и гадал — так ли он безупречен, этот Люпин? А глаза смеялись ему в ответ — в них было столько ума и какой-то житейской мудрости, необъяснимой для пятнадцатилетнего подростка, что буквально уничтожало Питера тем, насколько нравственно выше был его друг. За это он почти ненавидел Люпина.       И тем не менее, предавать трудно. Больно. Хорошо начинать с доносов учителям или помощи школьным неприятелем исподтишка, но всего этого, всей этой школы подлецов у него не было, он сразу должен был решить, жить Поттерам или не жить. Почти как Гамлет.       Он метался по своей тесной квартирке несколько дней, умом понимая, что Лорд победил, что неверных уничтожат, но всё равно колебался. Он раздавливал, уничтожал в себе это чувство, названия которому не знал. Так вышло, что Питер забыл и про совесть, и про верность, и про великодушие, которого было так много у Люпина, но так мало у него самого. В агонии глупой зависти, он забыл, с каким благоговением произносил слово «дружба» в одиннадцать лет. Он умертвил себя, свою душу пламенем этого тёмного чувства.       И каким же удовольствием было услышать, поведанное Сириусом вполголоса: «не доверяю я нашему пушистому другу. Вдруг он за одно с Сивым, а значит и с Сами-Знаете-Кем?». Он едва не расхохотался, забавляясь оттого, что оказался умнее всех в этой четвёрке. Какие же они глупцы! Святоша-Люпин, молившийся на друзей, а в итоге названный предателем, обормот-Сириус, дающий в руки Бруту его нож, ослеплённый пренебрежением к нему, к Питеру, и Джеймс, который хуже других поплатиться за свою глупость и глупое благородство. Он чуть не хлопал в ладоши от радости, когда представил лица Ремуса и Сириуса, искажённые горем и яростью, смотрящие прямо на Питера. И впервые это не было страшно, ведь тогда он окажется под защитой Тёмного Лорда! Всё было решено.       Улыбка Фортуны непостоянна, а в случае с Питером мрачнеет быстрее, чем меняется морской ветер. Всё обернулось глупо, как в нелепом водевиле. Тёмный Лорд пал, мальчишка стал героем, а он — крысой. Теперь навсегда.       Теперь о нём говорят в прошедшем времени, награждают всякими Орденами, и где-то жалобно плачет его мать. Питер хотел броситься к ней, успокоить, но вспомнил, что это небезопасно. Его найдут, разоблачат, засадят в Азкабан вместо Сириуса, отберут Орден Мерлина…       Сириуса посадили в Азкабан за убийство друга, которого не убивал, которого искал, чтобы отомстить за предательство, чья тень пала на него самого. Какая ирония! Может хоть в Азкабане он поймёт, как зыбка эта их дружба?       Питер стал чувствовать стойкое отвращение к слову «дружба». Поэтому он страшно обрадовался, став питомцем Перси Уизли. Мальчик с детства был честолюбив и высокомерен. Он не тратил сил на эту глупую дружбу — его единственными друзьями были книги. Питер не хотел видеть, что мальчик был глубоко несчастен, имея одну лишь привязанность к крысе, не хотел видеть его несомненное нравственное превосходство, его ум, и всё то, в чем он был лучше Питера.       А потом мальчику, выросшему в высокого гриффиндорского префекта, подарили сову, а старую крысу отдали его младшему брату. Вот тогда Питер и почувствовал себя преданным. Перси сменил старого друга только потому, что новый был удобнее, функциональнее. Вот только он забыл, что Перси предал крысу, а не человека. Всего лишь крысу.       Временами он пробирался в комнату к бывшему хозяину и как одержимый лазал по его бумагам, пытаясь отыскать причину такого предательства. Он не понял ещё, что у предательства нет причин, нет оправданий, у предательства одно обличье, один мотив — павшая душа. Но он, казалось, нашёл. И мотивы, и оправдания: все они скрылись в двух словах, в одном имени — в Пенелопе Кристалл. Перси писал ей такие нежные письма, что им позавидовал бы любой герой романа. Прочитав их, любой хотя бы улыбнулся, вспоминая собственную молодость, и только одна крыса, читая острые буквы отличника, своими маленькими глазками-бусинками, чувствовала себя обмазанной в грязи, потому что ему было нечего вспомнить. Он никому не писал таких писем, и ему тоже не писали, он не знал, что такое целоваться в тёмном школьном коридоре, когда тебе только шестнадцать.       Перси стал почти что врагом, жаль сам не догадывался об этом. Но было кое-что и похуже Перси. Рон. Шумный, забавный, симпатичный, лёгкий в общении, он сразу стал другом легендарного Мальчика со шрамом. И снова проклятая судьба смеётся, заставляя смотреть на живое подобие Джеймса.       Гарри был ужасно похож на отца, только вот глаза смотрели добротой и лаской Лили. Питер сбегал от этих глаз. Даже сейчас, задыхаясь в предсмертной агонии, он пытался спрятаться от их проницательности.       Предатель. Снова. Даже когда в его душе вдруг вспыхнуло милосердие, благородство, когда он подумал, что Гарри не виноват ни в ошибках отца, ни в ошибках самого Питера. Это невольное движение души, её отчаянная попытка сбросить с себя тяжкие оковы греха, снова записали его в предатели. И на это раз наступило возмездие.       Он лежал на холодном полу, посиневший и слабеющий, и думал, зачтётся ли ему там, его секундное милосердие?