Wonderful Human Being

They say that falling in love is wonderful It’s wonderful, so they say

      «Он… Он!»              Мерфи захлебывался, пытаясь закончить рвущуюся из горла речь, но в пылу схватки не на жизнь, а на смерть, такой возможности вовсе не представлялось. Вместо этого выходил только жуткий рев вперемешку с хрипами, тонущий в череде шлепков и ударов, криков боли и одобрения. Сколько лет им было? Четырнадцать?.. Догадался он — или сам себе выдумал — гораздо раньше, конечно, но никогда не говорил об этом вслух. Просто знал он, а значит и брат — тоже. Если Мерфи подумал — Коннор секунду спустя подумал то же самое.              Удар. Мимо. Боковой. Черноволосая голова Мерфи ныряет вниз, под руку противника, уклоняясь от крепкой затрещины. Жалкая попытка захвата. Разъяренная тень перемещается так быстро, словно танцует, словно играет. Но никогда не уходит со своей линии защиты — не подпустить их к брату.              «Не тронь его!.. Он! Он…»              Он — стоит в мокрой траве на коленях, грязный, побитый. Рассеянно трясет башкой, а с разбитой губы вперемешку срывается вязкая смесь слюны и крови, оставляя на сочной зелени густые алые капли. Точно — им было по четырнадцать, когда Коннору сломали ребро. Он не нарывался. Нарвался тогда как раз Мерф, уйдя на свидание к Роззи Грин. Вместо красавицы-девчонки на условленном ранее месте обнаружилась ватага деревенской шпаны во главе с ее паршивым братцем — все старше минимум на год. Хорошо, что Коннор пошел за ним — иначе поминай как звали близнеца. Он успел сложить троих бок о бок с Мерфом, пока ему одним пропущенным кроссом не выбили весь воздух из легких.              «Не смей его трогать!.. Он!»              Что он? Кто он? Никто, кроме Мерфа, не знал. Может, только Коннор, понимавший, что за собственные побои его брат никогда не мстил бы так исступленно.              Мерф срывал глотку, продолжая месить двоих оставшихся. Запалу в них, не смотря на ободрительные и призывные вопли уже небоеспособных товарищей, оставалось совсем мало. Они грузно перетаптывались с ноги на ногу, пытаясь достать слишком подвижного и быстрого противника. Коннор не говорил ему: врежь им! Коннор не говорил: отомсти за меня! Коннор вообще ничего не говорил, но Мерфи отчетливо слышал пульс у висков его голосом: осторожнее будь, не отхвати по лицу, дуралей. Легкие шаги и прыжки, перемежающиеся с яростными короткими ударами — как морская птица на охоте. Ему не нужно было видеть и слышать, чтобы знать — брат гордится и чуточку беспокоится.              «Не смейте, я вам сказал! Не смейте его трогать!», — все-таки выпалил запыхавшийся Мерф, пинком отправляя последнего из не сдающихся противников обратно на мокрую траву. Затем поднял голову, убрал со лба прилипшую длинную челку, и с убийственной серьезностью заявил. — «Он — ангел Господень на земле! Кто сунется еще хоть раз — познает гнев не только моих кулаков».              Пять пар мальчишеских глаз смотрели на него, как на полоумного. Ангел! Ха! Вы это слышали? Надо быть полным идиотом, чтобы считать своего родного брата посланцем небес. «Чокнутый МакМанус», — кричали они вслед, пока Мерф, взваливая «ангела» на свою спину, помогал ему встать. Коннор смотрел удивленно, но с долей понимания, сдержанно усмехнулся, повисая на заботливо подставленном плече, когда они заковыляли прочь. Почти до самого дома шли по раскисшей деревенской дороге одни, молча. Мысль в голове крутилась единственная на двоих — не приведи Господи, чтобы Ма застукала их, грязных и ободранных. Влетит же по первое число за драку.              «Ты зачем за мной пошел?», — серьезно спрашивал Мерфи, хмуря брови. Он помогал брату стянуть перепачканную землей, кровью и зеленым травным соком рубашку — придется старательно оттирать это все в холодной воде, чтобы не оставить улик к приходу Ма. И еще друг друга заштопать маленько, чтобы окончательно замести следы — Коннора чуть больше, Мерфи чуть меньше. Коннор всегда в драке немного не поспевал за младшим, но если б не он — один на пятерых! ого-го, и в атаку! — Мерфу пришлось совсем уж туго.              «Я же твой ангел-хранитель», — смеялся Коннор, но так искренне и добродушно, что Мерф даже передумал обижаться. Слишком правильно говорил и смеялся, чтобы держать на него зло. — «Надо просто очень, очень сильно любить тебя, брат. Как Господь любит. Как Иисус любил — он за нас, за людей, все грехи нес, а я за тебя — твои синяки».              Так и было, когда вечером Ма пришла домой и скоро поняла, что драка закончилась отнюдь не пустяками. Коннор носил за брата россыпь синяков, царапин и сломанное ребро. Мерфи носил Коннору в больницу конфеты, яблоки, крампеты и сэндвичи, забираясь в сумерках через низкое окно палаты. Ему было стыдно. Стыдно до боли, до одури. За то, что теперь все думают, будто бы Мерфи вышел из боя победителем, а Коннор — вон, в больнице лежит, весь переломанный. За то, что Мерфи, почивая на лаврах, ходит себе дальше в школу, ест дома мамину вкусную похлебку, может гулять по теплой погоде сколько влезет, а брат… брат лежит целыми днями неподвижно на серой больничной койке и смотрит в окно, за которым почти ничего интересного не видно — только небо да облака плывут куда-то в своей отрешенной безмятежности. Кормят его отвратительной кашей и гадкими пилюлями, ставят уколы, почти никого к нему не пускают, и от этого Коннор становится тусклым и серым, как все в ненавистной больнице, его запах подменяется запахом лекарств и стерильных бинтов, его голос делается тихим и ровным. Но больше всего Мерфу стыдно было признаться, что в его грудине тоже саднит и ноет, хотя у него-то все ребра целы.              Поэтому он молча ложился рядом с братом на больничную койку, обнимал его крепко поперек талии, просунув руками под спиной и устроив голову так, чтобы не придавить заживающих костей. Так казалось, что общая, разделенная боль на время угасала, позволяя им долго-долго смотреть в темнеющий медный купол, на котором апрельскими вишнями зацветали алмазные грозди распустившихся звезд. Коннор задумчиво гладил и трепал ему пахнущие травой и дождем волосы вместо того, чтобы засыпать дурацкими вопросами. Бессмысленно было спрашивать, когда половину ответов он знал наперед, а другую и знать в общем-то не хотелось. Но главное — и Мерфи был почему-то благодарен за это — Коннор никогда не спрашивал и даже не вспоминал о его словах в тот злосчастный день.              Это был единственный раз, когда Мерфи видел брата слабым, словно человек.               ***              Господи, неисповедимы пути твои. Зачем же ты так жестоко посмеялся над ними, Господи?..              Мерфи давным-давно где-то читал о странных греческих верованиях: когда у тамошних басилеев рождались близнецы, почти всегда выяснялось, что один был сыном Зевса-Эгидодержца, и только второй — законного мужа матери. Поэтому близнецы были разные: один — герой, полубог и всеобщий любимец, второй же — обыкновенный, ничем не выдающийся, кроме, конечно, того, что был братом героя. Их имена-то даже никто особенно не вспоминал — так, записывали рядом, чтобы избежать исторической недостоверности. Кто из нынешних поколений знает брата божественного Геракла? Если вдруг они двое решат прославиться, хроники и летописи дней прошедших сотрут имя Мерфи, воспев лишь одно — его, Коннора.               Что если правы были не только язычники? Что если ту же злую шутку явил их Господь, спустившись к матери? О, Анабель! Как Пресвятая Богородица, не признала ты Господа за место мужа в своих объятиях, дабы явить на свет вместе с человеком ангела божия. Мерфи не уверен, прав ли он в своем заблуждении, но точно знает, кто из них есть сын божий, а кто — просто человеческий. Пусть он, смеясь, и спрашивает матери вместе с Коннором, кто, мол, из них увидел свет первым, только это не важно и глупо, потому что знает, что Коннор — сын Всевышнего, а он, Мерфи, просто Ноа МакМануса. Поэтому они близнецы, но все-таки разные.              Из них двоих Коннор был всегда чуточку серьёзнее, чуточку правильней, праведнее. Он чуть больше верил, чуть искренней молился и чуть лучше понимал, зачем делает и почему не дает брату отступиться. Он идет чуть впереди, чуть ниже перед статуей Христа склоняет голову, останавливается у двери, словно пытается отсрочить хоть на мгновение выход из пропитанной благовониями и размеренностью залы дома Отца своего в пыльный, душный, суетный мир людей. Можно сказать, Коннор всегда был у Бога на немножечко лучшем счете. Но это не делало их Каином и Авелем — Мерфи видел их скорее современными Диоскурами*, только не греческими — бостонскими.              Диоскуры — читал он в тех же тяжелых и пыльных книжках — значит «отроки Господни»**, потому как между собой считали себя равными. На равных делили славу и подвиги, на равных делили падения и промахи. Как Коннор делит с братом свое божественное существование, свою любовь и сострадание. Как Мерфи делит с ним свое земное — и радости, и горести, их нищету и, вместе с тем, самое великое в мире богатство.              Когда они выходят из храма, прикуривают, Мерфи снова замечает эту границу, словно иронию Всевышнего, потому что он, Мерфи, отделенный косой чертой на асфальте, стоит в тени, тогда как Коннор в узкой полосе ниспадающего на землю света возвышается над твердью, всецело залитый теплыми утренними лучами, дрожащими на кончиках его растрепанных волос чудесными искорками. Словно на дне солнечного колодца, окруженный бетонными сводами мира людей — ниспосланный на землю с небес, но не забытый своим Отцом. Вот его светлая длань, вот же она — ласково треплет сына по макушке. Мерфи видит в этом еще одно чудо и доказательство — Зевс дарил своему сыну звезду, их же Господь — дарит солнце.              Мерфи всегда отмечал его красоту — не земную и грешную, но чистую и не запятнанную. И если Коннор был — словно чудо, словно чистый ангел Господень своей красотой, то Мерфи, как приставленное к нему зеркало, оттенял его своей простотой и бесхитростностью. И когда один держался света, второй нырял во тьму за его спиной. Но когда один безнадежно падал во тьму, тот, другой, неуклонно ловил его под руки и вел за собой в свет.              Потому что Мерфи — раб Божий, а Коннор — единокровный сын Его.              А Мерфи… Что Мерфи? Кто такой перед ним этот Мерфи? Если Коннор — ангел господень, то он, Мерфи — так слякоть, которой не пачкать подошвы святых угодников. Господи, усади его по правую руку Твою и возведи в сан Твоих святых. Его, Коннора.              Кто он, Мерфи? Крыса, жалкая рябая крыса в подворотне за «МакГинти», забитая в угол, копошащаяся в помоях и кислом пиве. Коннор идет по мостовой, словно плывет над ней, не задевая ногами, а Мерфи грузно шлепает рядом по луже, утопая в ней по щиколотку. Его не заботит, что лужа теперь у него в ботинках. Что ботинки расклеятся. Что денег на новые нет. Смотрит вниз. Из лужи на него другой Мерфи зло лыбится и шлепает еще яростнее. Отражение идет рябью и волнами. У Мерфи губы совсем неподвижны, словно застыли, а тот, что в луже — ухмыляется. Ему кажется, что это он вот-вот подернется рябью и волнами, и откроет себе, что он сам лишь отражение. Его, Коннора.              Коннор парит над мостовой, а Мерфи волочится у его ног в отражении. Коннор — ангел Господень, потому что, вернувшись домой, беззлобно корит брата не за мокрые ботинки, но сокрушается об его посиневших от холода пятках. Бостон за окном дышит поздней осенью, а Мерфи сколько угодно готов слушать упреки брата. Он глупо-преглупо улыбается, глядя, как Коннор, не прекращая своих причитаний, растирает ему занемевшие ступни, а согрев, целует в поджатые пальцы, зажмуривает глаза. Ничего такого. Совсем ничего. Ибо что же еще, скажи Господи, делать со всей этой любовью и состраданием, с беспокойством за неразумного сына человеческого? Ангел целует Мерфи босые ступни.              «Надо просто очень любить тебя, брат. Очень любить. Мы ведь — одно»              Иногда, в студеную пору, когда осень уже совсем поздняя и делит землю напополам с подкравшейся зимой, на лужах встает тоненький хрупкий лед. Тогда просто растирать ноги не помогает — и Мерфи сражает простуда. Ему можно, думает он, потому что человек. Он болеет ровно два раза от поздней осени до ранней весны и еще один — в начале июня. Коннор за всю жизнь не болел почти ни разу. Ни разу, с того самого случая. Потому что он — ангел, а значит, ему не положено.              Зато он может делить этот недуг с Мерфи. Не потому, что не верит, будто бы брат не справится сам. Заботится, беспокоится. Что еще, скажи, делать со всей этой любовью и состраданием? Коннор в тяжкие дни болезни не может спать один, слыша, как на соседней койке любимый брат бьется в агонии. Они вместе лежат на узком матрасе. Между тесно прижатых спин — обернутая полотенцем грелка. Мерфи рядом стонет и мечется от жара, все никак не может устроиться, горит всем телом и ищет прохлады. Как будто в ней успокоение — но нет же, нет. Коннор крепче подтыкает ему одеяло, повернувшись на другой бок, обнимает поперек широких плеч, дышит ровнехонько в теплую шею, вдыхает запах слипшихся мокрых волос. Ничего такого. Совсем ничего. Что еще, скажи Господи, делать со всей этой любовью и состраданием? Расточать их, дабы Мерфи хотя бы на время стало немного легче, и он спокойно уснул. Согреть братовы заледенелые ноги, погладить больную горячную голову и, как может, напеть ему тихо на ухо едва различимую в хриплом сонном голосе мелодию.              «Нужно просто очень сильно любить тебя, брат. Просто любить. Спи, маленький братец. Спи»              Утром Коннор подскачет, не выспавшийся и ужаленный громким уколом злого будильника. Будильник сегодня — только для него, не для Мерфи. Мерфи болен, поэтому Коннор тяжелее обычного собирается на работу. Легонько целует брата в висок и поправляет ему одеяло, прежде чем вихрем вылететь за дверь. Осенний бостонский холод без брата противнее и мерзостнее обычного. Полированные бостонские мостовые без него не пружинят при каждом шаге, возвышая, а словно затягивают в густое битумное месиво. Коннор чувствует, что ноги у него вот-вот подломятся, он плашмя упадет вниз лицом и будет лежать до тех пор, пока брат не придет за ним, и не важно сколько это займет времени. Серое бостонское небо без него давит сутулые плечи и пригибает к земле.              Коннор работает в непривычно пустом молчании. Все, что он сказал за весь день — так это шефу, что Мерф заболел и его не будет. Какой в жизни смысл, если рядом нет этого мелкого пакостника?              Когда он придет домой, то застанет брата так и не вылезшим из постели. Мерфи болен, поэтому не вылезет. Это делает все — абсолютно все — совершенно особенным. Вместо тумаков Мерфи получит нехитрый завтрак-обед и травяной чай с бузиной прямо в постель, а брат участливо растреплет ему волосы. Тыльной стороной ладони проверит горячий лоб. Мерфи все еще болен, но ему, Мерфи, это позволено. Потому что всем людям позволено Господом быть слабыми. Мерфи болеет, потому что человек, а Коннору нельзя — он ведь ангел Божий, ему надлежит заботиться.              Что правда, Мерфи видит, каких страданий ему это стоило. Мерфи видит усталые и грустные глаза Коннора. Больше, чем от головной боли, Мерфи мечется от стыда и невозможности выразить брату свою благодарность. Невозможности любить его так же сильно в ответ. Что он может предложить взамен? У него ничего нет и никогда не было. Чувство вины заставляет разбитое тело изнывать сильнее, но нет достаточной боли, чтобы заслужить искупление. Неблагодарный эгоист — вот кто он в глазах брата, думает Мерфи. Ему неведомо, что Коннор не умеет таить на него зла — только любить.              Вечера, когда Мерфи болен — особенные. Они не идут в бар, чтобы выпить и обзавестись еще парой синяков. Не слоняются допоздна по улицам, не идут к друзьям играть в карты. Вечера, когда Мерфи болен — только для них двоих. Братья смотрят глупый ящик, сидя рядом на одном матрасе. Мерфи только в одном халате, закутавшись в одеяло. Коннор все еще в джинсах и свитере, примостился с самого краешка. Они смотрят какое-то глупое шоу, но им все равно. Им весело. Под конец, правда, Мерфи находит брата в объятиях мирной дремы, прислонившегося затылком к холодной стене. Он тихонько толкает под бок Коннора. Шепотом велит не валять дурака, а раздеваться и лезть скорее в постель. Утром Коннор снова уйдет один — без него, без своего отражения! — на работу, а Мерфи изо всех сил постарается к вечеру выздороветь.              Но вечер наступает, а он все мучается головной болью. В затылке гудит и в висках давит, и у него совсем плохо с равновесием, и координация движений такая, что передвигаться по квартире получается, только хватаясь за стеночку. Стоять прямо — и то сложно, поэтому под душем он сидит голой задницей на холодном полу, усердно намыливая свои бока. Сквозь шум в ушах хлопает входная дверь — это братец заваливается с работы домой с пакетом еды в руках. Мерфи затылком чувствует его гаденькую ухмылку, но пялит совершенно невозмутимое выражение и продолжает тереть мочалом. Однако же никакие ужасные муки не сумеют остановить его в том, чтобы после душа подкрасться к брату сзади и, зацепив пальцами кусочек, попробовать, что это там Коннор готовит такого вкусного. До ночи они опять смотрят кино по телеку — Коннор почти обнимает лениво развалившегося у него на коленях Мерфи, а тот обнимает миску с попкорном, которым кормит брата из рук.              За те пол недели, что он отлеживается и начинает ненавидеть свою постель, в Бостоне ничего не меняется. Так же холодно, так же ветрено, так же, как и каждую зиму. Но именно это бостонское утро купается в теплых лучах, подставляя промерзшие насквозь улицы мягкому свету. Как будто мир радуется — радуется вместе с Коннором, что брат снова на ногах, здоров, бодр и весел.              Коннор сидит на своем матрасе, пятерней ероша русые волосы. Сонно щурится утреннему солнцу, ухмыляется навстречу новому дню. Мерф думает о том, что длинные косые лучи золотого света, спадающие на плечи Коннора сквозь грязные стекла, ткут ему крылья мириадами драгоценных пылинок, танцующих в воздухе. Мерф думает о том, что в жизни не видел ничего красивее. Растрепанный, сонный — ангел Господень сидит напротив и легонько пихает его босой пяткой в ребра. Мерфи смотрит на брата, лукаво улыбаясь. Он лениво валяется на боку, натянув одеяло до самого носа. Как же он скучал по грязному и заплеванному промышленному району, где они трудятся, не покладая рук.              Ветер на вкус — соль да чешуя. Мерфи пробует портовый ветер языком и думает о пенном стауте в «МакГинти». Окончание его больничного надо отметить, как полагается, после рабочего дня.              Когда они вываливаются из бара за полночь, хватаясь друг за друга, как тонущие в ненастном море, оба пьяны и счастливы. Даже больше счастливы, чем пьяны. Двое смеются и курят у входа на лестницу, не опасаясь разбудить соседей. Коннор смотрит в черное небо над головой, будто ищет там что-то, высматривает, но так и не может найти за темными плотными тучами. Мерфи не смотрит на небо, а всегда только под ноги. Опускает глаза каждый раз, и мысли его текут по замерзшей почве, вразрез братовым, устремленным ввысь.              На плечи им, кружась в прозрачно-чистом воздухе, медленно оседают пушистые белые хлопья.              Как это получилось — он и не понял сразу. Просто сегодня что-то сорвалось внутри у Мерфи вместе с первым снегом.              «Нужно просто любить…»              Мерф, не думая о последствиях, стараясь не думать, заталкивает брата под душ прямо в одежде едва они заходят в квартиру, включает воду, хлынувшую на головы теплым потоком. Он тоже одет, прямо в ботинках стоит на растрескавшемся мокром кафеле и смотрит Коннору в туманные глаза. И целует его в приоткрытые губы, ловя каждый выдох, каждое слово. Коннор старается выпутаться и уйти, но куда ему — мокрому, пьяному. Они стоят в узком круге падающей воды: только ступишь за грань — и вольешься в неистовый холод стылой и грязной комнаты. В душе, одетые, мокрые — они целуются, словно пытаясь напиться друг другом. Пресная вода с привкусом ила и затхлости льется на них из старой сантехники, заливает глаза, губы. Мерфи стаскивает с брата пальто и свитер, пока они сидят на полу, на потасканном кафеле и целуются. Время течет на их головы. Время с привкусом ила и затхлости течет на них из старой сантехники, пока они сидят на полу в душе и целуются. Время течет длиной в вечность. Вечность размером с их поцелуй. Вечность в доме Господа…              Коннор никогда не целовал брата в губы, как бы ни хотелось. Только сквозь ладонь, приложенную к братовым губам. Он целовал собственные костяшки, сталкиваясь с Мерфи лбами, и чувствовал, как Мерфи ответно целовал ему в самый центр ладони. Теплый след он никогда не стирал, но бережно хранил его, стиснув в кулаке. Каково же это, впервые касаться тех самых губ своими, ничем не прикрытыми?              Теперь Коннор сидит на полу в душе — голый и мокрый, пока Мерфи стаскивает с себя прилипшие джинсы вместе с ботинками и через слово чертыхается. Напитанная водой по самое не хочу одежда валяется на кафельном полу тут и там, а они — целуются. Коннор хочет сбежать, потому что так нельзя. Коннор не может сбежать, не потому что пьян. От виски в крови уже ничего не осталось — Мерфи не отпускает его, держит здесь без наручников, как хмель, как наркотики. Если Коннор уйдет сейчас, с ломкой одному будет не справиться. Господи, что еще, скажи, делать со всей его любовью и состраданием? Расточать, отдавая. Отдавая себя. Отдаваясь.              В смелые сильные руки Мерфи. Коннор знает, что это — грех. Коннор знает, но поддается. Коннор молча покорно все принимает. Не со смирением, но с радостью. Принимает — и отдает себя в ответ, взамен. Отдается.              А Мерфи с ожесточением закручивает старый ржавый кран — вода больше не льется на их головы. Мерфи накидывает полотенце на острые плечи брата. Вода больше не льется, но вечность — вечность никуда не делась. Вечность накинута полотенцем на острые плечи его единокровного брата. Вечность — старое банное полотенце. Пушистое, но давно уже худое, дряхлое. Сколько оно служило им?              Кожа горячая в резком контрасте с комнатой. От их обнаженных тел слой за слоем отделяется пар и растворяется в воздухе. Благодать ли покинула их? Да они никогда и не были в числе любимчиков. Разве что он, Коннор.              Мерфи охватывает ревность. Не зависть, но ревность: Коннор — только его, только Мерфи. Будь он хоть трижды сыном божьим, пророком, мессией — да хоть самим вторым Иисусом. Он больше никому не принадлежит: ни людям, ни Господу. Только Мерфи, только ему — и если кто не согласен, то жестоко ошибся. Коннор его — и ничей больше, как и он — только Коннора.              «Что же ты делаешь, брат? Что же ты делаешь?»              Впервые касаться его губ по-настоящему — кажется, даже этого слишком много, но им двоим сейчас мало, всего — мало! Коннор стоит почти на краю — как на краю пропасти. И Мерфи толкает его. Нет, не злоба. И Коннор падает. Но не винит.              Падение — еще одна вечность, обнявшая за плечи. Коннор падает, как в ванну с ледяной водой. Коннор падает, как в ванну с ледяной водой, со льдом и холодных железом. Коннор падает долго, как будто летит сквозь пол, сквозь квартиру старушки внизу, с пятого на первый — в ледяную воду, что затопила подвал и встала коркой. Коннор глупо боится удариться о щербатый холодный бетон. И падает на матрас. Ему кажется, что так и выглядело грехопадение. Ибо только что он пал точно так же с небес, зашибив вместо спины светлые крылья. Он низвержен за грех — на холодный матрас — и ворон опускается над ним, желая полакомиться теплой плотью.              Коннор улыбается. Ешь, говорит он ворону. Насыть себя мной, моей душой, моей плотью. Отдает. Отдает себя. На съедение. Не понимает, что сказал это вслух — да оно и не имеет значения. Если Коннор подумал — Мерфи секунду спустя подумал то же самое.              Коннор задыхается. Плечами — в ледяной воде, в стылом воздухе. А бедра горят. Там пальцы и губы Мерфи творят что-то невообразимое. Что-то, чего Коннор еще ни разу не видел, не чувствовал в полной мере. Восторг от того, что он, Мерфи, тоже умеет так любить своего брата. Немного иначе, по-своему, но также сильно, трепетно, нежно. Восторг от того, что он может доказать свою способность не только брать, но и отдавать — отдавать долги. Пресыщенный этой жертвенностью, отдавать себя.              «Нужно просто очень сильно любить тебя, брат. Просто любить — всего тебя!»              Коннор знает, что это грех — из числа тех, что слишком тяжело замаливаются. Что он за ангел такой, если делит постель со своим кровным братом? А Мерфи только улыбается, скалится. Зарывается пальцами в серые крылья и дергает пушистые перья клочьями.              Но Коннору все равно, потому что сквозь весь этот поток жестокой нежности — нежной жестокости — он внезапно осознает себя наконец-то целым. Целостным. И понимает — нет, даже скорее чувствует! — что Мерфи точно так же осознает это. Коннор впервые чувствует, но не за себя — за обоих сразу. Он и здесь, и там. Он и вверху, и внизу. Он — Коннор и Мерфи одновременно. Он целует его и целует себя, ласкает собственное распростертое под собой же бледное тело, и рассеянно отвечает себе же, нависшему над собой. Так странно и так хорошо. Как будто этого он — они оба — ждали всю жизнь. Целую вечность.              Боль и восторг смешиваются воедино, неразличимые, безымянные. Ничьи — и принадлежащие им обоим одновременно. Только кровь на прокушенных — от восторга! от боли! — губах, все же скорее Мерфи, чем его собственная. И слезы — тоже его. Слезы, блестящие на скулах и на щеках в серебряном свете. И дрожь упоения собственным телом, или телами?..              Что же ты, маленький братец? Отдавать всегда сложнее, а отдавать себя — тем более. Ты оказался не готов, хотя так мечтал об этом. Улыбаешься. Сквозь блестящие слезы, сквозь сочащуюся кровь. Счастье любить и отдаваться даже сквозь боль, утешаясь его восторгом. Счастье от того, с каким упоением он берет тебя, с каким упоением ты принимаешь его.              «Нужно просто очень сильно любить тебя, брат. Просто любить. Всего тебя, как и себя, ведь мы — одно!»              Становится неясно — где чьи губы, где чьи мышцы и кости. Они — комок пульсирующей плоти, охваченной общим счастьем. Коннор сквозь пелену тянется к своим собственным — хотя даже не осознает, к чьим именно — и на выдохе шепчет.              «Мерфи…»              Зовет его. Ловит за руки, тянет на себя, почти роняет на свою грудь, языком собирая соленые капли, которые сам причинил. Мерфи упрямый — не остановится, не отступится.              «Коннор!»              Пьяно царапает сильные плечи — свои? брата? — словно не верит во все это. Чьи-то руки нежны и настойчивы, скользят по позвоночнику, талии, заставляя прогибаться в спине от щемящего чувства наполненности. Щеки горят румянцем, широкие ладони обнимают бедра, не требуя, но прося — быстрее!              «Мерф?..»               Царапины на его — или не его? — плечах расцветают в холоде комнаты заиндевевшими бутонами. Брат вместо ответа находит его ладонь и переплетает с ним пальцы. В этом зеркальном жесте совсем отпадает надобность понимать — где кто.              «Я здесь», — звенит тишина между сбитыми вздохами. Кто это — я?              «Я здесь!», — кричит между нервными стонами. «Я» — у них одно на двоих.              «Я здесь…», — душит тонкими пальцами, возвышаясь над ним, душит своей отчаянной нежностью. Раздробленное, разорванное надвое, разрубленное пополам искалеченное «я». Впервые соединившееся и обретшее зыбкую целостность в сплетении их горячих тел, застывшее в ледяной воде. Мерфи выпивает до дна и все разом — боль и восторг, дрожь и тихие всхлипы. Он скатывается на матрас рядом — опустошенный до полного вакуума, пытается отдышаться и одновременно не рухнуть на пол. Смотрит на брата, кусая губы. Коннор смотрит только перед собой, в потолок, и, кажется, вообще не дышит. Они не говорят. Двое без слов устраиваются на узком матрасе, отложив все слова под подушку.              Наутро вся комната — да что там — весь Бостон за окном по колено укрыт нежным пухом и легкими перьями. Их чистое сияние невыносимо слепит глаза, продираясь в комнату сквозь тонкие квадратные стекла. Свет этот увечный, белый, оттеняющий грязь и скверну в углах и под плинтусом. Этой ночью в одной из стылых квартирок в ирландском квартале распотрошили и ощипали ангела. Вон его перья. Разбросаны небрежно по проспектам и переулкам.              Коннор сидит на краю матраса, сгорбив спину и понурив голову. В причудливой игре рассеянных бликов на его спине Мерфи почти наяву видит два широких, лоснящихся блеском шрама. Длинные багровые полосы зарубцевавшихся ран, пересекая лопатки, истончаются внизу, возле ребер, уродуя бледную кожу, но Мерфи стряхивает наваждение — спина у брата гладкая, словно ровный белый мрамор. Даже если на проверку провести подушечками пальцев — ничего. Но почему тогда Мерфи чувствует себя так, словно всю ночь отпиливал кости ножовкой? Коннор ерошит волосы пятерней, но божественный свет больше не сходит на его голову…              — Что же мы наделали, брат? Что же мы наделали?              Мерфи подкрадывается сзади, словно тень, обнимает за плечи, дышит на ухо. У Коннора слишком мало сил, чтобы прогнать его. Чтобы просто захотеть его прогнать. Он кривится. Это — не отвращение к брату. Это отвращение к себе самому. А Мерф, даже не видя — чувствуя — все понимает. Роняет Коннора спиной обратно на одеяло, целует свои костяшки — брата сквозь приложенную к губам кисть. И чувствует мокрый след в середине ладони от касания Коннора. Ничего такого. Совсем ничего.              — Прости мне, — шепчет Мерфи, неотрывно и близко глядя в его глаза.              Это лишнее. Коннор уже простил.              — Если захочешь — я больше никогда не коснусь тебя. Только прости мне. Я слаб.              Это лишнее. Коннор простил. Потому что Коннор тоже слаб. Он не захочет. Потому что слаб, потому что простил.              — За что? Мы оба сделали это. Так что все грехи у нас на двоих, — шепчет он. Ворошит пятерней черные волосы любимого брата. А у Мерфи глаза серо-голубые. А у Мерфи глаза — полные слез. Коннор переплетает с ним пальцы, убирая ладонь, разделявшую их, и тянет на себя, обнимает, укутывая отголосками вчерашней нежности.              — Ты же — моя душа, Мерф. Ровно половина моей души. Как я могу прогнать собственную душу? Жаль, мы не поняли этого раньше.