i.
Он привык думать, что это не было важно. И всё, что выходило за рамки звания принца, императора, не задевало его, отзываясь внутри эхом безразличия. С самого начала это было просто – погребать желания под обязательствами. Величие его имени всегда скрывало всё несовершенное касательно него, все низкие недостатки его характера. Несложно было забыть себя в пучине всего этого, сделав всё возможное, чтобы забвению предались и остальные. И всё же оно имело значение, думал он по прошествии времени. Он до сих пор император, почти такой, каким его возжелали увидеть: золотое божество, каким он всегда был в глазах его подданных. В его взоре ни капли милосердия, отречения, и он всё так же решителен. Но дело крылось только в том, что на грудь его воздушной громадой давила боль. И если бы боги проявили хоть каплю милосердия к нему или его империи, они бы позволили ему забыть, каково это – чувствовать, и свыше того – забыть единственного, кто до сих пор был способен разглядеть, что же омертвлялось под доспехами Великого Александра, и кто знал, как поддержать огонь жизни в нём. И так продолжалось и по сей день, потому что боги не знали милосердия ни в чём, кроме смерти.ii.
Он не знает, когда это началось и было ли начало вообще, потому что он не видел конца. Это случилось где-то между семью и девятью, когда он встретил его, где-то между жизнью и смертью он потерял голову в пучине любви, и падение в неё было бесконечно, потому что не существовало ничего до и после. Когда они были детьми, бороздя поля золота в Пелле, уже тогда он должен был догадаться. Он не знал ничего об империях и войнах – не в живую, - но он познал любовь, должен был, потому что он не помнит ни дня без тёплых объятий этих чувств. Гефестион был его, и в этот раз боги действительно ранили его. Он был бы в ярости, если бы они отняли его земли, золото, солдат или жену, но ни одна потеря не могла сравниться с этой. Это его души так болезненно стало не хватать, и всё, что осталось – это дыра в нём, продолжающая расти всё больше и больше с каждым днём. В каком-то извращённом смысле его неведение почти что увлекательно: он не заметил, что его сердце покинуло тело, обосновавшись в Гефестионе, но он должен был, потому что в нём зияла мраком пустота. Его сердце не одиноко, как и то единственное чужое, которое Александр когда-либо мог назвать своим, и это было бы главным утешением в его жизни. Гефестион был его в битвах и в любви, и сейчас его более не существовало в этом мире, как, вероятно, не существовало и Александра самого. Александр Великий продолжал быть, однако. Его латы и меч оставались, как и он сам. Он приказывает своим людям так, будто ничего не изменилось, кроме, пожалуй, того, что его глаза больше не озарены пламенем, небесный огонь выгорел, и не осталось на его месте ничего, кроме бурых и синих подпалин. Его сердце продолжало гореть внутренним светом желаний, и летело оно выше голов простых людей, галопом скачущее в долинах Элизиума, как однажды в полях Пеллы и великих пустынях Азии, и оно не было одиноко.iii.
Александр Великий берёт чашу вина и приказывает всем оставить его одного. Он пропускает золото волос сквозь пальцы, и разве он не золотой мальчик, такой, каким и всегда был? Он думает о будущем, думает об Арабии, о своей Империи и о том, как обширна и красива она, и всё же. Нет Александра больше, и империя – Великая империя – едва удерживает его остатки. В один глоток чаша вина иссушается. Александр уже мёртв, а Александр Великий бессмертен, и как же чудно – это нечто до сих пор расхаживает вокруг, лая на слуг и загоняя лошадей до смерти.iv.
Мой Патрокл, думает он, смотря на погребальный костёр. Огонь выгорает, и вместе с ним выгорают и они; бушующие языки пламени ласкали его глаза и зажигали сердца окружающих. Я всегда буду с тобой, клянётся он. Я буду с тобой, моя любовь, как и прежде. Люди смотрят на него, смотрят на их недостойного бога, но никак не на погребальный костёр, а он видит лишь его; его лицо мерцает повсюду, игриво мелькая в уголках глаз. Он не сводит пристального взора с умирающих языков пламени – и это всё, что представляет собой Александр без Величия. Увядание. Он одной ногой уже в храме мёртвых и почти жаждет ступить второй, потому что всё это имеет значение внутри. -Я знаю ваше сердце, мой великий царь, я способен видеть его глубины, в них высечено моё имя, - и он смеётся, сладко, бурый сахар на кончике его языка. Прекрасен. Глаза его сужены, и уголки губ поддёрнуты вверх, и Александр даже представить себе не может, насколько он прав. Ты моё солнце, Гефестион, ты солнце и все мои звёзды, и это лучи твоего света пробиваются сквозь меня и восхищают всех. И без тебя нет ничего, кроме мрака.v.
Они ждали его болезни. Всё дело в выпивке, говорили они, чистое вино и ужины, когда он только пил, не притрагиваясь к еде. Его люди столпились вокруг его ложа в идеальном полукруге, его жёны тоже где-то рядом, и его ребёнок в Роксане, но он не видит их. Он не может слышать их голосов больше, и их лица – лишь смазанные очертания сейчас. Оно не особо отличается от того, что было месяцами до, но в этот раз он сам угасает намного быстрее мира вокруг. -Александр, - мямлят они, стараясь достучаться до него, но он и не трудится ответить. – Александр, - и это почти что колыбельная, подобные которой его мать пела ему в детстве, и глаза её были проницательнее острого голоса. Он дрожит от холода, сомнения и страха. Александр Великий не умрёт никогда, даже если его Империя падёт и человечность угаснет в нём. Он видит полёт орла, видит глаза матери, проницательные влажные глаза, он видит отца и своих воинов – а после видит его. Он тянется к нему дрожащей рукой, и это мольба. Забери меня в этот раз, забери меня всего, мои останки, эту раздробленную часть меня, и мы вновь будем единым целым. Не так оно оканчивается, нет, но это то, как он умирает. То, как душа встречается с телом вновь.