Страшно

      Кенлех страшно.       Страшно, когда она, беззащитная, миниатюрная, слабая, впервые видит этот сияющий великолепием и грозным спокойствием необъятный Мир, который пропитан сотней тысяч запахов. Страшно, когда руки, державшие её с самого начала, вдруг отпускают, сменяясь другими, совсем чужими, и вместо этого яркого Мира перед глазами вдруг оказывается тёмный, двуцветный, узорчатый.       Кенлех думает, где же всё остальное? Где же большая светлая штука над головой и прозрачная вещица, обволакивающая всех и вся, а ещё желтоватое нечто внизу? Она плачет, громко, навзрыд, как умеют только младенцы. Но никто не приходит. Только степной ветер, который украдкой забирается в её родной шатёр, легонько пританцовывает под самым потолком и лёгкими касаниями убаюкивает маленькую девочку и двух её сестёр в крошечной колыбели.       Кенлех страшно, когда она, будучи уже чуть больше, чем раньше, но всё ещё несоизмеримо меньше, чем Мир, глядит в бесконечный простор степей. Девочка словно смотрит на что-то живое и разумное, прячась за тканью шатра, как прячутся за подолом юбки родной матери. Хейлах и Хелви, счастливые, играют снаружи, смеются, стараясь поймать редкие дружелюбные ветра за хвосты, и только одной Кенлех они приносят вместо радости беспокойство.       Ветра, дующие со всех чётырёх сторон света, ластятся к ней, будто она им родная, приносят девочке незнакомые запахи. Дядя Барха говорит, один из них приносит запах моря, и тогда Кенлех думает, а что же такое это «море»? Оно цветное, большое, маленькое, твёрдое, как скала, а может и вовсе такое же странное как воздух? Кенлех не знает, знает только, что это «море», должно быть, очень солёное.       Но Кенлех не любит солёное, ей нравятся сладости. Солёное — плохое, думает она, и опасается по привычке.       Кенлех до смерти боится, когда она достаточно взрослая и ей рассказывают об их настоящей матери, Исноури, пересекающей степи из года в год, о том, что она впервые принесла троих дочерей вместо одной, и о том, что, родись они немного раньше, то должны были бы выбрать себе мужа из рода царей Хенха, но теперь выбирать некого.       «Некого» — звенит в голове у Кенлех, потому что, думает она, если никого не осталось, то кому она будет нужна?       Она почти мертва от страха, когда узнает, что кто-то всё же есть. Дядюшка Барха возвращается из большого далёкого города, Ехо, и говорит, что нашёл спасение. Их владыка жив и здоров, он там, далеко, и снова будет ими править, чтобы снять с них проклятье. Пока все ликуют, Кенлех ужасно боится, потому что никогда в жизни не покидала степь, знакомую до мельчайшей песчинки, и тихонько грустит, потому что больше не будет ветра, который принесёт ей незнакомый запах нового моря.       Но Кенлех едет, превозмогая ужас, ведь теперь у её сестер, единственной ей крови, будет тот, кто сможет их полюбить.       Ехо далеко. Ехо так далеко, что она уже даже не знает, её ли это всё ещё Мир. Ещё за два заката светила незнакомые ей ветра начинают приносить чужие запахи, цвета и звуки. Они совсем другие, непохожие ни на что прежде ей виденное (хотя, что она вообще видела?), и Кенлех думает, это тоже своего рода смерть. Так чего ж ей бояться, если она уже мертва? Но не бояться не выходит.       Их муж оказывается грозным колдуном, хотя почему-то постоянно отрицает это. О том, какие его окружают люди, и подумать страшно. Впрочем, Макс почти не появляется в их доме, который зовут Мохнатым, даже говорит с ними редко, зато вместо него часто приходят его друзья. Они дружелюбны и всегда навеселе, вот только Кенлех не весело.       Все трое понимают, что Макс притворяется. Он не муж им, не повелитель и совсем уж не царь их народа, потому что таких царей не бывает. Если же Хейлах и Хелви просто не понимают, как к этому относиться, Кенлех предвидит худшее.       Но худшего не происходит. Происходит самое замечательное, что только может произойти (так ей говорят сёстры, по крайней мере) — она влюбляется. Без оглядки, без задней мысли, без умысла.       Просто одним утром Кенлех просыпается, понимая, что друг их «мужа», человек, который всегда ходит в цветастом лоохи, болтает даже больше, чем Макс, и почти всё время смеётся, заставляет в её теле пробуждаться чувство, схожее с тем, когда, раскинув руки, стоишь в степи, и со всех сторон сквозь тебя дует ветер. Когда что есть сил бежишь вперёд, без оглядки, пытаясь догнать наваждение, зная, что оно лишь иллюзия, но смеясь от абсолютного счастья. Когда лежишь внутри шатра в ожидании старой истории, и ожидание даже лучше самой истории, отчего, впрочем, ни то, ни другое не портится. Когда ощущаешь сладость запаха солёного моря, даже когда старшие говорят, что такого не бывает.       Потому что — Кенлех знает точно — бывает.       Очень скоро бытие закручивается вокруг Кенлех в тугой узел. Для страха места не остаётся, ведь его место занимают куда более объёмные вещи, такие как семейная жизнь и заботы, сопутствующие ей.       Стоит признать, из неё никудышная хозяйка. Жена, она готова спорить, ещё хуже. Ну, а уж «столичная леди», как иногда шутит Мелифаро, и вовсе смех. Вот только это всё неважно, это всё — пустой звук на фоне того, что происходит между ними.       Кенлех смотрит на Мелифаро, не переставая, и он отвечает ей тем же. Мелифаро вдыхает её запах, состоящий, несмотря на время, всё также из сухого песка, горьковатых степных трав и частицы палящего солнца; Кенлех — его, насквозь пронизанный следами магии.       Редкими ранними утрами, когда её муж встаёт задолго до того, как на Службе ждут его появления, он готовит ей камру, пока у неё самой получается из рук вон плохо, а после того как сэр Халли всё-таки начинает настойчиво интересоваться, где это его заместитель, ещё четверть часа притворяется проспавшим, чтобы побыть с ней подольше. Она же пытается усадить его спиной к восходящему над Хуроном солнцу, чтобы ей вновь виделись его полупрозрачные тени, стремительно рассыпающиеся хрустальным светом, стоит только взглянуть на них, и остаётся лишь одна — улыбается лукаво, в точности копируя движения губ Мелифаро. Нежность Кенлех видит только в его глазах, понимая, что сёстры не ошиблись.       В один из дней свободы от забот Мелифаро берёт её под руку, улыбается и запрыгивает в амобилер. Скоро они оказываются у кромки воды — Кенлех знает, наконец, что такое море.       А ещё Кенлех окончательно осознаёт, что ей не казалось: Ехо — другой Мир, невзирая на относительную близость к Пустым Землям. И она учится заново ходить по этой земле. Зато у неё есть огромное преимущество — Мелифаро, самая надёжная опора, неизбежно рядом.       Эту заново обретённую почву выбивает из-под ног, как только жизнь со злорадным смешком подбрасывает в руки доказательство того, что муж её отнюдь не неуязвим, и вместо прочного грунта там оказывается вязкое болото страха, в которое Кенлех уже надеялась не попасть никогда.       Она словно вспоминает всё разом: и то, что она беспомощно мала, и то, что достаточно взрослая, чтобы самой принимать решения, то, что она одна, то даже, что вокруг всех слишком много. Но ужаснее всего мысль о том, что рядом больше не будет Мелифаро, и в голове бесконечным набатом бьётся новое слово — «живи».       Кенлех не ведьма. Она не умеет колдовать. Она не знает очень многого. Она просто трусиха, в конце концов. И нет в этом мире ничего, что она могла бы сделать, чтобы помочь…       Но, возможно, Вселенная всё же способна исполнять просьбы, отчаянно выкрикиваемые во сне, выплаканные мириадами слёз, просьбы, за исполнение которых предлагается собственноручно разорванное в клочья сердце. Возможно, Вселенная чуточку милосерднее, чем хочет казаться.       А когда Мелифаро оживает, Кенлех заново учится глядеть в лицо единственному настоящему страху, упорно пытаясь поднять глаза выше его цветастого лоохи.