Светлое

Князь засиял глазами, увидев его, Яковлева, навсегда Яковлева, после прилюдного "признания" братом никогда больше Колычева. - Петенька,- улыбнулся князь. И когда стал так панибратничать? На брудершафт, вроде не пили, а может и пили, некоторые попойки плохо запечатлела память. Князь попытался приподняться с подушек, и Яковлев ускорил шаг, прижал его плечо ладонью, бережно, но твердо. - Лежи, - Яковлев сел на привычное кресло около постели, плечо не отпустил,- уже лучше? Боялся первые дни, и все еще было страшно: прислушивался в дверях к дыханию. Ранение головы - паскудное дело. Скольких солдат видел, которые не очнулись: подрались, разошлись, вроде бы без следов, а через день - покойник или два. Врач, знакомый, проверенный, когда в первый раз князя осматривал, цокал языком, а на выходе прошептал ему на ухо, не сестре: - Надежда есть, но маленькая. Яковлев тогда сидел у князя, долго не приходящего в сознание, вспоминал шаманские слова, пытался передать хоть крупицу собственного везения и молил про себя "Очнись! Ну же! Вот сейчас!". А когда тот очнулся, то безумно боялся, что вот-вот закинется светлая голова, тело сведет судорога и ноги замельтешат мелко-мелко. Каждый прожитый день уменьшал этот страх, но не изживал его до конца. Яковлев прикипел к мальчишке. Тот пороху не нюхал, злой жизни не знал, а поди ж ты, без раздумий кинулся на его защиту. Чуть не убился, покалечился, лицо попортил, но живой. Живой. Пока что. - Зачем кинулся тогда? - спросил зло, с обидой. - Так тебя убивали,- простодушно ответил князь. В той подворотне ему ой не место было. Такому наивному, чистому - только в высшем свете блистать, где всё слепит глаза, и не разглядеть, что кругом обман, подлость, предательство. А когда поймешь - поздно уже, погибель, лежишь с проломленной головой, или ползешь с исполосованной спиной через строй солдат. - Что хмурый такой? - светлые глаза смотрели ласково. - Я все думал, кого же ты мне, дурень такой, напоминаешь,- улыбнулся безрадостно,- только что понял. Меня в твоем возрасте. Смешно, да? - Нет,- улыбнулся Тучков,- приятно. Помолчав минуту, Яковлев встал, но Тучков сжал его ладонь на своем плече, посмотрел умоляюще вверх: - Почитай мне что-нибудь, пожалуйста? Марфа замучала своими романами. Читал историю Российского флота. Медленно, с долгими паузами, обдумывая свое в голове. Когда закрыл книгу, князь коснулся его локтя. - У вас с Марфой серьезно? Я должен знать твои намерения. Женишься? - Женюсь, коль не шутишь,- глухо ответил Яковлев, умолчав, что Марфа уже понесла,- только я ведь ей не ровня. Фамилия не своя. - Смеешься?- опять попытался привстать князь, разволновавшись.- Да ты самый честный, самый лучший, самый замечательный. О лучшей партии и мечтать нельзя. Я одобряю ваш союз. Обвенчались быстро, люди шептались, что из-за живота, но постепенно стали говорить, что из-за брата, вестимо, боялись, что тот может умереть. Тучков оправлялся медленно, жили вместе. Яковлев, поднимал его на руки утром, садил на заграничное кресло-каталку, гулял, вечером сам укладывал в постель. Месяца через два Тучков пришел в себя, уехал к себе, но сестру навещал почти ежедневно. Летом выехали за город, в подмосковное имение, опять зажили вместе. Князь совсем оправился, страшный шрам стянулся, волосы там так и не выросли, но оставшиеся прикрывали оскальпированное. Княжна удалилась из света, стала затворничать. - Ты, Петенька, не злись, она боится,- смотрел в глаза ему князь,- у нас маменька так упокоилась, третьими родами. Мне лет шесть было, я помню. И она и ребенок умерли. Вот Марфа и трясется. - Да это все понятно,- вздохнул Яковлев, пожевал травинку и добавил печально,- она до тела не допускает. Давно уже. Тучков затрепетал ресницами, смутился, покраснел, сжал ладонь друга. - Ты на сторону не смотри, не надо. Если невмоготу будет, я помогу,- покраснел еще больше, но глядел твердо, уверенно. Яковлев засмеялся, забыл. Месяц спустя повтор разговора уже не казался смешным. Яковлев стрелял глазами в князя, сравнивал с сестрой, примеривался, прогонял из головы срамное. На выселках блядки видел: мужеловство бездумное, местами насильное, к Алеше Тучкову неприменимое. На третье предложение внезапно понял, что может князь не жертву приносит, а удовольствия ищет, спросил прямо. Князь предсказуемо вспыхнул, но глаза не отвел: - С кем другим себя представить - противно, ей богу, а с тобой - жарко становится. Яковлев погладил его по щеке, кивнул, будто сам себе. Вечером сидел у жены, думал давнее, когда в голове еще каша была, от свершившейся мести, от внезапной женитьбы, от того , как все удачно завершилось, а на душе - смутно. Осознал: были у него друг, названный брат и зазноба, а теперь вдруг - брат стал другом, зазноба - сестрой, а друг становится зазнобой. Назавтра затопили баньку, попарились вдвоем. Тучков краснел, мужское достоинство выдавало его с головой. Яковлев, долго вынужденный пост державший, не смущался своего возбуждения, дотронулся ладонью до голого плеча в веснушках. Князь ткнулся в его плечо губами, задрал голову, подставился под поцелуй, под руку, а потом повернулся спиной, сжал плотно ноги, облокотился о стену руками. Яковлев взял его между бедер и было от этого действа обоим сладко и больно от его коротости. Еще два раза так встретились, две субботы, а потом Тучков уехал по делам в столицу, писал трогательные письма каждый день, ему и сестре. В мужском обществе, в салонах, потихоньку собирал информацию про мужскую любовь: будто кто сверху указывал где. Вещал, например, какой-нибудь офицер, брякал что-нибудь похабное, все смеются, а князь распахивая глаза уточнял "А для чего масло то брали?". Офицер хмурился, дергал усом, переглядывался с остальными "Ну, князь, вы как мальчик, право слово" и тихонько на ушко уточнял. Яковлев писал, что скоро возвращаются в столицу. Приезд был радостный, княжна ходила уточкой и хмурила брови. Тучков больше себя не предлагал: Яковлев перетерпел, не без помощи, но перетерпел, а скоро уже и роды. Тучков слушал очередную офицерскую историю в клубе, когда в соседнем зале послышалась странная суета, а потом знакомы голос, вначале издали, потом ближе зазвал "Тучков!" - Алеша! Алеша Тучков! Князь!- кричал Яковлев отчаянно. Гомон затих, его направляли подбородками, взглядами. Юный князь вытянул длинную шею, высматривая его из-за чужого плеча. - Петенька,- сказал тихо, неуверенно, уже предчувствуя беду. Яковлев был бледен, часто смаргивал, сжимал в ладони перчатку. - Марфе худо,- выдохнул он сразу,- врач сказал... Сказал нужно собрать семью чтобы... Чтобы... На всякий случай. Тучков побледнел, покачнулся, сразу несколько рук придержали его за плечи. - Хорошо, - кивнул он,- пойдем. И взял Яковлева под руку, внезапно сам опора и поддержка. - Там столько крови, Алеша... столько крови,- шептал синими губами Яковлев, пока они шли в гробовой тишине к дверям. Проститься они успели. В следующий раз их видели на похоронах. Юный князь, молодой и хрупкий на вид, устроил похороны, на которых был центром всеобщего внимания, освободив от этой ноши вдовца. Яковлев, весь в черном, был хмур и молчалив, бледное лицо - будто посмертная маска, а глаза - горящие угли, столько в них боли и горя. Всё сочувствие выражали брату, уж больно страшен был этот невидящий взгляд отчаявшегося человека. Тучков нашел кормилицу, богатырь уродился славный, спасли. На похоронах судачили, что роды скорые, не в срок, потому и сгубили мать. На второй день, после смерти сестры, Тучков послал к себе за самым необходимым и переехал к Яковлеву: взял себе смежную комнату, прислушивался у двери, заходил вечерами, молча сидел рядом. На пятый день Яковлев стал есть, на седьмой вышел из спальни, через две недели спросил про сына. Увидев, что Яковлев приходит в себя, сломался Тучков, крепился все время ради него, отодвинул свое горе в сторонку, а теперь наверстывал. Разрыдался у кровати, упал на колени, так что Яковлев, испугавшись, подхватил его на руки и привычно отнес на кровать. - Ну что ты, что ты, Алеша,- испуганно бормотал в ухо, а потом понял, и просто держал его в объятиях, пока тот выплакивал свою утрату. Заснули в обнимку, в одежде. Так и стали спать, вместе. Вдвоем было легче, привычнее, правильней. И когда еще время спустя они стали спать в обнимку, в неглиже, это тоже казалась правильным. Как и одно странное светлое утро, когда солнце, будто после длинной болезни, наконец робко выглянуло из-за туч, и словно стесняясь посветило в ставни. Солнечный луч пробежался по волосам князя, делая их совсем светлыми, задержался на шее, посветил в глаза. И Яковлев потянулся к нему, а Тучков ответил. Они целовались, разжигая в друг друге вкус жизни, Яковлев потянул его под себя, пальцы сжали бедра до белых пятен. - Подожди, Петруш, подожди,- забегал глазами князь, углядел серебряный поднос с поздним ужином, где было все необходимое. Князь вспыхнул, но решительно потянулся к масленке. - Алеша,- выгнул брови Яковлев, наблюдая за его манипуляциями. - Так надо.. Мне рассказывали... - князь вздохнул.- Попробуем? Яковлев был не в состоянии отказаться от предложения. Глаза его потемнели, он с трудом сдерживал себя, вошел жестко и быстро, задвигался сразу. Тучков прикусил губу до крови, из глаз его полились слезы, он молчал. Яковлев открыл глаза, которые смежил, добравшись до тела, замер, увидев его лицо. Стал целовать мокрые щеки, лоб, губы. - Двигайся,- шептал в поцелуи князь,- уже не больно. Так и было. Через сорок пять лет Яковлев, точнее, взявший фамилию жены, Тучков переживал еще одни похороны. Стоял седой, прямой, каменный. Его сын, внуки и все семейство Алексея Тучкова - трое детей и вдова, опять на нем. Тучков на предсмертном одре просил за них, улыбался напоследок, знал, что одного оставлять нельзя; наставлял, что на том свете встретиться надо, потому никаких безрассудств, никаких самоубийственных мыслей. - Так мы ж не венчаны,- горько улыбался Яковлев, - на том свете тебе жену ждать нужно. А меня Марфа заждалась. - Она с тобой меньше года жила, а я почти полвека, неужто не уступит? - ревниво удивлялся Тучков, целовал ладонь, терся щекой. - Моя-то жена счастья в детях нашла, знала, что ты мне дороже. Он пережил сына, невестку, вдову Тучкову, старшего Тучкова. В кровавом семнадцатом году, в самом его начале, вдруг понял, что его так долго на земле держало, пули и болезни отзеркаливало. К предчувствиям он давно привык, его семья тоже, поэтому когда он продал всю недвижимость и уехал всей огромной семьей за границу, все безропотно последовали за ним. Через год он успокоился, взял с детей клятву не возвращаться обратно сто лет и умер. Спокойно, безболезненно, во сне. В 2017 два юных светловолосых создания, юноша и девушка, похожие будто близнецы, почти ровесники, оба - Тучковы, но от разной ветки Тучковых, ходили по старинному кладбищу, выискивая нужную могилу. В руках юноша держал урну с прахом далекого прадеда, про которого слагали легенды. - Кажется тут, Муся,- нашел он заброшенный, но все еще величественный склеп. Муся, Марфа по полности имени, моргнула, подслеповато сощурилась, неуместно улыбнулась. В семье ее считали странной, не от мира сего, любили больше всех. - Пойду за лопатой, подержи,- отдал ей урну. Она сморщила нос, будто принюхиваясь к солнечному лучику, огляделась, улыбнулась теплому солнцу, глубоко вдохнула свежий запах прелой листвы, и тихонько прошептала урне и могиле около которой стояла: - Уступаю.