aut nihil

Свет проникает оранжево и немного — шторы и закатное солнце, спускающееся, как йо-йо, на верёвочке, привязанной к чьему-то пальцу. Оно слева и всё ниже, ниже. Обои на стенах раненые, с ожогами. Коричневые в непонятный узор. Баки сидит на скрипучем и хлипком деревянном стуле, здоровой рукой помешивая очень сладкий и очень крепкий чёрный чай. Он вернулся, а Стив спал: на животе, раскинув ноги, обняв одной рукой подушку. Простыня, которой они укрывались, наполовину свисала с кровати, и Баки, замерев с ней в руках, секунду спустя свернул её втрое и опустил рядом с правой ступнёй Стива. Стив обнял подушку крепче, Баки заправил выпавшую прядь за ухо и ушёл пить чай. Звяканье ложки о надтреснутый фарфор — единственный звук в тишине. Остальное — ощущения. Биение сердца, тёплый закатный ветер сквозь щели в деревянной раме окна. Спина Стива, поднимающаяся и опускающаяся из-за дыхания, нарастающая предсумеречная духота, которая скоро его разбудит, и он придёт, босой, сам немного душный, с линиями от наволочки на щеке, сюда — ощущения. Ещё здесь запахи. Свежей зелени, сладкого перца, слив. Ветер несёт запах недавнего дождя, оживающей пыли, выхлопных газов, середины лета. Чёрный чай. Запах прохлады, пустыни, охры и дома — это Стив. Вот и он. Просыпается. Громко вздыхает — сначала он, затем кровать. Слышно — садится. Слышно — встаёт и топает своими босыми. Стив приходит, и всё растворяется в нём: запахи, звуки, ощущения. Баки не поднимает головы, потому что и без того видит: улыбается, линии на щеке, солнечный, живой. Белая майка. Дышит. Подходит, обнимает, утыкается лбом в макушку. — Я сразу знал, что ты дома. Баки закрывает глаза. Улыбается. — Хорошо.