Сказочная тайга

1. Первые годы в тайге пролетели быстро. «Время как тополиный пух, ― написала однажды в своем дневнике маленькая Таня, жившая на лоджии у Дурневых. ― Когда ты радуешься, оно вспыхивает от твоих чувств и исчезает. Когда ты плачешь, оно становится мокрым и тяжелым и валяется на земле». Очаровательный деревянный сруб. Деревянная мебель. Маленький загон для Тантика и большой ― для Ванькиных «пациентов». Ванька все делает своими руками, изредка удивляясь, как раньше не представлял себе жизни без магии. ― Все просто, ― говорил он, строгая спинку стула или вырезая наличник. ― Человек должен работать руками. Только так он чувствует и познает мир. Недостаток магии в том, что мы ленимся. Мы теряем эту связь с миром. Зачем стараться, учиться чему-то, если выпускаешь искорку и все делается за тебя? Таня улыбалась, кивала, не особо вникая в то, что он говорил. Ей просто нравилось смотреть на него ― загорелого, растрепанного, сильного, с мускулами, на которых блестят капельки пота. Он так и оставался худым и поджарым. Тяжелая работа сделала его только еще более жилистым и подтянутым, как доберман. В таежном лесу пахло хвоей и влажной землей. Лето было немилосердным ― влажным, тягучим, но, благо, длилось недолго. Зима, напротив, лютовала и сковывала сруб снаружи ледяной коркой. Морозы проникали под слои теплой одежды, кололи иглами лицо, смазанное жиром. Но Таня легко сносила тяготы. Под сахарными яркими звездами она вылетала в Тибидохс в гости к Соловью, помогала тренировать новеньких, отбирала самых перспективных и учила их основам. На обратном пути залетала к Гробыне и Гуне. Тогда еще у них не было детей. Вдвоем с Гробыней они могли болтать обо всем на свете, слетать искупаться в Средиземном море на одну ночь, отправиться на Лысую гору на концерт каких-нибудь трансильванских упырей или в гости к Пипе, которой Герман Дурнев купил уже третий дом. В этот раз в Карпатах, возле горнолыжного курорта. У Пипы постоянно кутили гости, проходили какие-то званые вечера, которые не одобрял Бульонов, из-за чего их отношения не продлились долго. Пипа постоянно заводила кавалеров одного богаче другого ― то магов, то лопухоидов. Даже с Бессмертником Кощеевым она несколько раз ходила в самый дорогой ресторан на Лысой горе, вызвав нездоровый ажиотаж в одном из эфиров Грызианы Припятской. Таня едва ли это понимала, как и того, почему Пипа всегда выглядела такой довольной. Она примеряла все на себя, такую влюбленную и счастливую, пусть даже в срубе посреди тайги и думала, что не променяла бы Ваньку ни на три дома, ни на вереницу богатых любовников. Но все быстро закончилось, когда Гробыня в первый раз забеременела. Ей тогда было девятнадцать. О полетах с ней пришлось забыть. Гробыня вычитала, что даже «Пилотус Камикадзис» мог навредить будущему малышу. А посиделки у нее дома Таню очень скоро начали угнетать. Гробыня, ошалев от счастья, могла говорить только о своей беременности и дочке, которую они с Гуней ждали. Цитировала какие-то журналы, которые выписывала как у лопухоидов, так и в самом популярном издательстве для семейных ведьм «Мудрость Хатор». Гуня таскал домой коробки с розовыми ползунками, чепчиками и пинетками. В одной из комнат устроили ремонт ― готовилась детская. Однако Тане не удавалось радоваться вместе с ними. Возможно, она просто ревновала? Когда она поделилась этой мыслью с Ванькой, он глубокомысленно изрек: ― Наверное. В тот момент его больше интересовал слепой щенок оборотня, которого они подобрали на опушке у озера, где Таня любила встречать рассветы и собирать мелкую красную клюкву. Щенок постоянно скулил и требовал кормежки едва ли не каждые полчаса. Таня же для себя решила, что Гробынина беременность скоро закончится, а там уже все вернется, как было. У нее оставались драконбол и Ванька. 2. Тогда Таня еще чувствовала себя счастливой. И чувствовала, что это будет длиться вечно. Да, были проблемы, она этого не отрицала. Ванька был так поглощен своими гарпиями, оборотнями, русалками, лешими, водяными, что у него оставалось для Тани все меньше времени. Часто она проводила дни, разговаривая разве что с перстнем Феофила или Тантиком. Но она говорила себе, что это не так уж и плохо. Она хотела в это верить. Свободное время она тратила на книги, на тренировки на контрабасе. Зачарованные шишки неплохо выполняли роль мячей, а такая же зачарованная летающая корзина ― пасти дракона, потому что Тангро стал все чаще летать в сторону Тянь-Шаня, где, по мнению Ваньки, могли водиться снежные китайские драконы, отличавшиеся большим дружелюбием и стайностью. Таня грустила без дракончика, но понимала, что среди сородичей, пусть и другого вида, ему будет лучше. Еще Таня начала объезжать Тантика, от скуки обучив его даже лопухоидным премудростям, вроде разных аллюров, но Ванька, узнав об этом, впервые разозлился. Они даже поскандалили. Мол, нельзя издеваться над животным и одевать его в сбрую. Таня пыталась объяснить ему, что Тантику нравятся их занятия и он каждый раз радостно ржет, видя седло и уздечку, но Ванька был непреклонен. ― Как тебе не стыдно, ради забавы его мучить? ― отрезал Ванька, которого она в тот момент едва узнавала. ― Ты хоть знаешь, какую боль испытывает лошадь от узды? Почему ты такая эгоистка? «Будто ты знаешь», ― хотела сказать Таня, но ей и правда стало стыдно. Неужели она в самом деле отстаивает право делать больно Тантику? Она хотела сказать что-то вроде: «Мне просто очень скучно. Я тебя почти не вижу. Если я вывожу Тантика к озеру без узды, он просто начинает носиться и кататься по траве, а на меня обращает мало внимания» ― но поняла, что выставит себя еще большей эгоисткой. Ванька с ног валится, стараясь помочь раненым и больным зверям. Тантик радуется солнышку и траве после душного стойла. А ей... ей, неужели ей и правда хочется, чтобы все кружилось вокруг нее? Еще и на Гробыню обиделась за то, что она радовалась предстоящему рождению дочки. Поэтому Таня буркнула: ― Прости. Я больше не буду ездить на Тантике. Все равно уже холодает, еще простудится. И седло сожгу. Но Ванька, хоть и принял извинения, все равно несколько дней с ней не разговаривал. 3. Наказывать ее молчанкой и своими исчезновениями ― такой была тактика Ваньки еще в Тибидохсе. Но тогда это скорее раздражало. В Тибидохсе был Ягун, который теперь профессионально играл в драконбол на другом конце света ― в Мексике. В Тибидохсе была Гробыня, которая всегда могла дружески подколоть и подсказать что-то. В Тибидохсе была несносная Пипа, добрый, хоть и занудный Шурасик, ласковая и уютная, как кошка, Дуся, к которой все ходили за утешениями и пирогами. Но в тайге из собеседников у нее оставался только перстень, который не мог говорить дольше пяти минут. В такие моменты Тане хотелось схватить контрабас и улететь хоть куда, хоть на Лысую гору в какой-нибудь заповедник мертвяков. Но ее всякий раз останавливали брошенные Ванькой слова. «Почему ты такая эгоистка?» И правда, почему? Она же любит Ваньку. Из-за нее он лишился магии. Из-за него она бросила мечту своей жизни и перебралась в тайгу. Их судьбы и жизни навеки связаны с тех пор, как он едва не погиб от рук Чумы, спасая ее. Как можно плевать на такое из-за дурацких склок? Она ведь знает, что если улетит, не сказав не слова, то он будет переживать за нее, будет волноваться, забудет про работу и наверняка смешает не ту смесь от выпадения перьев для очередной шумной и вонючей гарпии, которую подберет на востоке леса. От этих мыслей Тане становилось одновременно смешно и грустно. Любовь должна быть выше этих мелких ссор. Чего стоит любовь, если она не выдерживает таких пустяков и тонет в жалких дрязгах, которых почему-то становится все больше? После Тантика они почти сразу же поругались снова. Ванька в честь их примирения целый вечер провел дома, только притащил с собой ауку, которого покусал аспид, но маленькое, забавного вида пушистое существо с человеческим лицом тихо скреблось в корзине на печи и не мешало. Скатерть-самобранка, будто чуя особый момент, расщедрилась чьим-то праздничным ужином: селедка под шубой, оливье, целиком запеченная курица, вареники с творогом, пирожки с вишнями и яблоками, а в придачу ― бутылка кагора. ― Знаешь, ― начал Ванька, меланхолично обтирая пирожком сметану с тарелки. ― Мне хотелось бы когда-нибудь попробовать то, что ты готовишь. Самобранка ― это хорошо, но я никогда не пробовал твоей стряпни. Мне интересно, какая еда выйдет, если... будет приправлена твоей любовью. Он поднял глаза и улыбнулся. Его глаза буквально сияли, поэтому Таня подумала, что он шутит. ― Вань, я ничего сложнее гречки и яичницы не готовила. Ты готов есть их круглый год? ― засмеялась она. ― Думаю, тебя надолго не хватит... ― Ничего, ты научишься. Моя мама готовила без всяких самобранок, и у нее отлично получалось, ― его голос был абсолютно серьезен. ― Зачем? ― Мне кажется, тебе скучно. Тебе нужно занятие. Таня вспыхнула. ― Может, мне еще и одеяла в проруби стирать, чтобы мне не было скучно? ― Я тебя ни к чему не принуждаю, ― Ванька поднял руки и снова улыбнулся. ― Я не хочу, чтобы ты маялась, понимаешь? За тебя все делает магия, поэтому тебе нечем себя занять. Наш дом ты обставила магией, убираешься магией, вещи стираешь магией, готовит за тебя скатерть. Если бы ты научилась готовить, то... ― То у меня не осталось бы свободного времени, чтобы скучать по тебе? ― Таня чувствовала, что злится. ― А может, ты лучше будешь приходить домой раньше, как сегодня? Знаешь, мне ведь тоже надоедает утром видеть твою спину в дверях, а ночью просыпаться от того, что... Она запнулась. Такие вещи до сих пор, даже в восемнадцать лет, вызывали у нее смущение. Гробыня могла не краснея рассказывать о своих постельных утехах с Гуней еще с четырнадцати лет. Таня же даже не решалась сказать вслух такие слова, как «член» или «секс», поэтому рассказы Гробыни проходили в форме монолога. Она сыпала загадочными словами, вроде «прелюдия», «клитор», «оргазм», «поза наездницы», «минет», а Таня лишь с умным видом кивала. Ее познания об «этом» до того, как она стала Ванькиной женой, ограничивались порнофильмом, первые пять минут которого она случайно увидела, когда решила посмотреть в отсутствие Дурневых кассету без названия, и испуганно выключила, едва увидев на экране пресловутый «член». Да еще постыдным воспоминанием, когда в ту роковую зиму, когда случилась беда с Лизой и первая ссора с Ванькой, она из глупой мстительности позволила Гурию себя поцеловать и не только в губы... Самым постыдным в этом воспоминании было то, что оно было во много раз приятнее, чем все, что происходило между ней и Ванькой. Тот самый «секс», о котором столько говорила Гробыня, напоминал унылую, часто болезненную возню, во время которой она предпочитала спокойно лежать и ждать, пока Ваня все сделает, изредка спрашивая, нравится ли ей. Таня кивала, не решаясь спросить, что именно должно ей в этом нравиться. Но для Ваньки это было важно, поэтому ради него она терпела. Но едва ли она могла стерпеть, когда в последние месяцы Ванька приходил глубокой ночью, и она просыпалась от того, что он стягивал с нее пижаму и трусики и лез руками между ног. И хорошо, если не сразу пристраивался. ― От того, что? ― удивился Ванька. ― От того, что ты ко мне пристаешь, когда я сплю, ― наконец озвучила Таня то, что ей не нравилось. Ванька смерил ее долгим и странным взглядом: ― Я не думал, что ты меня не хочешь. «Просто ты мог бы приходить раньше, и мы бы делали это перед сном», ― хотела сказать она, опустив, что ее в принципе раздражает это занятие. Но потом подумала, что опять ведет себя, как эгоистка. Ванька ведь не по своей прихоти по лесу болтается. Он очень устает. Неужели она не может потерпеть? Какая разница, спит она или нет? «Секс» от этого приятнее не станет. Но язык будто льдом сковало. Ее лицо залила краска от одной только мысли, что она об «этом» скажет. Ванька истолковал все в свою пользу. Не разговаривал с ней и не прикасался весь следующий месяц. Хуже всего было то, что Таня чувствовала себя в этот месяц довольно неплохо. «Почему ты такая эгоистка?» 4. В канун четвертого Нового Года в тайге Валялкиных впервые проведал гость. Таня услышала лишь грохот и приглушенные ругательства, когда что-то тяжелое гулко упало прямо у ее окон в огромные сугробы, которые намело аж до крыши. ― Мамочка моя бабуся, вот это приземление!.. Ох уж эти южные пылесосы, тьфу! Мусор! Танька наскоро замоталась в шубку, надела Ванину шапку с ушами и валенки и выскочила в темный двор. Тихонько шепнула заклинание, и от перстня отделился маленький сияющий шарик. В его колючем свете тени деревьев казались плоскими, будто из бумаги. Ягун забарахтался в сугробе сильнее. ― Танька! Мамочка моя бабуся! Малютка Гроттер! Вытащи меня отсюда скорее, а то у меня снегом запорошило все что можно. Во рту снег, в ушах снег... ― Вот же балабол, ― засмеялась Таня, выпуская искру. ― Как же ты тогда говоришь? Сугробы таяли на глазах, как горка сахара в чае. Ванька был против магической уборки и гребся в снегу с лопатой сам, а Тане приходилось потом ходить по двору в снегу по колено. Но теперь она могла с чистой совестью сказать, что помогала Ягуну... А что растопила вокруг дома огромный участок размером с половину драконбольного поля... Да подумаешь ― перестаралась. Извлеченный из снега мокрый и радостный Ягун, закутанный в несколько слоев одежды, напоминал гигантский мяч. Когда Таня помогла ему раздеться в предбаннике, то обнаружила, что друг сильно загорел, сильно похудел, а вдобавок отрастил редкую, но все равно симпатичную бородку. ― Мучас грасиас, синьора! ― он сгреб ее в охапку и сдавил так, что хрустнули ребра. Полы огромного вязаного пончо, которое Ягун надел поверх драконбольного комбинезона, замотали Таню по самые уши. ― Ты похудела, что ли? ― Или это ты стал слишком большой! Она несколько раз хлопнула Ягуна по спине. Она помнила друга мягким и уютным, как плюшевый медведь. Теперь же самым мягким в нем было теплое пончо. ― Как ты нас нашел? Ни весточки, ни письма... А где твои вещи? ― Все на мне, ― похлопал Ягун себя по груди. ― Ну, и к пылесосу я еще пакет с подарками приторочил, откроем уже втроем... А где мой сердечный друг детства? Где мой горячий валенок? «Горячего валенка» они ждали еще несколько часов. Скатерть-самобранка выдала им блестящий самовар и яблочный пирог. Ягун скромно пожевал кусочек, но по большей части заливался чаем без сахара. ― Тренер на диету посадил, ― пояснил он. ― Для команды закупаются ультразвуковые пылесосы... Латиносы-то народ мелкий ― все мне по плечо. Невысокие, легкие. Ну, и Катька тоже. Вот тренер и сказал, мол, укоротить тебя не получится, а вот скинуть немного кило можно. Ох, мамочка моя бабуся... Не могу, сил нет! Возьму еще кусочек! Таня с жадностью слушала его рассказы о драконболе. В профессиональных командах все было очень жестко: отбор, тренировки, диеты, дисциплина. Тренером у них был древний ацтекский божок, имя которого Ягун целиком произнести не мог ― ограничился кратким «Тет». Тет отличался вспыльчивым нравом, и свободолюбивому Ягуну первое время приходилось тяжко. Любое нарушение означало отстранение от тренировок, что в свою очередь означало все шансы оказаться на следующем матче на скамейке запасных. ― Дракон их ― Кецалькоатль ― та еще тварюка! Весь в перьях, глаза бешеные, а вместо огня плюется какой-то жгучей дрянью, как кислота. Мамочка моя бабуся, я как-то профилонил с защитной мазью, так у меня комбинезон растворился, а там и кожа с руки и плеча слезла! Я покажу потом. Вся рука до сих пор красная. ― А как Катя? Справляется с ним? Ягун вдруг помрачнел на секунду, пробормотал что-то невнятное, а потом поспешно принялся рассказывать о том, как Кецалькоатль сожрал одного джина-дрессировщика, а потом весь день маялся от вздутия. ― Пучит его от них, ― хохотал Ягун. ― Представляешь? Вот Гоярын мог хоть десяток джиннов сожрать. Кстати, как там у тебя с драконболом дела? Я залетал к Соловью, а он на тебя... как бы это... ругался. Мол, появляешься нерегулярно и все такое. Уже думает, что ты детей решила завести и тренировки бросить. ― Не собираюсь я никаких детей заводить, ― вспыхнула Таня. Она подумала про Гробыню и ее дочку. Маленькую Люду (Гробыня снисходительно позволила Гуне выбрать имя, и тот назвал в честь своей матери), которая постоянно плакала и капризничала. То она голодная, то она обкакалась, то у нее зубки режутся, то она спать не хочет, то наоборот хочет... Таня едва могла высидеть с ней пару часов, но Гробыня с дочкой не расставалась. Не таскала с собой в слинге разве что в туалет. ― Ни сейчас, ни потом. ― Чего вдруг? ― раздался из предбанника веселый голос Вани. ― Я думал, ты следом за Гробыней малыша захочешь. ― Мамочка моя бабуся! А мы думали, тобой там лешие закусили! Ягун вскочил, отряхнув ноги от крошек. Он едва не снес Ваньку, когда дверь открылась. Таня была рада снова собраться всем вместе. Раскрасневшийся с мороза Ванька тер шелушащийся нос в поблекших веснушках и жевал уже третий кусок пирога. А затем потребовал у скатерти добавки, но пироги с яблоками, видимо, закончились, поэтому она, подумав, выдала им кулебяку с рыбой и миску квашеной капусты. Ягун рассказывал про Мексику с самого начала, уделив особое внимание дракону. ― Оооо, ― голубые глаза Вани засияли. ― Это же вымерший вид. Их таких, оперенных, всего-то два вида было. Кислотный ― ваш, то бишь, жил в Южной Америке. А еще один, северный подвид, с белой чешуей и ледяным дыханием ― на Аляске. Вот бы посмотреть на него... ― Да ты что! В гости приезжай, всегда буду рад, а вот подходить к Кецалькоатлю не советую. Он своих-то едва терпит, а чужаков сжирает ― и брюхо, мамочка моя бабуся, у него тоже все внутри кислое. Если не достать вовремя, то один скелетик останется. ― Ну, в гости вряд ли... ― Ваня задумался и потрогал чашку с чаем. Откусил кусок кулебяки. ― Вряд ли я ближайшее время куда-то выберусь. Я слышал, тут дальше на север химера перебралась. Их в мире, может, десяток остался. Хочу найти ее. ― И что ты будешь с ней делать? ― спросила Таня. У нее по спине пробежали мурашки. ― Химеры ― это тебе не оборотни и не гарпии. Ей человека перекусить пополам, что тебе пирог съесть. ― Я знал, что ты не одобришь, ― он сжал губы. ― Но я буду осторожен, ты же знаешь. Как и со всеми... Я хочу, как найду ее, связаться с Тарарахом. Он говорил, что еще одну такую химеру видели в лесах в Финляндии. Представляешь, как здорово будет, если они окажутся самцом и самкой?! Может быть, они смогут дать потомство и восстановить популяцию... ― Даже не думай лезть к этому зверю! Таня не на шутку испугалась. Одна только мысль о Ваньке, которого раздирает и пожирает химера, вызвала у нее панику. ― Ты не маг и не бессмертный, чтобы к нему лезть! Вот пусть Тарарах им и занимается. Ты же даже защитить себя не сможешь! ― Мамочка моя бабуся, я понимаю, что милые бранятся, тешатся и все такое, но успокойтесь. Еще подеретесь из-за какой-то кошки, ― Ягун хохотнул, думая, что это смешно, но для Тани это было последней каплей. ― Вот значит, что ты планировал все это время? Начать тайком химеру выслеживать? А может, даже уже начал! ― распалялась Таня. ― Когда ты собирался мне об этом сказать? А еще меня эгоисткой называл! ― Господи, да что же ты... раскудахталась! ― Ванька встал и хлопнул ладонью по столу. Лицо у него стало незнакомым и злым. ― Будто я по своей прихоти это делаю. Разве не понимаешь, как это важно? Дать шанс вымирающему виду. Если упустить эту химеру, то, возможно, такого шанса не будет. Она улетит в другое место, возможно, погибнет! Вот это важно. Ягун положил руку ему на плечо: ― Дружище, ты палку-то не перегибай, ― прозвучало это тоже незнакомо. Очень по-взрослому. Но Таня не слушала, что было дальше. Она встала из-за стола, извинилась и вышла в свою спальню, хлопнув дверью погромче. Глаза заволакивали слезы. Шмыгая носом, Таня скинула тапки и залезла под одеяло. Кровать показалась твердой, холодной и неприветливой. Где-то с Ванькиной стороны копошился на подушке какой-то его очередной питомец. Брезгливо кривясь, Таня столкнула пушистое существо с кровати и услышала, как по половицам затопотали маленькие лапки... Может, это даже и не питомец Ваньки, а обыкновенная крыса! Выпустив искру, Таня сделала так, что в комнате стало светлее, теплее и запахло медом и корицей. Утерев глаза подушкой, она покусала губы и стала прислушиваться к тому, что говорили парни. Но разговор потек как ни в чем ни бывало, разве что немного сменил курс. ― Ох, эти девушки, мамочка моя бабуся... ― вздохнул Ягун. ― Добиваешься их, добиваешься, а потом не знаешь, куда деваться. ― Говоря о девушках... Я думал, ты прилетишь с Лотковой. Почему, кстати, вы до сих пор не поженились? Я думал, вы следом за нами, ― голос Вани казался каким-то деревянным. Таня с каким-то мучительным чувством внутри поняла, что он очень зол и расстроен. И она этому прямая вина. Вместо того, чтобы поддержать, она его принялась стыдить, да еще и при Ягуне. Хороша жена, хороша поддержка и опора. Разве за тем она приехала сюда, чтобы его клевать?.. Лучше бы она вообще не соглашалась! Играла бы с Ягуном в мексиканской команде, а к нему прилетала бы просто в гости. Не скучала бы дни напролет, не тренировалась с шишками и корзинами, как идиотка, не боялась бы не то слово сказать и в очередной раз прослыть «эгоисткой»! Она даже график тренировок с Соловьем не могла соблюдать, потому что Ванька злился, если она улетает, не сказав ему... А как ему скажешь, когда его никогда не бывает дома?! ― Лоткова... Эх, зло эти бабы, мамочка моя бабуся. Ты спрашиваешь, почему не поженились? Да мы и года вместе не пробыли, когда в Мексику перебрались. Думали, все вместе преодолеем, все трудности, все сложности ― главное, что мы вместе и все такое. Я себе это каждый день как заклинание повторял. ― А она? ― Ты знаешь Катьку. Она же всегда в центре внимания. Как ни выходила на поле, так ее вечно окружали мексы... «Синьорита, синьорита, белла синьорита». Тьфу. А она вертелась перед ними, как стрекоза ― конечно, у них все девушки страшные, как макаки. Без слез не глянешь. Ножки короткие, толстые, лица сплюснутые, волосы мочалкой. Только задницы, мамочка моя бабуся, за-ши-бись. Слово «задница» в устах Ягуна звучало грубо и противно. Таня могла услышать такое от Гуни, например, и это было довольно органично. Но Ягун? ― Короче, я ее ревновал, ревновал, а потом вернулся пораньше с тренировки ― у нас они в разное время бывали ― а она с каким-то латиносом... ну, ты понял. Как собаку ее сзади драл, а она только подмахивала. Мексу этому морду набил, даже без искр обошелся, а Катька смотрела на меня и только глазами сверкала. Мол, ты все виноват. Забыл про меня, внимания не уделял, ласковыми словами не называл. Вот не стерва, а? Чего ей надо было? Короче, мы общаемся ― одна команда и все дела ― но сам понимаешь, какую радость это мне доставляет. Еще и Катька про меня всяких гнусностей нашей второй защитнице наговорила ― они спелись с самого начала еще ― мол, я грубиян, я чурбан, от меня цветочка не увидишь. Шлюха, бл... Говорю тебе, если баба страдает херней, то, мамочка моя бабуся, добра не будет. Или нормальная ― дом, очаг, дети ― или шлюха. В жизни больше не свяжусь с такой, как Лоткова... Таня испытывала смешанные чувства. Здесь в тайге для нее время будто шло как-то иначе. Она до сих пор думала о своих одноклассниках, как о подростках. И, казалось, они останутся такими вечно. Вернется в Тибидохс через десять лет на встречу выпускников, а все останутся прежними. Как изображения на фотографиях. Но они все менялись. Зачастую не в ту сторону, в которую Тане хотелось бы. У нее не укладывался в голове Ягун, бросающийся такими грубыми словами. Катя, которая могла ему изменять, да еще и выдумав такой для этого повод. Да, ей порой тоже не хватало внимания и подарков от Вани, но она никогда бы не прыгнула в объятья первого встречного... Это было так низко и грязно... Но воображение вдруг подбросило ей мысли о Гурии Пуппере и Глебе. Она живо представила себе букеты роз, наряды, галантного, как принц, Пуппера, который бы кружил ее в танце в какой-нибудь башне Магфорда с видом на залив, расспрашивал о ее делах, тренировался бы с ней вместе... Или бледного, как вампир, Глеба. С загадочной, немного томной улыбкой и холодными руками. Таня вспомнила, как он прижимал ее к себе в ночь выпускного на крыше Тибидохса, и ощутила странный жар и тяжесть внизу живота. Робко опустила в штаны руку, поглаживая себя сквозь трусики. Должно быть, она сейчас ничем не лучше Лотковой... Думает о каких-то гнусностях, о другом мужчине, но... Но ведь это все понарошку. Ощущения становились все приятнее. Таня закрыла глаза, представив себе, как Глеб целует ее в шею, как запускает руки в лифчик, сжимая маленькую грудь. А затем опускает на стол, задирает платье и спускает с нее трусики... К лицу прилила кровь, сердце застучало в ушах. Она гладила себя все сильнее и быстрее, чувствуя, как становится влажной тонкая ткань, пока не почувствовала странный, но приятный спазм, похожий на щекотку. От него внутри все задрожало и сжалось, под закрытыми веками вспыхнули яркие пятна. ― Рыжик... ― Ваня робко постучался и приоткрыл дверь. Таня вздрогнула, как от удара, натянула одеяло на самый нос. ― Ты спишь? Сердце все еще колотилось. Таня выдавила из себя невразумительный звук, и Ваня вошел. Сел на краешек кровати, как-то виновато и умильно на нее посматривая. Как щенок, который выпрашивает подачку. ― Не сплю, ― хрипло сказала она, надеясь, что Ванька ничего не видел и что тяжелое дыхание ее не выдаст. ― Тут ужасно жарко. Неудивительно, что ты такая красная... ― он протянул руку и погладил ее по волосам. А потом нагнулся и поцеловал. ― Прости меня за химеру. Мне и правда стоило вначале обсудить это с тобой. Это было на него не похоже. Упрямый Ванька, которого не могло ничто заставить извиниться, просил у нее прощения? Таня оттаяла. Вероятно, разговор с Ягуном заставил его стать добрее и внимательнее. Она ответила на его поцелуй, все еще чувствуя отголоски недавнего удовольствия, которое обострило все ее ощущения, сделало их ярче. Впервые она радостно откликнулась на ласки Ваньки, надеясь снова ощутить нечто подобное, поспешно сбросила свою одежду и потянула его свитер... ― Что-то не так? Он смерил ее странным взглядом, от которого все сжималось. ― Нет, все так. Просто ты... какая-то не такая. «Шлюха», ― замерев, подумала Таня. Какая разница, понарошку это было с Глебом или нет? Когда Ванька принялся ласкать ее пальцами ― привычная прелюдия, занимавшая хорошо если пару минут ― она не могла сдержать довольных вздохов и, стыдясь, закусила губу. Она же не такая, как Лоткова. Ягун гостил у них еще две недели. Когда он уехал, Таня поняла, почему Ваня был таким покладистым той предновогодней ночью. У нее задержались на пять дней всегда точные, как часы, месячные. 5. Таня отлично знала о связи месячных и беременности из дурацких лопухоидных сериалов, которые смотрела тетя Нинель. Сначала мужчина и женщина женятся или просто занимаются сексом, а потом женщина объявляет, что «у нее задержка», после чего они с мужчиной или счастливо обнимаются, или он злобно кричит, что нужно сделать аборт, и это не его ребенок. Звали героев Педро и Анна-Мария или же Саша и Оля, все проходило по накатанной дорожке. Вникать в этот вопрос сильнее Таня не стремилась. Ей казалось, что в этом есть что-то неправильное. Беременность и роды, как и любовь, она считала естественным процессом, который должен случиться сам собой. А она должна это почувствовать, как настоящая женщина. Когда она сказала об этом лет в шестнадцать Гробыне, Гробыня назвала ее дурой: ― Дура ты, Гроттерша. Если не хочешь рожать по ребенку после каждого оргазма, то должна сама следить за этим. ― Но ты же сама говорила, что хочешь десять детей. ― Восемь, ― наставительно поправила Гробыня. ― Но тогда, когда я сама захочу их иметь, а не подарочком после секса. Теперь Таня и правда почувствовала себя последней идиоткой. После свадьбы Ваня предложил, чтобы она доверила этот вопрос ему. Дескать, они пока не готовы к детям, и он знает, как сделать так, чтобы они не появились у них раньше времени. Таня согласилась. Не только потому, что он казался более подкованным в этом вопросе, но и потому, что побоялась его обидеть. Если бы она отказалась, не выглядело бы это так, будто она ему не доверяет? Что же это за любовь тогда такая? Почти месяц она тянула с разговором с Ванькой. В глубине души надеялась, что произошла какая-то ошибка. От одной мысли о своей личной Людочке, которая будет постоянно плакать и мешать ей летать на контрабасе, Таню бросало в холодный пот. Однажды она просто проснулась посреди ночи и разрыдалась от нахлынувших эмоций и страхов. Когда-нибудь она, конечно, хотела родить малыша. Она представляла себе теплого и розового пупса, которого будет укачивать на руках, представляла себе, как он будет смеяться, когда она будет строить ему забавные рожицы. Как он будет агукать и тянуть к ней маленькие, очаровательные ручки с крошечными пальчиками, а она будет их целовать... Даже думала над тем, что больше хочет девочку, а не мальчика и что хочет назвать ее Ариной. И, конечно же, та не будет такой капризной, как Людочка. Но когда-нибудь! Не сейчас! Не тогда, когда ее единственной радостью остались полеты, которые позволяли ей сбежать из таежной тягомотины... Сбежать от такого любящего ее Ваньки, который считает, что лучший способ видеться чаще ― это вместе с ним мазать мазью русалок, живущих в большом озере, и вытравливать блох оборотням. Только куда бы она сбежала?.. ― Рыжик, что случилось? ― после отъезда Ягуна Ваня неизменно называл ее ласковым прозвищем, которое придумал еще в Тибидохсе. ― Тебе приснился кошмар про Чуму? Зевая, он притянул ее к себе и принялся укачивать, как маленькую. Таня, всхлипывая, помотала головой. Ваня больше ничего не спрашивал. Иногда его нежелание обсуждать то, что ее беспокоит, было кстати. Когда она чуть успокоилась, то наконец выдавила, шмыгая носом: ― У меня задержка месяц... Думаю, это беременность... Ваня тянулся к тумбочке за платком и замер на полпути. ― Что ты... А затем умолк, внезапно сгреб ее в охапку и принялся целовать мокрые от слез губы, щеки и глаза. Его радость была настолько искренней и заразительной, что Таня выбросила из головы все дурные мысли. ― У меня будет сын! У меня будет сын! ― твердил он, как заклинание. ― Вот же оно счастье-то, Таня! У нас будет малыш! ― Ты говоришь «сын, сын». А если будет девочка? ― спросила Таня. ― Ничего, это же не единственный наш ребенок будет. У нас будет много детей. Переделаем дом, чтобы каждому по комнате было... Лучше бы двоих сыновей, да тебе девочку, чтобы вы с ней вместе хозяйством занимались, пока нас не будет... Прижавшись к его плечу, Таня замерла. Ей представилось будущее: еще более огромный и еще более пустой дом, в котором она сидит в окружении грязных пеленок. От этих мыслей засосало под ложечкой. Но если бы она сказала об этом вслух, то что бы о ней подумал Ванька? 6. Беременность проходила тяжело. На втором и третьем месяце Таню часто тошнило по утрам. Постоянно тянуло поясницу. Порой доходило до того, что она могла целый день пролежать в постели, свернувшись клубочком ― до того сильными были позывы к рвоте. Одно было хорошо ― Ваня стал бывать дома намного чаще. И неизменно окружал ее заботой. Таня даже стала реже пользоваться магией, чтобы дать ему лишний повод сделать ей чай, надеть на замерзшие ноги теплые вязаные носочки или принести ей первые мартовские подснежники, которые выросли возле дома. Тане пришлось написать Соловью письмо с извинениями ― на следующий год им придется обходиться без нее. Но это была ложь. Не год. Дольше. Как она будет летать с малышом на контрабасе? Она могла бы попросить Ваню иногда сидеть с ребенком, чтобы летать на тренировки, но все внутри противилось этому. Ванька был удивительно хорош в ветеринарном деле, гиперответственно относился к своим пациентам, но сам в быту был ужасно рассеян да вдобавок постоянно таскал домой зверье. По настоянию Тани эти звери были мелкими и неопасными, в основном детеныши ― для остальных был загон во дворе, который она сама запирала заклинанием, не пропускавшим никого, кроме Ваньки. Но что, если ему в ее отсутствие взбредет притащить в дом какую-нибудь кикимору или больного хмыря?.. Таня долго обдумывала этот вопрос и поняла, что вряд ли сможет в ближайшее время покидать тайгу. «Ничего, ― успокаивала она себя. ― Не думаю, что моей маме было легче». Пример Софьи вдохновлял ее не только тем, что та решилась уехать в тайгу вместе с мужем, но и тем, что она не побоялась забеременеть и родить Таню в самый разгар войны с Чумой. Если мама не боялась никаких трудностей, то уж ей-то точно грех жаловаться. И из-за чего? Из-за драконбола? Она ведь даже в команде не играла. Просто возилась с чужими детьми. Следом за Соловьем Таня написала о своей беременности Гробыне и Ягуну. Через три дня Гробыня была уже у них в гостях. К счастью ― без Людочки. Привезла полный чемодан подарков для будущего малыша. Ягун зачем-то прислал вместе с купидоном трубу от пылесоса со своим автографом. Но Соловей ей так ничего и не ответил. Вместо него ей прислал письмо академик Черноморов с официальными и скуповатыми поздравлениями от всех преподавателей с припиской, что Соловей вместо нее взял вторым тренером Жикина. Таню это задело. С одной стороны, она обещала, что не бросит тренировки, что не станет отлучаться надолго, что будет соблюдать график занятий... Но, Чумиха раздери, Жикин? Когда она рассказала об этом Ване, тот пожал плечами. Он пытался открыть банку с кислым морсом, чтобы Таню меньше тошнило, и был увлечен этим всецело. ― Жикин, как я слышал от Ягуна, пытается укрыться от лопухоидной милиции, потому что не хочет платить алименты какой-то из своих подружек. Наверное, поэтому и вернулся в Тибидохс... ― Я не об этом! ― Таня чуть не порвала письмо от нахлынувших на нее эмоций. ― Они заменили меня на Жикина. Он же полный ноль. Да его в команде держали только потому, что все остальные ученики были еще хуже! ― Ну, и что? ― Ванька на секунду отвлекся. ― Это же место помощника тренера. Для детей. Это даже не профессиональная команда. Тань, да чего ты так злишься? Я просто в голову не возьму. ― Да потому, что это было мое место. Меня на эту должность взяли. Значит... значит, я в глазах Соловья стою не больше Жикина. ― выпалила Таня. ― Не забивай голову ерундой. Это не та работа, из-за которой надо переживать. ― Зато из-за твоей работы, конечно, переживать надо! А то, что эта работа важна для меня, ты не думал? Ваня встал и с грохотом поставил банку на тумбочку. ― Остынь, ― бросил он и вышел. Кусая губы, Таня открыла банку искрой, налила морса в кружку и принялась пить жадными глотками, чтобы не дать себе заплакать. Тренировки в Тибидохсе были единственной ниточкой, связывавшей ее с драконболом. Провести год без тренировок значило окончательно потерять форму. Растерять все навыки. Ягун в своей Мексике занимался сутки напролет, а она не сможет в ближайшее время летать и по часу в день. «Но разве отец не бросил драконбол ради науки? ― сказала она себе. ― Драконбол ― это просто дурацкая игра с летающими мячиками. Есть в мире вещи и важнее. А что может быть важнее для женщины, чем рождение малыша?» Но чем больше она себя уговаривала, тем большее отвращение испытывала. Накатывающая тошнота только усиливала это ощущение. Таню едва не вырвало морсом на одеяло. Такой откровенной ложью она не занималась даже тогда, когда ее выгнали из команды. Чем больше она пыталась втиснуть себя в шкуру будущей матери, чем больше обманывала себя радужными фантазиями о розовом смеющемся карапузе, тем отчетливей чувствовала, что эта ноша не по ней. 7. Ее живот рос слишком быстро. Подаренные Гробыней масло от растяжек и бандаж не помогали. Кожа покрылась лиловыми полосками. ― Сдается, подруга, у тебя он там не один, ― сказала Гробыня в последний визит. ― Сдается, у тебя двойня. Хочешь, погадаем и узнаем точно? Ванька, услышав это, просиял, поэтому Таня назло ему отказалась. Ссоры между ними становились все чаще, о чем Гробыня, конечно, не могла знать. То, что Таня проглатывала раньше, теперь заставляло ее огрызаться. Гиперзабота Вани бесила. Его, соответственно, бесили ее, как он говорил, «капризы». Даже когда они мирились, он мог ляпнуть что-то вроде: «Наконец-то ты угомонилась. Жду не дождусь, когда ты родишь и это прекратится». Назло ему же она стала игнорировать все его приставания и говорить, что для ребенка это вредно. Но не только Ваня ждал родов с нетерпением. Таня строила планы, как после родов помирится с Соловьем и договорится о возобновлении тренировок... Правда, теперь одна только мысль о двойне давала понять, что ни о каком возобновлении тренировок не может быть и речи. 8. В последние месяцы ее беременности Ванька стал чаще пропадать в лесу. Иногда доходило даже до того, что он не приходил домой ночевать. На смену постоянному раздражению, которое Таня испытывала несколько месяцев назад, пришла апатия. От Соловья ей наконец пришло письмо, что назначение Жикина временное и что он возьмет ее обратно, когда она будет готова. Но Таня смирилась с мыслью, что с драконболом у нее все кончено. Ее ценность равнялась ценности Жикина. Нуля без палочки, которые едва держался на швабре. Какой смысл убиваться, бросать маленьких детей, когда ее может заменить какой-то Жикин? Вряд ли она даже сумеет так быстро прийти в форму. За время беременности Таня набрала почти двадцать килограмм. У нее ужасно болела спина, болели кости таза. Дети (Таня уже была уверена, что это двойня) награждали ее болезненными пинками, от которых перехватывало дыхание. Ноги от жары отекали, не умещаясь в той обуви, что у нее была. Огромный живот мешал удобно спать. Налившаяся грудь не влезала ни в один лифчик. А малейшие попытки ее стянуть и поддержать хотя бы самодельным лифчиком из ткани причиняли боль. Гробыня ей написала, что купит и пришлет ей специальный бюстгальтер для кормящих ― пусть только напишет обхват груди. Но сама Таня обмерить себя не могла, а Ваню, даже когда он был дома, не могла допроситься. Он выглядел страшно озабоченным, постоянно что-то перестраивал в загоне, перестал брать туда новых пациентов... У нее даже не было желания спрашивать, что он затеял. ― Прости, но это очень важно, ― говорил он. ― У тебя ведь все хорошо? Как ты себя чувствуешь? Таня чувствовала себя развалиной. У нее даже появились на руках отвратительные пигментные пятна, как у старух. Иногда она не успевала добежать до туалета. Конечно, магия помогала ей поддержать себя в чистоте, но от чувства унижения не избавляла. Все эти мучения Ваньке все равно были бы непонятны. Он стал терпеливее, снисходительнее, будто его подменили. Говорил, что ее состояние прекрасно и что даже ее «капризы» не заставят его любить ее меньше. Но все равно казалось, что он витает где-то в облаках даже тогда, когда говорит с ней. «Наберись терпения, ― повторяла себе Таня. ― Твоя мать тоже проходила через это. Гробыня проходила. Даже тетя Нинель. Ты выдержишь». Но она ошибалась. За два дня до того, как она родила, Ванька притащил домой химеру. Зверь был в омерзительном состоянии. Тане и без объяснений стало понятно, зачем Ваня перестраивал загон и зачем пропал на последние два дня. Он вывел химеру из лесу, надев цепь на все три ее шеи и подманивая кусками гниющего мяса. В утренней тишине было слышно ее хриплое дыхание. Шкура химеры была исполосована чьими-то когтями. Зверь шатался и хрипел на каждом шагу. Одна из голов ― козлиная ― безжизненно болталась. Таня видела вмятину между ее рогов, покрытую сгустками засохшей крови. Придерживая живот, Таня вышла навстречу, готовясь выстрелить искрой, если только тварь дернется. ― Что это... Как ты? ― она боялась говорить громко. Боялась делать резкие движения. Двигалась боком, не выпуская из поля зрения все три головы, даже ту, что висела. Ванька помотал головой, показывая жестом отойти. Химера возвышалась над ним почти на метр. Она была мельче дракона, но челюсти оставшихся голов ― драконьей и львиной ― выглядели мощными и опасными. Вот только из львиной пасти текла кровь, а драконья морда, кажется, лишилась глаза. Ванька бормотал что-то успокаивающее и тянул зверя в загон. В стоячем жарком воздухе чувствовался отвратительный гнилостный запах. Вблизи Таня увидела, что в самых глубоких ранах химеры копошатся личинки, и ее едва не вырвало. Сдерживая позыв, она торопливо вошла в дом и заперла дверь. Ее колотила дрожь. ― Кажется, она подралась с кем-то, ― рассказывал Ванька поздно тем же вечером. ― Возможно, даже с драконом... ― С Тангро? ― испугалась Таня. Чтобы прийти в себя, она в который раз перечитывала подаренную Гробыней книгу о родах, но не могла сосредоточиться и прочитать даже пары глав. ― Она могла напасть на Тангро? Ваня сосредоточенно отмывал от крови руки в тазу, не давая Тане сделать это с помощью магии. Он долго думал над ее словами и все же сказал: ― Я не думаю. Тангро слишком маленький. К тому же у химеры нет ожогов... Нет, я думаю, что это было что-то другое. Я внимательно изучил ее раны. Возможно, это был грифон. Голова козы была убита ударом мощного клюва. Но грифонов в мире так мало. Фактически нет. Тем более одичавших... Он выглядел расстроенным. ― Я должен приложить сейчас максимум усилий. Химера в очень плохом состоянии. Мне нужна будет твоя помощь, но если ты боишься, то лучше сиди дома. Таня не стала отказываться. В худшем случае она всегда может добить химеру «Искрис фронтисом», а вот если зверь разъярится от боли и нападет на Ваню, тот не сможет себя защитить. Она помогала наносить горячую, приятно пахнущую мазь на раны, которые Ванька уже успел промыть от грязи, гноя и личинок. Химера тяжело дышала, распластавшись на полу загона. У нее не было сил рычать или сопротивляться. Мертвая голова козы вблизи оказалась еще страшнее. Шарик магического света с ужасающей четкостью позволял рассмотреть, как из дыры в черепе все еще сочилась кровь вперемешку с розовато-серой кашей. Мозг уже начал гнить. Таня забыла о страхе и едва не плакала, осматривая несчастное создание. Она вспомнила заклинание, которым Ягге снимала девчонкам боль во время месячных ― единственное обезболивающее заклинание, которое знала. Неясно было, сработало ли оно на химере или нет, но Тане хотелось облегчить ее страдания. Ваня следом за ней зашивал обработанные раны, что-то тихонько бормоча под нос. Иногда подбегал к головам зверя и по капле вливал им какую-то жидкость ― как он пояснил, это должно было придать сил организму и сдержать развитие немагических инфекций. ― Вань, ― робко позвала Таня. У нее сильнее обычного разболелись плечи, спина и живот. ― Мне кажется, она не выживет. Сколько прошло времени? Час? Два? Вся ночь? В окошечке загона серело небо. Может, приближался рассвет, а может, луна подсветила облако. Таня попыталась расправить плечи и закусила губу. Кто-то из малышей пнул ее под ребра. ― Выживет, ― процедил сквозь зубы Ванька. Хотя в загоне было очень холодно ― в августе ночи уже напоминали о приближении осени ― его голая спина блестела от пота. ― Если хочешь, иди в дом. Тебе надо отдыхать. Она кивнула, не стала возражать. Химера смотрела тремя остекленевшими глазами в стену. Только бока, ходившие ходуном, напоминали о том, что в звере еще теплится жизнь. Погладив напоследок горячий бок, Таня поднялась, придерживая второй рукой живот. И в этот момент низ ее живота свело новым, незнакомым спазмом. ― Вань, ― тихо сказала она каким-то чужим голосом. ― Я рожаю... 9. На негнущихся ногах Таня выбралась из загона. Прохладный ночной воздух казался густым, как кисель, и входил в легкие с непомерным усилием. Таня поняла, что боится. С невероятным запозданием пришла к ней мысль, что следовало пригласить к ним Гробыню, Пипу, Ягге ― кого угодно из магов, кто был бы рядом во время родов. Таня со свойственной ей самоуверенностью думала, что легко справится сама. Несколько раз Ванька принимал роды у своих магических подопечных, а она ему помогала. Казалось, что в этом процессе не было ровным счетом ничего сложного. И в книге о родах, которую отдала Гробыня, писали о процессе: «Расслабьтесь и получайте удовольствие ― вы впускаете в мир новую жизнь». В конце концов, ее мать Софья смогла родить ее посреди тайги. Но едва Таня ощутила первые схватки, вся уверенность улетучилась, как дым залитого водой костра. Она ведь не самка Серебряного копытца, не кикимора. Не Гробыня, которая рожала в больнице в окружении толпы акушеров. И даже не Софья, рядом с которой был ее отец, не лишенный магических сил, как Ванька. А если что-то пойдет не так? Если роды окажутся слишком тяжелыми? Она ведь рожает сразу двоих. И при этом не знает никаких заклинаний, которые помогли бы остановить кровотечение или ускорить роды. Что, если погибнет она или кто-то из детей, которых она так тяжело вынашивала? Таня безуспешно дергала ручку двери, забыв, что та открывается внутрь. От едва сдерживаемых слез свело горло. ― Прекрати паниковать. Голос Вани звучал холодно и даже раздраженно. Он открыл ей дверь. ― Иди сделай себе чай с ромашкой, приляг и успокойся. Таня покорно вошла в дом, чувствуя, как дрожат колени. ― А ты?.. ― А зачем тебе сейчас я? У тебя схватки могут и сутки идти. Я должен быть рядом с химерой. Таня едва поверила своим ушам. Слова застряли в горле. Будто откуда-то со стороны она увидела пылающее и сосредоточенное Ванькино лицо и поняла, что ему нет никакого дела до нее и детей. Все его мысли были рядом с полумертвой химерой и тем, как ее вытащить с того света. Может быть, потом, если химера сдохнет или ей станет лучше, Ваня вспомнит о них. Но не ранее. Ее рука ожила и, действуя будто по чьей-то чужой воле, опустилась на щеку Вани. ― Прекрати ты эту свою истерику, ― он схватил ее запястья, сжал до хруста и втолкнул Таню в темный и тихий, как могила, дом. ― С тобой не происходит ничего особенного! Ты просто рожаешь. Я приду, когда химере станет хоть немного лучше. Если она не выживет, то можно будет поставить крест на их виде. Когда ты уже перестанешь думать только о себе? Он захлопнул дверь перед ее носом, оставив в темноте, одиночестве и полном отчаянии. Живот Тани снова свело, да так сильно, что перехватило дыхание и на глазах выступили слезы. Опустившись на колени, она обхватила его руками и сжала зубы, стараясь восстановить дыхание. ― Возьми себя в руки, Гроттерша, ― прошептала она, вспоминая интонации Гробыни. Едва боль отступила, Таня утерла глаза и попыталась произнести обезболивающее заклинание, но искра, вырвавшаяся из перстня, была тусклой и сразу погасла. Таня запаниковала и попыталась снова, в этот раз заклинание, которое помогло бы рассеять темноту, но страх еще большей боли и обида на Ваньку мешали ей сосредоточиться должным образом. Еще несколько попыток довели до того, что перстень совсем перестал выбрасывать искры. ― Агрх, хватит трясти. Я тебе не погремушка! ― заворчал Феофил, перегреваясь. ― Дед, что за дела? ― чувствуя, как затекают ноги и начинает ныть спина, Таня поднялась, по стене добралась до гостиной и легла на диван. Легче не стало. Она попыталась опять произнести обезболивающее заклинание, но вновь потерпела неудачу. ― У меня скоро начнет кружиться голова, ― сообщил ей перстень. ― Ты что, забыла, что для заклинания нужно хорошенько сосредоточиться? ― У тебя нет головы! И я сосредотачиваюсь. Но это было далеко от истины. Ее голова была забита Ванькой, химерой, схватками, Ванькой, страхом боли, Ванькой, страхом смерти... Да чем угодно, кроме того, что помогло бы ей произнести заклинание, что только еще сильнее усиливало ее страх. ― Дед, помоги. Скажи заклинание сам. ― Зачем тебе оно? Ты что, не в состоянии ребенка из себя вытолкнуть? Тоже мне сложность, ― проскрипел Феофил. ― Твоя прабабка выстреливала детей, как кошка, без всяких заклинаний. Ты Гроттер или... Перстень замолк. Его пять минут исчерпались. Таня в сердцах сдернула его с опухшего пальца, обдирая до крови кожу, и швырнула прочь. ― О, нет... Нет, нет, нет! Она в ужасе сползла с дивана, когда новая боль сковала ее живот, будто раскаленный обруч, к счастью, в этот раз быстро отступив. Таня вскочила и принялась искать выброшенный перстень, забыв сразу о боли, о страхе и о Ваньке. Важно было лишь найти перстень. Некстати она подумала, что, возможно, не так уж и неправ был Ванька, когда говорил, что они разучились жить без магии. В темноте, которую едва рассеивал смутный свет луны, льющийся в окно, Таня попыталась на ощупь найти керосиновую лампу или свечи, проклиная тот момент, когда посчитала, что можно обойтись без электричества. Прежде она никогда не думала, что может остаться без перстня, да еще и по своей дурости. А ее магический шарик света остался в загоне у Ваньки. Наконец керосинка отыскалась на полке в дальнем углу комнаты, рядом же лежали и спички. Когда Таня пыталась разжечь лампу, живот снова схватило, в этот раз куда сильнее. Словно отзываясь на спазмы, близнецы принялись ощутимо толкаться, и она выронила спички, едва не упав снова на колени. Страх сковал ее тело. ― Гроттерша, ты должна зажечь эту чертову лампу, должна найти перстень и должна заставить заклинания работать, ― прорычала она сквозь зубы. ― И Чумиха тебя задери, если ты этого не сделаешь! Дрожащими руками Таня сняла керосинку с полки и, сидя на коленях, зажгла ее, сломав почти десяток спичек. Когда крохотный оранжевый огонек рассеял таящийся мрак, она представила, как выглядит сейчас: зареванная, трясущаяся ― кто бы узнал в ней бесстрашную победительницу Чумы сейчас? Беспомощность сменялась ненавистью, и вся эта ненависть досталась Ваньке. Зачем она только поехала с ним в эту чертову тайгу? Для чего оставила все, что было для нее важно, тогда как Ванька, так много рассуждавший о ее эгоизме, бросил ее в момент рождения детей ради полудохлой твари? Детей, которых хотел именно он? Сжав зубы почти до боли, она заставила себя встать, схватившись за край дивана. Перстень она до утра уже не найдет, не стоило строить иллюзий, поэтому придется пока обойтись без него. Вспомнив о Гробыниной книге, Таня взяла ее со стола и принялась искать то, что может ей помочь. 10. Светало. Схватки становились все чаще и дольше. Боль была такой сильной, что Таня едва справлялась с желанием скрутиться клубочком и безостановочно скулить. Чтобы не сломать зубы, она обернула пальцы носовым платком и кусала их, когда становилось совсем невыносимо. Гробынина книга советовала полежать в теплой ванне, расслабиться с помощью массажа или безостановочно ходить. Увы, сама Таня могла последовать лишь последнему совету. Просить Ваню о чем бы то ни было она больше не собиралась. «Расслабьтесь и получайте удовольствие», гласила книга, которую, вероятно, написал кто-то подобный Феофилу Гроттеру. Гораздо страшнее схваток для Тани стала нарастающая боль в спине и костях таза. Казалось, что кто-то приложил к ее пояснице пылающий железный прут. Платок уже покраснел от крови, а Таня временами просто уплывала куда-то далеко от своего тела, когда вернулся Ваня. ― Так, что тут? ― деловито спросил он, делая вид, что ничего не случилось. Что он не бросил ее одну на всю ночь. ― Еще не родила? Он заулыбался, вероятно, думая, что это смешно. Таня ему ничего не сказала. Очередной приступ схваток заставил ее согнуться. Ваня озабочено потрогал ее лоб, зачем-то пощупал живот, и Таня оттолкнула его руку: ― Ты идиот? ― злобно сказала она, не узнавая своего голоса. ― У меня не грипп. ― Не кипятись, ― мирно сказал Ваня. ― Я пришел узнать, как ты. По времени уже вполне могла начать раскрываться шейка матки. Ложись на кровать в свою комнату, а я проверю. Нельзя бросать химеру одну надолго. У Тани перехватило дыхание от услышанного. Она позволила Ване отвести себя в спальню, уложить на кровать, стянуть с себя тонкие теплые колготки, которые она надевала по вечерам, и трусики. Он задрал и развел ее ноги, и Таня с отвращением ощутила его руку у себя внутри. ― Еще пара сантиметров. ― Если ты сейчас уйдешь, то можешь уже не приходить, ― сказала она, глядя в потолок, каким-то не своим, неприятным голосом. ― Валяй, возись со своей химерой и дальше. Только вот детей и меня ты не увидишь. Таня понимала, что блефует. От боли ее тело распадалось на атомы. Вряд ли она сможет прийти в себя после родов настолько, чтобы улететь на контрабасе. Да еще и с младенцами. Ей не были нужны эти дети, но сама мысль оставить их Ваньке, который предпочтет уходу за ними детенышей какой-нибудь твари, вызывала у нее ужас. Когда до Вани дошли ее слова, он отпрянул. Таня краем глаза увидела, как он вытирает руки об тряпку, а потом, ругаясь, швыряет ее на пол. Она вздрогнула, но еще более укрепилась в решении, что больше оставаться здесь не сможет. Улетит хоть куда ― в Тибидохс, на Лысую гору, к Дурневым... Даже Дурневы не бросили бы ее мучиться схватками, а положили бы в какой-нибудь бесплатный лопухоидный роддом. Еще одна волна боли прокатилась по ней катком, выжимая слезы и сводя все тело. Не выдержав, она вскрикнула и закусила плед. ― Чего тебе нужно, чтобы я сделал? ― грубо спросил Ваня, наблюдая, как она корчится от боли. ― Найди... перстень, ― ответила она, отдышавшись, и снова закричала. ― Зачем он тебе? Ты не сможешь произнести заклинание... сейчас. Таня от бессильной злости ударила кулаком по кровати. Казалось, что ее просто разрывает изнутри, что чудовище раза в два больше химеры пытается вылезти из ее тела. ― Так и будешь... стоять? Воды принеси... воды... ― Расслабься и дыши ровно, ― сказал Ваня и ушел, вернувшись через минуту с лоханью, полной ледяной воды. ― Вот тебе вода. Я подогрею еще и приготовлю полотенца. Он бросил лохань на прикроватном столе, куда Таня едва могла дотянуться. Напившись, она откинулась на подушку. «Какая же я дура, ― горько подумала она. ― Связалась с этим маечником. Только и заботы от него было, что свитер натянет или котлетой угостит». Невольно она вспомнила Гурия. Вот уж кто и массаж бы ей делал, не отходя ни на шаг, и за руку держал, как в глупом кино. «Tatyana, ― услышала она, как наяву, голос Пуппера. ― Я тебя никогда не покидать. Я сидеть возле тебя, как верный пес». ― Ты бредишь? Какой Пуппер? ― спросил голос Ваньки. Она ощутила, как сильные руки тянут ее, сдвигая к самому краю кровати. ― Ноги согни и поставь сюда. Подними голову... Под головой и спиной у нее оказались сразу несколько подушек. Боль, как ни странно, куда-то отступила. Таня ощутила, что ее мысли проясняются. Еще по подушке Ваня сунул ей под локти. ― Лежи так, ― сказал он. ― Воды скоро должны отойти. Раскрытие уже большое, поэтому готовься тужиться. Словно по команде по ее животу прошла неприятная волна, напоминавшая о моментах, проведенных в туалете после несвежей еды. Таня вскрикнула от отвращения, чувствуя, как у нее между ног что-то полилось. Ваня провел руками по животу, который неожиданно шевельнулся. ― Первый пошел, ― сказал он. ― Тужься! Сильнее! Не сдерживайся. Вместе с новой потугой пришла боль, оказавшаяся в разы сильнее, чем та, что была прежде. Таня закричала, изо всех сил напрягая мышцы живота. Казалось, что она вся трещит и расползается по швам, как кусок ветхой ткани. ― Ох, это надолго... Танька, давай, постарайся, ― как в тумане Таня увидела, как Ваня вытирает лоб. Казалось, что время на тот момент остановилось. Оно делилось на промежутки между потугами, когда Таня по команде напрягалась, а затем обессиленно переводила дыхание. Она уже перестала реагировать на ставшую настолько сильной боль, что ей хотелось удрать из собственного тела и бросить его Чуме, как та когда-то хотела. Ниже пояса что-то бесконечно пылало, пульсировало, наливалось красным жаром. Таня даже не услышала писк родившегося ребенка, пока Ваня не начал трясти ее. ― Танька, мальчик! Но ты не расслабляйся, тужься. Из последних сил Таня постаралась потужиться и, едва услышала, как к попискиванию первого малыша присоединился второй, потеряла сознание. 11. Из забытья ее выдернул долгий, протяжный и однообразный рев. Звук был настолько раздражающим и неприятным, что свербело даже где-то под черепом. Таня открыла глаза. Сморщенное, и без того безобразное личико новорожденного побагровело от плача, который проникал ей прямо в голову. «Я не чувствую боли. Это хорошо», ― подумала она, но стоило ей шевельнуться, как каждая клеточка тела тут же запылала огнем. Ныли суставы, раскалывалась спина, ужасно болела голова. Мучительно пульсировала налитая грудь и все, что ниже пояса. С содроганием Таня опустила руку вниз по животу, который все еще оставался непомерно раздутым, и нащупала у себя между ног небрежно скомканное полотенце. Младенец продолжал кричать. Осмотревшись, она нашла второго мальчика, который лишь тихонько поскуливал и чмокал губами. Дети лежали просто на пледе между ней и подложенной с краю кровати подушкой ― единственным, чем озаботился Ваня. Оба мальчика были покрыты слизью и кровью... Светлый прежде плед из овечьей шерсти покрылся темными пятнами. Возле кровати был брошен таз, в котором в крови и испражнениях плавали два жутких куска мяса с веревками, в которых Таня интуитивно опознала последы. Только сейчас она поняла, какое ужасное зловоние стояло в комнате. Но где же был Ваня? ― В загоне со своей драгоценной химерой, ― ответила Таня сама себе. ― Ну и Чума с ним... С трудом сев, она закутала тихого мальчика краем пледа и взяла на руки того, который кричал. Оба младенца выглядели пугающе маленькими, больше напоминая о новорожденных щенках, чем о людях, и отчего-то вызывали у Тани отвращение, которого не должно было быть. Маленькие, липкие и горячие. ― Ты будешь омерзительной матерью, ― сказала она себе и чуть не заплакала. Дети никоим образом не заслуживали такой матери, как она, и такого отца, как Ванька. Задрав мокрую насквозь футболку, Таня сунула в рот мальчику грудь, надеясь, что он разберется, что делать. Малыш, посопротивлявшись, все же ухватился губами за сосок и зачмокал. Таня ожидала прилива нежности, но испытала только усталость. Главное, что ребенок замолчал. ― Если тебе интересно, то химера умерла. На пороге комнаты появился Ваня. Он выглядел изможденным и бледным. Безразлично он посмотрел на детей и добавил: ― Ложись на спину. Надо тебя зашить. Таня не стала ничего спрашивать, только легла и пошире раздвинула ноги. ― Ты вот так бросил детей и меня? ― спросила она, почувствовав первый холодный укол в промежности, и постаралась сосредоточить все свои чувства на младенце, сосущем грудь. ― С вами было все в порядке. Я убедился в этом, ― бросил Ваня. Его голос заметно дрожал. ― Как ты назовешь детей? ― Леопольд и Феофил, как же еще? ― это были первые мужские имена, которые пришли ей в голову. Запоздало она вспомнила, как Ваня выпрашивал назвать мальчика именем своего отца-алкоголика. ― Давай назовем одного Степаном. Степан ― хорошее имя. ― Как хочешь, ― ответила Таня в этот раз. ― Если ты думаешь, что назвать ребенка в честь запойного алкоголика, который забывал тебя кормить ― хорошая идея, будь по-твоему. Ваня ничего не сказал, но, вероятно, его рука дрогнула, потому что следующий укол оказался гораздо болезненнее. 12. Жалея мальчиков, Таня очень старалась стать им хорошей матерью. Она находила определенное утешение в однообразных заботах. Накормить, укачать, сменить пеленку ― благо, магия ее во многом выручала. Заставить люльку качаться, очистить пеленку, поднести поближе книжку, которую она читала, пока один из мальчишек сосал грудь. От Ваньки толку было не слишком много, хотя Таня видела, как он любит Лёпу и Стёпу, как блестят его глаза, когда он возвращается из леса и с порога бежит взять на руки одного из сыновей. Он с огромным удовольствием укачивал их, когда они плакали, играл с ними, щекотал пятки или рассказывал какие-то выдуманные им странные сказки. Но вот Таня не испытывала к детям ровным счетом ничего, кроме жалости. Единственным чувством, плотно укоренившимся в ней, было ужасное отвращение к собственному телу, которое невыносимо медленно приходило в форму после родов. Слишком медленно спадал живот. Слишком сильно болела разорванная промежность. Слишком часто стали ныть голова и спина на смену погоды. Таня механически совершала все действия, необходимые, чтобы близнецам было тепло, чтобы они не были голодными, чтобы их не тревожили колики (благо, Гробыня, приехав через неделю после родов, привезла ей кучу лопухоидных и магических книг по уходу за младенцами), но никогда не испытывала желания лишний раз взять малышей на руки или приласкать их. Если бы не жалость, ее бы раздражало их лопотание, раздражало то, как они сосут ее грудь, то, что приходится часто менять им пеленки... да что там, то, что от них было сложно отойти хотя бы ненадолго. Поэтому Таня очень старалась их жалеть. Лучше жалеть, чем испытывать то, что она чувствовала к Ване. Она долго не подпускала его к себе, уворачивалась от поцелуев или объятий. Ваня же старательно делал вид, будто ничего не произошло. Вероятно, остыв и взвесив уже мертвое животное и живых детей, он решил, что последнее важнее. 13. «Улечу. Я скоро улечу отсюда», ― с этими мыслями Таня засыпала и просыпалась. С этими мыслями она позволила Ване в первый раз после родов приласкать себя и заняться нежным и спокойным сексом. С этими мыслями она меланхолично смотрела в стену, пропустив момент, когда Лёпа перевернулся на живот, а Степа, спустя несколько месяцев ― сел. С этими мыслями, когда пришло новое лето, она тайком выбиралась вместе с детьми в отсутствие Ваньки и, надежно примотав детей к себе слингами, осторожно скользила вокруг дома на Пилотус Камикадзисе. К счастью, оба мальчика воспринимали полеты с восторгом. «Наша порода, ― довольно скрипел Феофил. ― Были бы еще хоть немножко на нас похожи». Перстень был прав. Чем старше становились близнецы, тем больше они походили на своего отца. Глаза у них были бледно-голубые, а не серые, как у нее, и не карие, как у Леопольда-старшего. Волосенки на голове ― прямые и светлые, как солома. Они смеялись, хмурились, морщились, как зеркальная копия Ваньки. Тот лишь смеялся, гордясь сходством с сыновьями, а Таня понимала, что теперь, даже если она улетит на другой конец земли, частичка Вани навсегда останется с ней. Ее тело постепенно восстанавливало форму. Остались лишь бледные растяжки на животе и грудь, выросшая с нулевого размера до третьего. ― Мне ты так даже больше нравишься, ― шептал ей Ванька по ночам, лаская ее тело. ― Ты стала такой... нежной и мягкой. Таня пропускала это мимо ушей, как пропускала сквозь себя его прикосновения, будто раздваиваясь. После родов, когда все зажило, она стала получать гораздо больше удовольствия в постели, оргазм стал частым гостем, да и Ваня, казалось, стал намного нежнее и внимательнее. Но когда он входил в нее и когда засыпал после, отвернувшись к стене, Таня отрешенно произносила противозачаточное заклинание и думала: «Я обязательно улечу». Словно мантра, словно заклинание, эта мысль придавала ей все больше сил. 14. Через два дня после первого дня рождения мальчиков Таня сделала то, на что так долго решалась. С легким сожалением она покинула дом, в котором прожила почти шесть лет. Проверяя крепления талисманов на чемоданах, прочность детских слингов, которым предстояло удерживать Лёпу и Стёпу у нее на спине и груди всю дорогу, Таня вспоминала лишь хорошее. Вспоминала прогулки по лесу, вспоминала, как каталась на Тантике, как тренировалась играть в драконбол шишками, как купалась в холодной воде озера на опушке, а потом ела клюкву, обсыхая на солнце. Но держала она в памяти и то, что заставило ее покинуть это место. То, что Ваня бросил ее во время рождения детей ради умирающего зверя. Это дало Тане понять, что она никогда не будет для него на первом месте. Ей стоило понять это намного раньше, еще когда он уговаривал ее бросить учебу и драконбол и жить с ним в этой глухомани. «А ведь Сарданапал меня едва ли не прямым текстом отговаривал... Отчего именно тогда я его не послушала?» ― вспомнила она. Одно заклинание, чтобы защитить детей от холода и ветра. Еще одно ― чтобы медленно взлететь над лесом и отправиться в сторону дома Гробыни. Подруга, готовившаяся рожать уже вторую дочку, охотно согласилась временно принять Таню и близнецов. Солнце согревало лакированное дерево контрабаса, грело спину и волосы. Стёпа, которому досталось место в слинге за спиной, задремал и лишь изредка что-то бормотал во сне. Лёпа, наоборот, вертелся, и Тане приходилось изредка отвлекать его разговором или пощипывать за бока. Маленькая скорость позволяла отвлечься, и Таня поистине упивалась плавным и неторопливым полетом. Впервые за пять лет она дышала почти осязаемой свободой. ЭПИЛОГ. 10 лет спустя. ― Стёпа! Лёпа! Вы хотите опоздать на матч?! ― Мааам, сколько же можно называть меня Лёпой? Надо мной смеются все девочки, ― дверь в спальню близнецов приоткрылась. Взъерошенный Леопольд в одной пижаме скрестил руки на груди, натурально надувшись, как сыч. ― Ты еще в пижаме? ― Татьяна наградила сына тычком в лоб. ― Чтобы за пять минут обернулся и стоял с пылесосом на поле. И брата разбуди. Он без конца канючил про запасной состав, так что пусть только попробует проспать. Невидимки ― это вам не мух на подоконнике ловить. Подумав, добавила: ― И не мамкай мне. Сегодня до конца игры я твой тренер. На «вы» и по имени-отчеству. Или хочешь, чтобы невидимки над тобой смеялись вместе с девчонками? Она втолкнула Леопольда обратно в комнату и закрыла дверь. Татьяна Гроттер готовилась к матчу очень долго. Впервые Соловей допустил ее лично тренировать команду и подготовить стратегию к первому матчу от и до. Да еще и матчу с кем ― с новым детским составом Магфорда. В эту ночь она едва смогла заснуть. В голове она снова и снова прокручивала варианты развития событий. А когда уснула, ей приснился ее собственный первый матч против невидимок. Отчего-то после этого все утро Татьяна не могла выбросить из головы мысли о Пуппере. Она слышала, что бывший капитан невидимок планировал посетить матч, но старалась не придавать этому особого значения. Но когда, стоя на зубцах главной башни Тибидохса вместе с командой, Соловьем, учениками, джином Абдуллой и всеми преподавателями, Татьяна увидела до боли знакомый стиль полета метлы, то почувствовала, что ее сердце странно и радостно ёкнуло.