У каждого своя родина

      Мое тело истерзано, а сам я напуган. Судорожно ловлю ртом белые снежинки. Падает первый снег, и он чище, чем мы все. Вижу твоё лицо сквозь дымку пепла. Морок ли это или же всё происходит наяву? Мне не узнать уж никогда.       Копоть собралась внутри моего сердца и не дает полноценно дышать. Ты выглядишь, словно призрак. Тот самый призрак, что приходит ко мне во снах каждую ночь с тех пор, как я оказался на фронте. Сто четвёртый полк пал, и я лишь его малая часть. Живая часть.       Не могу оторвать от тебя глаз: черное приталенное пальто развевается над пыльным снегом, темным от пороха и сажи, а пряди каштановых волос стремятся ввысь, к самому небу. Идешь медленно, засунув обмёрзлые руки в карманы, осматривая вспаханную гранатами землю. Словно всё это твои владения, а сам ты не иначе, как ангел смерти, пришедший по мою душу. Снежинки облепили длинные ресницы, а из полураскрытых обескровленных губ выходят едва заметные струйки пара. Мой ангел. Мой Баки. Ты совершенен.       Скажи, что ты чувствуешь, смотря в эти мёртвые серые лица? Немало солдат полегло на этой войне — большой, беспощадной и бессмысленной. Такой же бессмысленной, как утверждать, что наша земля треугольная. Ты ведь думаешь то же самое, глядя с сожалением на ордена, приколотые к рваным кителям погибших? Эти ордена — всё, что у них осталось, помимо жизней, проданных за бесценок. Их глупый, обманчиво патриотический блеск продолжает траурно сиять даже сквозь грязный снег.       У меня нет ни ордена, ни медали, и я нисколько не об этом жалею. Под конец я и вовсе перестал понимать, за что мы все так отчаянно боремся, перестал понимать смысл происходящего вокруг. Оружие будто стало продолжением моей собственной руки. Словно машина, запрограммированная на убийства, я машинально стрелял, не разбирая, где свои и чужие. Лишь порой в лице какого-нибудь немецкого солдатика я, к своему удивлению, замечал до боли знакомые черты.       Например, у того паренька, что сейчас лежит мертвый на пригорке, курчавые русые волосы. А ещё у него невинные голубые глаза. Глубокие, словно морское дно. Совсем как у тебя. Я знаю. Я смотрел в эти глаза, когда нажимал на спусковой крючок.       А вон у того седовласого командира улыбка точь-в-точь твоя, родная. Эта улыбка самонадеянно застыла на его морщинистом, испещрённом оспой лице, когда нацистский снайпер прицелился и выстрелил ему в грудь.       Теперь уже сам я лежу на этой мокрой земле среди мертвых однополчан и вражеских солдат, наслаждаясь предсмертной горячкой, наблюдая за тем, как ты идёшь прямо ко мне, всё также медленно и величественно. По твоему лицу будто провели белоснежным платком — идеально бледное, на нем не дрогнет и мускул. Я бы протянул свои руки, распахнув долгожданные объятия, если бы залётная граната не отняла их у меня по локоть. Вместо истерзанной плоти болит пустота.       Поджимаешь упрямые губы, уверенно шагая вперед. Помнишь, ты целовал меня этими самыми губами, благословив перед отъездом? Их я целовал однажды утром на прогулке, когда тебе приспичило забраться на соседскую вишню и сорвать несколько спелых ягод. Полчаса мы ели кисло-сладкие вишни, а с твоих обветренных губ капал вишнёвый сок. С ним твои губы казались только вкуснее.       Первый мартовский снег окрасился в ярко-красный, цвет крови и советских флагов — наших союзников в этой затяжной и кровопролитной войне. И твоих вишнёвых губ…       Ты совсем близко. Так близко. Ну же, подойди ко мне! — Стив, — тихо нашёптываешь имя своим привычно хриплым голосом. — Баки, — отвечаю следом.       Я не в силах забыть этот голос даже после своей смерти… — Больно не будет, — говоришь ты, оглядывая мое обескровленное тело.       На месте рук две безобразные раны. Война перемолола мои кости. — Я доверяю тебе, — последнее, что успеваю сказать, прежде чем ты киваешь, слегка отстранившись.       Лишь для того, чтобы взять к себе на руки. Аккуратно и бережно, словно котёнка со сломанной лапой. Крепко прижимаюсь в ответ, а обессиленное тело ликует, оказавшись в желанных объятиях, что будто бы придают ему сил.       Мы продолжаем идти мимо заснеженных холмов — в госпиталь, как ты мне сказал ранее, хотя мы оба знаем, что мне незачем там быть. Мы просто идём мимо штабелями сложенных тел. На целом поле нет ни одного места, где бы не лежал чей-то труп. Хладный и посиневший или же ещё чуть тёплый, только-только побледневший. Каждый квадратный метр усеян разряженным свинцом. Бряцанье пуль под твоими подошвами отдаётся эхом в моей голове. С острой скулы, высеченной будто из жёсткого мрамора, срывается скупая слеза и падает мне на грудь. «Неси меня, ангел. Неси туда, где нам обоим будет хорошо… » — последнее, что проскакивает в отяжелевшей голове, прежде чем меня окутывает беспросветная мгла.       Пусть это всего лишь видение, жалкий мираж, навеянный дыханием смерти, пусть! — отныне я знаю, что умер не зря. Пусть снег подо мной окрасился багровой кровью — её я пролил во имя Родины. За тебя, мой дорогой Баки. Ведь у каждого она — своя.