Пытаюсь найти отражение в зеркале, но там чей-то оскал. Злобная мерзкая маска, чтоб никто не узнал… ...чтоб никто не узнал. ©
Кожа под крепко сжатыми пальцами быстро наливается цветом. – Пойдём поговорим, – произносит он ухмылкой, заталкивая его в хлипкий, почти рассохшийся дом. На полу чужие вещи и старый мусор – Кацура спотыкается на каждом шагу, заметно бледнеет и вот-вот начнёт искриться от злости. На его длинных волосах оседает паутина, светлое хаори, накинутое на плечи, сереет от пыли. Такасуги потряхивает от злой, горячечной жадности. Он хочет обладать им всем, но Кацура, как пойманная руками рыба, лишь обманчиво блестит чешуей, стремится выскользнуть из ладоней, бьёт хвостом, задыхаясь среди проклятого воздуха. Такасуги ловит свою рыбу, сжимая так, что хрустят рёбра и ноют руки, роняет её на грязные татами и целует, делясь свежей порцией яда. – Задохнись со мной, – смеётся он безумно, бездумно замирает, глядя в его глаза – тёмные, как омут, холодные, как вода, любуется перекошенным от ярости лицом. Кацура напрягается, стремится вверх, вниз, куда угодно дальше, лишь бы выскользнуть, но не хочет того. Где-то в глубине – нет, иначе бы давно уже смог. Такасуги склоняется ниже, касается губами открытого горла, сжимает зубы на коже, отпускает и сжимает опять. Следы зубов – бледно-розовые, синеющие, красные от крови, сталкиваются, соприкасаются, перехлёстываются друг с другом. Кацура не произносит ни слова, но его пальцы выдёргивают волосы, мнут одежду. Весь его вид говорит: «ещё», губы шепчут безмолвно: «хватит», а под ресницами – боль и ничего кроме неё. Такасуги закрывает его глаза, медленно входит в тело, движется, забыв нарочито про подготовку и смазку, сам шипит от резкости, остроты ощущений. Чужая горечь пьянит, плывёт в воздухе пеплом, табаком и сакэ, оседает на губах солью с распаренной исцарапанной кожи, путается в волосах сильными пальцами, забирается под кожу острыми ногтями. Тянет на себя за плечи, прижимается щекой к щеке. Такасуги вдыхает – глубоко, полно; чувствует, как бьётся своё сердце под рёбрами, как за рёбрами бьётся чужое сердце. Целует искусанные губы, вжимает крепче в колючий, пыльный пол. И умирает, чувствуя себя проигравшим. А когда Кацура засыпает – падает полумёртвой рыбой обратно в чёрные-чёрные воды, – он прижимается к нему ближе, словно ищет тепла, словно хочет, чтобы кто-то унял едкий жар внутри, заглушил тяжёлый рокот пламени. – Когда же ты уже сломаешься, Зура, – шепчет он ему в волосы, гладит рукой по щеке. Кацура не просыпается, лишь хмурится, кривит рот. Такасуги проводит по нему пальцем, рисуя покой, уносит боль короткими поцелуями вдоль позвоночника, затапливает невесомой изломанной нежностью. А затем руки его натыкаются на свежую, едва затянувшуюся рану и впиваются в неё, разрывая края, выпуская кровь. Кацура стонет и приходит в себя, выплёвывает с ненавистью: «Такасуги!», бьёт в челюсть – пытается, – вновь зло дёргается в его руках. Чужая ярость остаётся кровавой плёнкой на ладонях. Вкус у неё – сладкий. Утро выплёскивается в небо яркими красками, крадёт звёзды и чернильные тени. Голова Кацуры на его плече – тот размеренно дышит, держится за ребро. На его теле цветут лепестки – яркие, как рассвет. Он смотрит на исчезающие звёзды, считает их – тихо, вслух. Больше не злится. Такасуги молча накручивает его пряди на пальцы; пальцы подрагивают, требуют трубки, но Кацуре никогда не нравился дым, поэтому он молча вдыхает запах его волос, думает о том, что запер бы его в своём корабле, оставил рядом навсегда, но едва ли сказал бы хоть слово. Пробитая когда-то крыша показывает жалкий кусок неба, словно она - лишь верхушка аквариума....это игра, в которой нет правил. Каждый в ней заведомо обречён на провал. ©