Кровь на шрамах

Он приходит каждый вечер. Сначала Гинтоки не замечает его; он мечется в горячем бреду, измученный тупой болью ран и видениями. В каждом из которых – он. А потом однажды просыпается и натыкается на безучастный зелёный взгляд вблизи от собственных глаз. Сначала ему кажется, что это не реальность, а один из снов. Он поднимает руку и неловко дёргает его за прядь длинной чёлки, вместо того, чтобы коснуться щеки. Такасуги дёргает головой, смотрит зло и страшно. Так, словно говорит: «ты не должен был проснуться». Или: «не должен был видеть меня». Гинтоки всё равно. Он ещё на секунду задерживает ладонь у него в волосах, впитывая призрачное тепло чужого тела, а затем роняет её на постель и смыкает веки. Что бы это ни было – не имеет значения. На следующий день Такасуги приходит снова. Жар спал, но Гинтоки по-прежнему чувствует, как боль разъедает внутренности. А ещё ему безумно хочется пить, но нет сил привстать и дотянуться до стоящей рядом пиалы. Или ему просто не настолько хочется пить. Или… Когда шероховатый глиняный край бьётся о зубы, Гинтоки даже не открывает глаз, чтобы посмотреть на своего неожиданного спасителя. К тому же, воздух пахнет кровью и табачной горечью, а пальцы, приподнимающие голову, кажется, вот-вот сломают ему позвонки. Не нужно быть гением, чтобы догадаться. Когда он напивается и вновь опускается на отсыревшую подушку, то чувствует, как потрескавшиеся губы складываются в беззвучное спасибо. Ему бы очнуться да вспомнить, как хотелось выбить из бывшего друга всю его ломкую звериную ненависть, но он почему-то медлит. Вечер за вечером обнаруживая чужое присутствие у своей постели. Вечер за вечером всё больше к нему привыкая. А в один из них ему неожиданно становится холодно. Он неохотно приоткрывает смеженные веки, приноравливаясь к полумраку, серому от просачивающегося сквозь сёдзи бледного света, и вдруг слышит тихий противный шорох. Будто кто-то под ухом рвёт на лоскутки ткань… или режет на нём повязки, медленно и осторожно, пытаясь не задеть остриём. Когда на истерзанную тонкую кожу ложится ладонь – плотно, от кончиков пальцев до запястья, не давяще, – Гинтоки даже не удивляется. Ему хочется скривиться в усмешке или назвать Шинске извращенцем, но он лишь тихо, устало вздыхает. В голове гулко и пусто – ни мысли. Он так и проваливается в сон, недостаточно здоровый, чтобы злиться, недостаточно больной, чтобы забыть. Недостаточно истощённый, чтобы не ощущать, как становится легче от прохлады чужой руки. А затем это тоже входит в привычку – повторяется снова и снова. По утрам Отаэ бранится, не понимая, что вновь случилось с повязками за ночь, щурит тёмные глаза и смотрит на него подозрительно и недовольно, но Гинтоки не глядит на неё в ответ. Он считает квадраты рисовой бумаги на стенах и солнечные лучи, блёкло играющие на потолке. Ждёт вечера, но не знает зачем. Знает лишь, что скоро ночи пойдут на убыль, а раны затянутся и перестанут кровоточить и ныть, и он вернётся обратно в свою Ёрозую, в которой нет места призракам прошлого. В свой дом, в котором нет места старым друзьям. В свою жизнь, в которой нет места Такасуги Шинске, а напавшие на дорогое ему, умирают от его же руки. А затем ночь приходит, опускаясь на плечи неистовой тяжестью, и мысли исчезают, уступая место дрожащим зыбким теням и сухим осторожным касаниям. А он всё тянется перехватить запястье, да не поднимает руки, словно не имея сил. Раз за разом, пока не… …натыкается вдруг на чужие пальцы, вталкиваясь в них спонтанно-неловко. Такасуги не вздрагивает, но рефлекторно сжимает кулак прямо у шва – ногти больно царапают кожу. Гинтоки выдыхает сквозь зубы, выгибается, уходя от касаний. – Сам виноват, – шепчет Шинске на грани слышимости. Голос у него глухой и почти незнакомый, но одновременно такой знакомый, что застывшие мышцы вдруг расслабляются. Он не друг, – хлёстко напоминает себе Гинтоки. И тут же приподнимается на локтях, холодно вглядываясь во тьму. Такасуги сидит рядом – небрежный, почти раздетый в своих полураспахнутых одеждах, с багровой полоской шрама под рёбрами. Гинтоки едва видит её в полумраке, но когда замечает – чувствует почти неуместное удовлетворение. И тут же тянет руку, проводит ей по горячей, слишком гладкой коже, чуть надавливает. Такасуги едва слышно шипит и придвигается ближе, гладит кончиками пальцев крупные грубые стежки. Гинтоки ловит вспышку острой боли, а затем ловит руку, тянет Шинске на себя. Ему нужно поговорить с ним, но ни к чему, чтобы в спальню сбежалось всё додзё. По крайней мере, эта причина приходит в голову первой. Он зарывается носом в чужие пряди, прижимается губами к уху, медленно, рвано выдыхает, чувствуя ответную дрожь, а затем, наконец, произносит: – Что ты здесь забыл, а? Такасуги молчит – так долго, что Гинтоки почти успевает задремать, успокоенный тёплой тяжестью на бёдрах и рукой, подпирающей спину. А потом тишину разбивает едкий шёпот: – Хотел посмотреть, не подох ли ты героической смертью. Гинтоки качает головой, трётся щекой о чужой висок. – Хватило бы одного раза. Он хочет сказать что-то ещё, конечно, хочет, но Такасуги поворачивает к нему голову – длинные пряди мажут по лицу, застилают глаза, и на губы ложится чужое дыхание. Это слишком похоже на поцелуй. Это слишком похоже на то, чем не должно казаться. – Ты извращенец, Такасуги, – вежливо уведомляет его Гинтоки. Голос он по-прежнему не повышает, и отчего-то тирада звучит не укоризненно, а интимно. – Хоо, – не соглашается-соглашается с ним Такасуги, почти смеётся одной интонацией. Гинтоки проводит ладонью по его боку, вжимает большой палец прямо под шрамом, и Шинске давится воздухом и своим беззвучным смехом. – Шляешься сюда каждую ночь, – продолжает Гинтоки сухо. – Сидишь рядом, подаёшь мне воду, режешь повязки, лезешь в раны. Твой «зверь» окончательно свёл тебя с ума своим воем? Такасуги усмехается ему – Гинтоки не видит, но чувствует усмешку кожей, – и молчит. И это почему-то злит больше его ленивой, безыскусной лжи, запутанных и пафосных фраз. Всего того бреда, что он несёт в каждую их встречу. Гинтоки впивается пальцами в его спину, тянет ближе, пытаясь углядеть в темноте чёрную точку зрачка, и говорит, словно бьёт наотмашь: – Тебе здесь нечего делать. Но Шинске лишь ведёт плечом, горячее неровное дыхание касается лица, и Гинтоки вдруг понимает, что дышит ему в унисон. Возбуждение накатывает внезапно, захлёстывает с головой. – Такасуги, – низко и угрожающе начинает он. Шинске склоняет голову вбок, будто вслушиваясь в интонации, а затем придвигается ближе. Его губы поцелуем Гинтоки накрывает первым. Это всё напоминает то ли игру, то ли тренировочный бой – оружие настоящее и движения отточены десятками повторений, но в последний момент занесённая рука опускается, прижимая сталь к горлу, а не пробивая его насквозь. Такасуги врывается в его рот отчаянно и жадно, Гинтоки отвечает ему тем же. Швы тянут, грубая ткань чужой юката неприятно трётся о воспалённую кожу и Гинтоки резко срывает её с плеч. Такасуги вслед хватается за бинты на его руках, почти отдирает их. Гинтоки даже в темноте различает, как алеет серо-белая ткань, но не обращает на это никакого внимания. Он пачкает кровью чужое тело, словно метки ставит. Как они оба оказываются раздетыми, а Такасуги падает на спину и тянет его за собой, Гинтоки не помнит. Зато помнит чужую дрожь, и то, как хлюпает между телами кровь из открывшихся ран, вкус табака на пальцах, которые Такасуги вталкивает ему в рот, прежде чем начать растягивать себя – бесстыдно разведя бёдра, не то предлагая, не то ожидая удобного момента, чтобы сделать подсечку и вновь оказаться сверху. Гинтоки не знает точно, но не хочет неожиданностей – плотнее прижимает того к постели, давит всем весом, целует, едва удерживая себя на подрагивающих руках. Он ещё слишком слаб для таких ночей, но злость пьянит и даёт сил. Он целует куда придётся, оставляет засосы поверх засохших кровавых пятен, ведёт языком по шрамам – новым и старым, бледным и налившимся кровью. Сжимая бёдра, толкается вперёд, едва не кончая от жара чужого нутра, бешено движется, не сбавляя ритма. Такасуги под ним не стонет, но подаётся навстречу, а Гинтоки с какой-то щемящей, неуместной радостью следит, как на лице, освещаемом лишь зыбким ночным светом, гримаса боли сменяется гримасой желания. «Не попадайся мне, – так он сказал ему тогда. – Не попадайся мне». Гинтоки шепчет это почти беззвучно, шевелит губами, неслышно смеётся, чувствуя, как пульсирует член Такасуги, зажатый между их телами, скользящий по длинному шву на животе. Это почти больно, это хорошо так, что хочется продлить, растянуть это удовольствие на минуты, часы и ночи. Но пальцы Такасуги скользят вверх по его предплечьям, впиваются в края ран. Наслаждение мешается с кровью и потом, выплёскивается толчками, стекает на ладони тёмными каплями. Такасуги под ним кончает, запрокинув голову и выгнув шею так, будто вот-вот переломится, а Гинтоки смотрит на него, смотрит и не может оторвать взгляда. А затем кончает сам.

***

Когда он просыпается на рассвете, комната пуста, но выглядит так, будто по ней прошёл ураган. Гинтоки вздыхает, отдирает себя от постели, а присохшие простыни – от рук. Тянется за чудом не перевёрнутым кувшином воды и выплёскивает на себя половину. Встряхивает головой, чувствуя, как липнут к щекам влажные пряди, натягивает на себя одежду и, недолго думая, сворачивает футон. Он был прав – ночи и правда пошли на убыль – закончились – а, значит, ему пора возвращаться. В свою Ёрозую, в которой нет места призракам прошлого. В свой дом, в котором нет места старым друзьям. В свою жизнь, в которой нет места Такасуги Шинске, а напавшие на дорогое ему, умирают от его же руки. В свою жизнь, в которой таких ночей больше не будет.