Обещания

Харли совсем не против ему принадлежать. Вполне осознанно меняет стальные решетки тюрьмы на прочные золотые цепи, возвращаясь с ним домой. Ведь ему для нее ничего не жалко — ни денег, ни любви. По крайней мере, так считает, позволяя на шее защелкнуть ошейник, на коже вырисовать/выбить/вырезать клеймо, значащее одно — она его навсегда. Джокер обещает ее по-своему ценить, обожать и беречь, Харли обещает ему свою жизнь и даже смерть. Ну разве это не любовь? Пускай и та, которая вполне вероятно когда-нибудь убьет. Не боится, когда пальцы сжимают горло до синяков, до боли в скручивающихся легких. Цепляется за его плечи пальцами, смотрит влюбленно-доверчивыми лазурными глазами и никогда не просит остановиться. Нет, Джокер ее не задушит. Джокер просто восторгается тем, как хорошо на ней смотрится лилово-индиговая гамма в сочетании с любимыми розово-голубыми оттенками в переливах золотых побрякушек под наставленными точно на звезду каждого шоу прожекторами. Он Харли не подкупает, не платит (владельцы заведения не платят за свой же товар) за садистские желания, не извиняется перед ней за себя, нет. В контрасте звенящих браслетов, цепочек и колец, что определяются количеством травм, есть какой-то залог их ненормальной стабильности. Пока Харли цепляет на себя украшения, ведется на блеск, словно маленькая — его очаровательная крошка — девочка, то позволяет себя истязать. Джокер не берет ее силой, Джокеру необходима податливая и безоговорочно преданная Харли. Иначе какой в ней толк? Рядом с ним должна быть королева, а не заложница. Ну разве это не любовь? Конечно, это любовь. Джокер обещает любить ее до гроба. И, скорее всего, сам ее туда однажды уложит. Харли делает вид/притворяется/лжет, Харли почти сама поверила, что из пластика. Ожившая в его руках, ожившая для него кукла лимитированной коллекции, особенная и неповторимая игрушка. Но только вот Харли ошибается — таких, как она, выпускают на конвейере сотнями, а еще в ней под пластмассой не наполнитель из впитавшихся в кожу/волосы/душу химикатов, а вполне себе человеческие органы. Покалеченные, изнуренные, требующие скорейшей реанимации. А любимый Джокер, если и достанет дефибриллятор, то явно не затем, чтобы запустить ее сердце — ему нравится смотреть, как проходящие по узлам вен вольты выбивают из Харли последние силы. Она же его девочка, она справится с болью. Кажется, даже со смертью. — Ты говорила, что выдержишь все. Ты ведь не обманывала меня? — Харли улыбается разбитыми — это не красная помада размазалась по уголкам, это уже кровь — губами и просит еще, еще, еще, смеясь в такт электрическим разрядам, прошибающим ключицы. Но ему становится мало, а ей становится дурно. Под тяжестью новых браслетов не под теми углами выгибаются тонкие запястья, но Харли выдержит все. Харли терпит ломоту во всем теле, скрывая под массивными украшениями расходящиеся сети мелких трещин — еще пару раз упадет и разобьется вдребезги. Страдать ради любви — вполне нормально. Харли раньше читала умные книжки, Харли знает наверняка, что подобное заложено в человеческой натуре. Правда, Харли знает и то, что от нормальности в ней давно ничего не осталось. На прошлой недели мистер Джей выбил последнее, выплюнула остатки здравомыслия вместе со скопившейся под языком кровью. Она продолжает широко улыбаться, поддаваться и уверять (себя в первую очередь), что заводится от каждой новой жестокой забавы, выдуманной любимым Джокером. Выцарапывает узоры на его спине, кусается так сильно, что он обещает в следующий раз вместо короны подарить ей намордник, и ничего не замечает. Или не хочет замечать, признавать, что любимая игрушка выдохлась, теперь работает с перебоями. Они оба стараются поддерживать друг друга в единственной известной им неадекватной форме. Ну разве это не любовь? Любовь не спустишь в раковину вместе с ярким гримом, любовь не выветривается под утро, как приторные духи Харли, любовь не лопается, как фруктовая жвачка. А все равно почему-то время от времени обоим становится пусто. Пусто становится с рассветом в клубе, пусто становится под ребрами. Харли подумывает их себе сломать, чтобы почувствовать больше боли, а значит — больше любви. В их случае «боль» и «любовь» синонимы, которые срастутся вновь с ее костьми. Но переживает, что лишь бессмысленно себя покалечит. Улыбаться становится тяжелее; в очередной раз Харли прикладывает его ладонь ко рту, оставляя смазанный след от карминовой помады, показывая вместо искренности выведенную цветную татуировку. Улыбки теперь между ними рисованные. И жаль, что такой же рисованной не может оказаться безысходность. У Джокера нет любовниц. Харли ведь не его жена, даже не его девушка. Харли его — понимай, как хочешь. У Джокера другая кукла на следующий вечер, совсем новенькая, без дефектов и заводских браков, как предыдущая, свежая и улыбчивая. Она не умеет смеяться, как Харли. И не умеет, как Харли, выгибать спину. Но Харли уставшая, закрывает в шкатулках браслеты, с нее сходят последние штрихи их совместной жизни, если с Харли смыть макияж, то станет совсем обычной. С Харли больше не интересно. Харли дышит безнадегой под ночным небом, опираясь на стену клуба у запасного выхода. Зачем ей прожекторы, если любимый зритель больше не смотрит? От обиды сводит легкие и мысли. Не интересно Джокеру. Зато с ней интересно всем остальным. О ней мечтают часто, ее завлекают всем тем, что он ей когда-то давал, и она почти ведется, но вдруг вместо отчаяния чувствует, как натягивается цепь. — Чего ты никогда не должна делать? — Предавать тебя, — ядовитой змеей шепчет Харли, все еще обижена, но с удовольствием осознает, что снова с ума сходит не от запрещенных веществ, а от Джокера, сцепляющего металлическую хватку на руках. Ну разве это не любовь? Может, и любовь. Но Джокер научил ее нескольким вещам, одна из них — не прощать предательство. А Харли учеба давалась/дается легко. Харли Квинн платит Аманде Уоллер за свою свободу самым ценным. Целый склад сведений о мистере Джее у нее в голове. И, о, не обязательной ей делать лоботомию, не обязательно вскрывать череп. Сама все расскажет. Харли надеялась, что станет легче. Харли стало легче. Но лишь на пару дней, пока за ним не пришли. Как будто Джокера так легко поймать или убить. Он сбегает, забирая с собой небольшой багаж — Харли, мечущуюся между соображениями сгнивающей совести и никак не отпускающей обидой, в первую очередь. Она тоже сбегает. Но не от подозрительных взглядов, не от пристального внимания и вопросов, уже не требующих никаких ответов. Джокер, возможно, самолюбив, но вовсе не глуп. Джокер любит исключительно те игры, в которых не проигрывает. А Харли его, кажется, обставила. Шах и мат королю поставила королева. Теперь уже не уверена, что это забавно — напарываться на его злость, кулаки и ножи. Не уверена, что он не нажмет курок. Свинцовые угрозы ей не в новинку, в новинку — бояться по-настоящему и под подушкой держать им же и подаренный пистолет. Так, страховки ради. Харли больше не смеется. Харли прячется по углам, планируя испариться со следующим восходом солнца. Но Харли не успевает. Джокер находит раньше. Он обещал ей любовь до гроба. А он свои обещания сдерживает. По крайней мере те, которые давал той, которая свои обещания (будешь ли ты жить для меня? умрешь ли ты для меня?) сдержать не смогла. Смотрит на нее в последний раз, думая, что Харли идут красные цвета даже больше, чем его любимые темно-синие. Харли идет быть мертвой.