42

And since I fell for that spell I am living there as well σ

      Хольцманн не нужно обнимать Эрин, когда портал выплёвывает их с Эбби на жёсткий асфальт, чтобы понять, что это не её Эрин. И дело даже не в седых волосах или абсолютно пустом взгляде на тысячу ярдов – Эбби, борющаяся рядом с ней с гравитацией и тошнотой, выглядит примерно точно так же, но это та же самая Эбби, что Роуэн утащил в портал, а вот Эрин от Эрин отличается кардинально – и при этом Хольцманн, открыв рот, чтобы поделиться своими сомнениями с Патти, вдруг осознаёт, что не понимает, в чём конкретно дело. Она выглядит как Эрин, корчится как Эрин и стонет от боли и головокружения как Эрин – и, тем не менее, по всем статьям проваливает утиный тест и оставляет порез от бумаги на алчущих пальцах Оккама, потому что – и она надеется, что доктор Горин никогда не услышит этого из её уст – для Хольцманн она не ощущается как Эрин. Она так и остаётся стоять с приоткрытым ртом, пока Патти семенит к Эрин и Эбби наперегонки с военными, и не находит в себе смелости даже улыбнуться, когда её окрикивают; она не знает, во что именно всматривается – это похоже на попытку разобрать паттерн в игре теней в качающихся ветках дерева в солнечный день; с каждой секундой её взгляд замыливается всё сильнее, и восприятие начинает недвусмысленно пробуксовывать, улавливать несуществующие несоответствия даже в том, как Эрин дышит или моргает или качает головой – через несколько секунд Хольцманн уже даже не уверена, где её воспоминания, где её воображение, а где то, что она видит перед глазами; предубеждение крепнет в ней параллельно тому, как в глазах появляются мушки и собираются слёзы, и Хольцманн уже почти готова сморгнуть их, задушить свою оскорбительно антинаучную интуицию и пойти уже, наконец, поприветствовать своих друзей и помочь им подняться с асфальта; и шутка про президента уже обжигает ей кончик языка; вот только вместо смеха доктор Гилберт при виде Хольцманн сглатывает так, что слышит весь Нью-Йорк.       Пахнет эта Эрин тоже как-то не так – все окна в машине по дороге домой закрыты, и Хольцманн всё отчётливее чувствует этот запах – как будто вместо одолженного у мэра шевроле они едут в скорой; она порывается спросить у Эбби, сидящей на пассажирском сидении, как можно тише, чувствует ли она тот же навязчивый стерильный запах, но Эбби не слышит её за рычанием мотора и звоном в своих ушах и переспрашивает, а повторять Хольцманн вдруг кажется каким-то невежливым, потому что Эрин пристально смотрит на неё через зеркало заднего вида, и от этого взгляда скорее холод начинает спускаться по её шее вниз, на спину и руки, чем жар подниматься вверх по щекам, как бывает обычно. Когда они приезжают и выгружаются, и Эрин рассеянно толкает дверь вместо того, чтобы потянуть, Хольцманн снова спрашивает, только теперь у Патти; и Патти, даже, кажется, на секунду начинает нервничать вот точно так же иррационально, и Хольцманн начинает ликовать, потому что да-да-да, вот оно, ты тоже это чувствуешь – но Патти только вскидывает нахмуренные брови и ведёт плечом; это, говорит, наверное, озоном пахнет от этих ваших протонных что они у вас там; пойдём, говорит, последим за нашими болезными, чтобы не грохнулись в обморок на лестнице; и Хольцманн, повесив голову, идёт, потому что незачем плодить сущности.       Но она их всё равно плодит, без остановки и неаккуратно, потому что Эрин спотыкается о ничего на пороге их лаборатории, и из ушей её, когда Хольцманн подхватывает её и обнимает за плечи, едва заметно сочится кровь, и Эрин, пересекаясь с ней взглядом, легонько качает головой с немой просьбой в глазах, и Хольцманн аккуратно вытирает струйку рукавом своего комбинезона, делая вид, будто крепко обнимает Эрин, когда Эбби подходит к ним поближе с озабоченным видом; Эрин подыгрывает ей, почти идеально неловко похлопывая её по спине. Эбби ухмыляется им и проходит мимо – Патти, говорит, давай не будем мешать девочкам; а Эрин шепчет Хольцманн спасибо. Когда она отпускает Эрин и стирает последний мазок почти на подбородке – одним неуместным ловким соблазнительным движением – Эрин снова смотрит на неё этим странным взглядом и молчит, и Хольцманн как можно доходчивее показывает ей на пальцах, что ждёт объяснений; но Эрин уже в полной прострации смотрит на затянутое полиэтиленовой плёнкой окно, от вида которого у Хольцманн до сих пор ломит кости. Когда они расходятся по домам – точнее, расходятся по такси – Хольцманн сначала порывается пойти пешком, потому что у неё, мол, нет налички, но Эбби буквально вталкивает её в свою машину и называет водителю сначала её адрес, а потом свой; и Хольцманн ждёт, что Эбби сейчас начнёт что-то расспрашивать – возможно, даже, об Эрин – и видит Бог, вот сейчас Хольцманн очень хочет поговорить об Эрин – но Эбби только берёт её руку в свои и тяжело сглатывает, отвернувшись к окну; и ладони у неё ледяные. Хольцманн со вздохом утыкается лбом ей в плечо и тоже молчит, потому что ей как-то даже немного стыдно сейчас спрашивать, шла ли у Эбби кровь из ушей – тем более, что это, наверное, и не нужно: от Эбби по-прежнему пахнет теплом, от Эбби по-прежнему пахнет едой, и отражающийся во влажном витраже светофоров и габаритных огней страх такой понятный, что даже Хольцманн может сообразить, что к чему.       Эрин звонит ей следующей ночью, едва Хольцманн проваливается в сон, поэтому поначалу, пробурчав «алло» и не услышав ничего в ответ, она думает с запозданием на пару секунд, что это гипнагогическая галлюцинация – или вовсе сон; может быть, думает она, тупо глядя перед собой и сглатывая нарастающее першение в горле, это был будильник, и уже утро – но прежде, чем она успевает отнять телефон от уха и проверить, на том конце кто-то говорит: Джилл; и Хольцманн моментально просыпается. Голос Эрин звучит глухо и устало; голос Эрин звучит удивлённо и недоверчиво; голос Эрин просит Хольцманн приехать к ней в полчетвёртого ночи на другой конец Нью-Йорка, чтобы покрасить ей волосы – если она, конечно, не против – и Хольцманн, стягивая с себя плед и натягивая на себя куртку, должна бы думать, что у Эрин от стресса истерика, у Эрин от стресса паническая атака и бессонница; но Хольцманн, закрывая за собой дверь и вываливаясь в летний предутренний мусс, думает только о том, откуда Эрин знает, что она знает, где Эрин живёт; и сущности множатся множатся множатся множатся множатся множатся множатся множатся; и когда Эрин вдруг оборачивается к ней с влажными от краски волосами и хватает Хольцманн за руки – и прижимает их к своим щекам, пачкая пальцы – и целует их потрескавшимися сухими губами – они взрываются бесконечным коридором цветных фракталов, а Эрин снова зовёт её Джилл и смотрит в глаза так пристально, будто что-то ищет; и Хольцманн вдруг очень хочет просто спать.       Никто не замечает ничего нового – только забавный оттенок рыжего; Эрин шутит про Гарфилда так же плоско и не в тему, как шутила всегда, а Патти и Эбби посмеиваются скорее просто по привычке, и втроём они прикладываются к своим стаканам и смакуют жиденькую пену и повисшую тишину, искоса глядя на Хольцманн, которая ни к пиву своему не притронулась, ни слова ни единого не произнесла и вообще выглядит как-то нехорошо, как будто боится что-то сказать – например, что, эй, ребята, вы знаете, Эрин, кажется, заменили её точной копией; или, эй, ребята, Эрин, кажется, вдруг перестала флиртовать с Кевином; или, эй, ребята, меня никто в жизни не называл Джилл; или эй, ребята, кажется, это со мной что-то не так. Поэтому она кратко извиняется и возвращается в китайский ресторан собирать вещи, потому что их ближайший переезд в пожарную станцию сейчас уже секрет Полишинеля для всего Нью-Йорка, и если каждый при переселении отвечает за своё, то ей, по-хорошему, следовало начать собираться неделю назад. Эрин догоняет её у дверей и молча берёт её за руку, и Хольцманн лёгким поцелуем сцепленных пальцев неубедительно врёт ей, будто всё хорошо.       Они полностью въезжают в станцию уже к следующей среде – у каждой теперь своя комната, на всякий случай, и всё такое – и в жаркую ночь с четверга на пятницу, после любования под вино тематическим пиксель-артом на крыше, Хольцман вдруг обнаруживает себя в одних боксерах на коленях на полу своей новой спальни – только ей эта ночь уже больше не кажется жаркой, потому что холод от того места, где провела своими пальцами Эрин, расходится судорогами по всему телу. Эрин сидит на её кровати, кутаясь в простыню, хотя ей этого не нужно – Хольцман едва ли успела расстегнуть ей рубашку – и извинипожалуйстаянезналамненужнобылознатьпожалуйстапрости – и свет фонарей и вывесок с улицы пробивается через тонкую газетную бумагу уже каким-то призрачно голубоватым; и Хольцманн тошнит, потому что ей повезло; потому что струя попала в доктора Горин; потому что никто кроме них не должен об этом знать, а Эрин сжимает в руках её майку и плачет как будто от скорби и радости одновременно, и прячет в ней лицо.       У доктора Джиллиан Хольцманн в голове тысячи вопросов; у доктора Джиллан Хольцманн в голове разливается свинец; у доктора Джиллан Хольцманн в голове как будто свистят трубы под высоким давлением и лопается одна пробка за другой.       У доктора Джиллиан Хольцманн уродливая клякса ожога на спине почти до самой шеи.       У доктора Джиллиан Хольцманн из ушей на новый пушистый ковёр капает кровь.