Выбывший

Они все едва ли знали этого Гуськова. Кто он, собственно, был? Худой, невысокий, шаркающий, вечно с какими-то бумажками, никуда не поспевающий и вечно сующийся под руку, когда его не звали. Очередная посредственность, пыль на шкафу, забытая в дальнем углу библиотеки старая и потрёпанная книга. Безвольная серая мышь, которая скребётся в углу и всех раздражает. Хорошо, что жена ему попалась строгая, дотошная, шумная. Вернее, не так — у таких мужей только такие и бывают жёны. Целый вечер кричала, махала руками, истерично рыдала в платок, топала и угрожающе трясла кулаками, как будто от этого её мужу бы вернули гараж. И вот сидит — маленькая, притихшая, взволнованно приглаживающая кудри. Перед ней на коленях Сидорин, рядом сидит маленькая Елена Павловна, бережно поглаживающая всхлипывающую женщину по плечу. Остальные сгрудились вокруг скамейки. На лицах — ужас. В ушах будто звенит этот тихий, надорванный за вечер крика голосок. Что они за люди, если доводят ближнего до сумасшествия? Ведь она же не играет и не врёт, а действительно увидела в этом слоне Карпухине своего Толю. И увидела, и плачет, вспоминая про его двойки по географии. И припоминает, устало пеняет ему. И Малаеву приняла за свою Людочку, которая наверняка сегодня убежала на уроки и забыла съесть кашу. Марина испуганно глядела на то, как жена Гуськова всхлипывает, поправляя синюю бархатную шапочку. У них на кафедре, конечно, кого только нет, и вообще есть странные люди. И подруга ей рассказывала о практике в психотерапевтическом отделении, где держали буйных больных. Вот только там это было как-то предсказуемо, логично: человек болен, вот он и буянит. Опрокидывает столы и стулья, кричит, бросается на всех, штурмует стены. Только почему ей так страшно именно сейчас, когда она глядит на эту маленькую женщину, которую она уже возненавидеть успела пару раз за собрание? Вот она, сидит совсем рядом в этом коричневом пальто, Сидорин мягко держит её за руку. И ветеринар, который сегодня насмотрелся на все формы человеческой злобы и безумства, искренне не знает, что в голове у этой бедняжки. « Ты почему вчера опять после одиннадцати вечера пришёл домой? А? Только ты мне не ври, что у тебя было собрание. У нас же двое детей… Ты что, завёл женщину? Тебе не стыдно? Ну что ты молчишь?» И весь институт молчит. Будто нет никого. Они вдвоём в комнате. Он, Сидорин Валентин Михайлович, ветеринар и научный сотрудник, и она — жена Гуськова, нервная, впечатлительная, слабая. Только что почему-то принявшая его за своего мужа. Потому что не станет женщина разыгрывать толпу ценой собственного грязного белья! Все отводят глаза, у всех сердце замедлило бег. — Господи, да она помешалась… — вырывается у Смирновского, и Марина хмурится, глядя, как её новоиспечённая мачеха прижимается к отцу. «Ну я, конечно, понимаю, что после всех этих забот с детьми, после этой домашней каторги я уже не такая хорошенькая, как была раньше… Но я же не виновата! Но ведь это же твои дети! Это наши дети…» По красным щекам текут слёзы, и видно, что всё это пережито далеко не одной бессонной ночью. И он не знает, что сказать ей, что сделать… как разбудить её, как хотя бы отвести этого потерявшегося в зоопарке иллюзий ребёнка домой. «Жуткое дело…», — слышится из толпы, и кто-то шумно сглатывает. «Вот вы до чего можете человека довести, городские…» — презрительно и всё равно встревоженно бросает Фетисов. Марине плохо от того тяжёлого взгляда, которым на странную парочку у председательского стола смотрит отец. Так он всегда смотрел на тяжело больных, бездомных, несчастных. Тех, кому он при всём желании не смог бы помочь. Она стояла и всхлипывала, стирая платочком бегущие слёзы. Пора делать шаг. Пора. Только осторожно. Как с больным, умирающим, испуганным животным… « Разумная моя. Кроме тебя, у меня никого нет, не было и не будет.» Больше пауз. Мягче. Рука с платком трёт блестящие глаза. « Я люблю тебя. Одну. » И вдруг — улыбка. Робкая, наивная, совсем детская. Она же в сущности большая не выросшая девочка! Девочка, которой в жизни таких слов не говорили… « И пожалуйста, успокойся.» Закивала, снова неловко улыбаясь и борясь со всхлипами. Он усадил её. "Пожалуйста, не волнуйся. Всё будет хорошо." Молчит, глядя на него широко открытыми глазами. Смотрит снизу вверх, открыто. Хорошо, что Малаева сразу подыграла. Не то что этот Карпухин, которому понадобилось обещание зуботычины, чтобы включиться. И вдруг в как-то миг она словно открыла глаза. Увидела все эти ошарашенные встревоженные лица. Бедняжку сразу как ледяной водой облило — тут же накатил озноб и слабость, она слабо держалась на ногах. Усадили, закутали в одолженное женихом пальто. Звуки тромбона плыли по комнате, жена Гуськова глотала слёзы и извинялась. Никто не менял позы: на лицах та же тревога, у кого-то искреннее сопереживание, у кого-то брезгливость. Впечатлены все, и все честно не знают, что только что произошло. Словно они, большие и сильные, обидели сейчас ребёнка, и он сидит и плачет, запутавшийся, маленький, испуганный и униженный собственной ошибкой. Все вдруг вспомнили своих мам — таких же сильных, обманчиво-всемогущих, пекущихся о каждой мелочи. Наверное, так же глотающих слёзы по вечерам. Точно, а ведь время уже пятый час ночи! Она и устала сильно, они же все вне опасности, а она с девяти вечера на баррикадах. Сидорин успокаивающе поглаживает её по плечу, кто-то толкает ему под руку стакан воды. Хорошо бы проветрить и смочить ей виски, в этой духоте все с ума сойти могут, не говоря уж о ней. Жена Гуськова пьёт, плечи поднимаются и опадают, зубы тихо постукивают по стеклу. Тихо играет тромбон. Марина чувствует, как новый знакомый стоит у неё за плечом, и не хочет себе признаваться, что оторопь проходит, когда он берёт её за руку. Все молчат.