Над Арстоцкой звезд не бывает

— Следующий! — железный голос из динамика звучит всегда так ровно, спокойно и одинаково по отношению к каждому из этой пугающей своими размерами толпы людей. Сколько дней я уже работаю и сколько буду? Я каждый раз буду смотреть на эту бесконечно длинную очередь как впервые — ощущая, как медленно меня окутывает тихий ужас, а отчаяние вперемешку с чем-то отдалённо похожим на чёрствую жалость заволакивает каждый уголок сознания. Если все эти люди рвутся в Арстоцку за лучшей жизнью, то страшно представить, от какой жизни они сбежали.       Очередной потрёпанный и измученный дорогой человек в грязной одежде, с волосами, от пота прилипшими к лицу, входит и крайне небрежно кидает мне целую тонну документов. Их здесь слишком много, а в точной проверке нуждается каждый. Удивляюсь, как я не сошёл с ума, проверяя эти проклятые бумажки каждый чёртов день с раннего утра до позднего вечера. И как не свихнулся до сих пор, смотря на всё то, на что приходилось, и переживая всё то, избежать чего было невозможно.       Поддельный паспорт, просроченный договор, пустая справка. Мне каждую ночь, чёрт возьми, снятся кнопки, зелёные и красные штампы, документы и эти люди… Усталые, измученные, но так жалко надеющиеся на лучшую жизнь в Арстоцке. Когда-то и я тоже совершил эту наивную ошибку.       Арстоцка… Великая страна, сильнейшая держава. Нет ничего более торжественного, чем её гимн, а услышав его, присягать начнут даже колечианцы. Жизнь в этой стране должна быть прекрасной, идеальной для народа: для истинных патриотов, для приезжих (с подлинными и всеми необходимыми документами, естественно), для детей и стариков. Что ж, это сказки. Улицы здесь грязные, серые, над Арстоцкой вечная пелена черных туч; дома все как один выглядят пугающе заброшенно, хотя в каждом из них, я вас уверяю, живёт даже больше человек, чем рассчитано. Люди здесь голодают, мёрзнут, также регулярно умирают от болезней. Всё стоит больших денег, а деньги заработать тут то еще испытание. Того, что я приношу каждый день домой, едва ли хватает на пищу и отопление. А за любой проступок, за любую ошибку (даже если вас просто необоснованно в чем-то заподозрят) могут засадить за решетку или расстрелять. Стоит ли говорить о том, как много законов обязан соблюдать каждый живущий здесь и как ничтожно мало прав у каждого? Несмотря на это, коренные жители не теряют силы своего патриотизма и верят в то, что Арстоцка —лучшая страна. — Добро пожаловать в Арстоцку, — я ставлю штамп в паспорт и отдаю его владельцу. К счастью, на сегодня это был последний, кто посетил мою узкую будку с душным воздухом и тяжёлым затхлым запахом. Толпа оставалась ещё огромная, однако на сегодня въезд был закрыт и мой рабочий день окончен. Ни минуты я больше не хотел задерживаться здесь. Дышать, тем более в последние дни весны, в этой чёртовой будке было просто невозможно, хотя воздух на улице был лишь немногим лучше: такой же затхлый, пропитанный какой-то тревожностью. Но это ничего, к ночи ближе он станет люто ледяной, пробивающий холодом до мурашек. Растрескавшийся асфальт под ногами; серые и чёрные пятиэтажки возвышаются вдалеке такой же толпой, как и все эти люди на границе. Ничего живого. В городах бывали деревья, хоть даже самые немощные, но здесь они все были сметены, и заменила их асфальтовая пустошь.       По обычаю, я ходил домой пешком. Здесь, к сожалению, у меня не было возможности ездить на машине. Транспорт в наборе с водителем мне стабильно смогли предоставить только в первые несколько дней работы, а после этого машина то задерживалась, то вообще не приезжала. Себе дороже было продолжать пользоваться этой «выгодной» услугой. Потому, смирившись с тем, что теперь приходилось вставать на два часа раньше, я стал каждый день шагать по одной и той же дороге. Серая, унылая и слишком длинная, она безумно утомляла меня своей однообразностью изо дня в день.       Неприятно хлестнул по лицу холодный, пропитанный горьким запахом дыма заводов ветер, под ногу попал обломок кирпича, но на эти мелочи я, как и всегда, старался не обращать внимания. Единственный способ не впасть в отчаянье — это не думать о том, какова на самом деле жизнь среди суровых взглядов властей, серых пятиэтажек. Страна запретов и ограничений. Страна, в которой каждый является послушной игрушкой, теряющий свои силы и здоровье на благо Арстоцке. Всех несогласных не держат в этой жизни. Таковы уж законы Арстоцки. — Инспектор! Инспектор! — из мыслей меня выводит молодой, бодрый голос. Звонкий, с хрипотцой, в котором слышатся нотки радости и неподдельной любви к жизни. Голос моего товарища, пограничника. Я остановился и посмотрел на спешно приближающуюся ко мне фигуру. Молодой, энергичный парень — ему едва исполнилось двадцать три — с круглым румяным лицом, с блестящими глазами, карими с многочисленными и неожиданными, словно ножевые раны, вкраплениями серого. С пробивающийся щетиной на молодых, розовых щеках, с растрёпанными кудрями бронзового цвета, он выглядел очень счастливо. Глядя на этого человека, на то, как блестят его глаза, на складочки около уголков губ, свидетельствующие о том, что улыбался он очень часто — и всегда очень широко и счастливо — можно сказать сразу, с уверенностью, что он действительно любит жизнь всем сердцем и готов с упоением вдыхать каждый глоток воздуха, радуясь каждой мелочи. Но даже на нём сказалось пребывание в суровой Арстоцке. Войцех, мой друг, вечно кривящий задорную улыбку и сверкающий лукаво мягким взглядом, всю свою чистую и трогательную сентиментальность прятал за доброй терпкостью в словах и за немного колкой, но забавной и такой честной мудростью. — Погоди, инспектор, я с тобой пойду, — Войцех остановился передо мной и, отдышавшись, посмотрел на меня. Его тонкие розовые губы искривила усталая улыбка, но, несмотря на тяжесть минувших рабочих будней, в ней явно читаются нотки радости, не свойственные угнетённому суровыми законами нашей страны. — Я караул сдал, сегодня раньше пустили, — пояснил он, пристраиваясь рядом со мной.       Такие дни, когда с работы я шёл вместе с Вишневским, были не сказать что редкостью, однако не на каждой неделе он был моим спутником. Но, по крайней мере, раза три в месяц точно. И эти дни, надо сказать, для меня были самыми светлыми днями моего бытия. Войцех Вишневский был действительно удивительным человеком — лично для меня совершенно удивительным. Из всех тех, с кем я здесь имел честь познакомиться, единственным хоть сколько-то приятным мне человеком был Войцех. Все остальные, начальник, другие охранники были холодны и мрачны, нелюдимы и словно закрыты накрепко от всяких человеческих чувств. Вишневский же не был таким, хотя являлся коренным жителем Арстоцки. Видеться в нерабочее время мы не могли никак, потому как организовать подобное в реалиях нашей страны было очень тяжело. Народ же должен работать, а не развлекаться, а отдохнуть можно и в комендантский час, в кругу семьи, в чёрных стенах тесной, холодной квартиры. — Как живёшь, инспектор? Устал ты, поди, от этих бумажек, а? — Войцех посмеялся чисто, по-доброму. Сколько мы с ним знакомы, у него была одна забавная привычка. Он никогда не называл меня по имени, и в этом, надо сказать, было что-то особенное; что-то, свойственное только лишь этому человеку. — Не жалуюсь, конечно, но в моей каморке порой душновато, — когда я находился рядом с Войцехом, все тяжёлые мысли вдруг становились в разы легче и просто улетучивались из моей головы, как серые облака, которыми было затянуто всё небо над Арстоцкой. Говорилось проще, и суровость больше меня не угнетала. — А ты как? Не прискучило целый день стоять как вкопанному на одном месте, да ещё и с оружием в руках? — Один и тот же вид каждый день, — Вишневский кисло улыбнулся, шумно выдохнув сквозь губы, и пожал плечами. — Не так тяжко, разве что до смерти скучно. Люди пересекают границу усталые и такие смирные, хоть бы кто взбунтовался и пробежать попытался, я б уж тогда и размял косточки, — он сложил руки лодочкой, и, повинуясь старой привычке, хрустнул пальцами перед своим лицом, едва касаясь костяшками кончика носа. Это была одна из тех загадочных вещей, что вызывали к этому молодому человеку только больше интереса. Хотелось знать, что поднимается за каждым его необычным жестом, было интересно разгадать его движения.       Поправив краснеющими от морозного воздуха пальцами кубанку, Вишневский на долю секунды распахнул серую гимнастёрку, нырнул рукой за пазуху и выудил старенький серебристый портсигар с выгравированным на нём орлом. О нём он когда-то рассказывал свою удивительную и весьма забавную историю, в которой были и ребятишки, и наивные детские игры, и нервный старик, у которого Войцех, будучи подростком, и утянул это сокровище, в чем совершенно не раскаивался сейчас. Тихо щёлкнув жестяной крышкой, он потрескавшимися губами выудил тонкую папиросу и полез в карман за зажигалкой. — Инспектор, угостишься? — тихо буркнул Войцех, морщась от пощёчин прохладного ветра. Маленькое дрожащее пламя его зажигалки на фоне этой огромной, холодной и практически безлюдной улице показалось мне очень трогательным. — Табак хороший. Такой сейчас не добудешь просто так, — его глаза лукаво блеснули, словно Вишневский молча хвалился своей ловкости и хитрости, которая позволила ему добыть этот дефицитный продукт. Табак такая вещь, которая была нужна практически всем, кто вдыхал тяжелый воздух Арстоцки, работая на её благо. Да, курение никто не поощрял — стране, понятное дело, нужны здоровые люди. Но это была одна из немногих отдушин, которую всё же решили у народа не отбирать. — Раз трудно добыть, видать, и правда очень хороший, — я постарался улыбнуться, но эти усталость и уныние, что накатывали после каждого рабочего дня, стоило лишь увидеть величественную Арстоцку, как будто бы силой тянули уголки моих губ вниз. — Огоньку будь любезен тоже, дружище, — приняв из рук Войцеха немного мятую папиросу, я зажал её меж зубов, а Вишневский, хитро улыбаясь, дал мне огня. Первая затяжка не дала многого, потому как, видно, пока горела бумага, а не табак, но я всё же смог почувствовать приятную терпкую горечь. Прикрыв глаза, приподняв верхнюю губу, я на секунду вообразил, что я тот жадный толстяк с карикатуры, что я видел в утренней газете. Естественно, предписание гласило, что эта карикатура на правительство столь любимой в Арстоцке Колечии. Богатое, плюющее на народ, живущее в своё благо… — Как твоя семья, инспектор? — Войцех улыбнулся мне уголком губ, выпуская крепкий дым в воздух. — Неплохо. Малой оклемался от болезни, тёща угомонилась, наконец, жёнушка тоже в порядке, — я последовал примеру Вишневского. От приятной табачной горечи немного сперло дыхание, а мысли, объятые воображаемым дымом, теперь, кажется, перестали быть такими тяжёлыми. — А у тебя как дела? Неужели ты всё ещё одинокий волк? — не знаю, с чего я вдруг задал этот вопрос. Я знал, что Вишневский женат не был — да и то, что не имел подружки, тоже. И понимал, что в Арстоцке даже человеку вроде Войцеха её найти будет непросто. Даже для меня этот человек казался очень красивым. Круглое лицо, большие, выразительные глаза, припухлые розовые губы, ямочки на румяных щеках, покрытых немного небрежной рыжеватой щетиной. Он был милым. Ровно настолько, насколько нормально быть милым для мужчины. Да и на одной внешности, с которой Войцеху безусловно повезло, его достоинства не оканчивались. Да, у него был просто прекрасный характер. Я бы мог говорить об этом часами напролёт с упоительной улыбкой. Только, кажется, кроме меня в Вишневском никто не видел такого прекрасного человека, которым он являлся. Все настолько впали в это треклятое арстоцкое уныние, что уже и не хотят видеть перед собой лёгкий солнечный лучик?.. А быть может, и правда, прекрасным человеком был он только для меня? — Деру горло на матушку-луну из своей одинокой пещеры… — он согласно кивнул, усмехнувшись. — Да было бы на что драть… не видно луны над Арстоцкой. Всё в этой копоти вечно, — в его кофейных глазах вдруг потух огонек, и словно резко накрыла его волна печали от горькой правды, смешавшейся со столь же горьким дымом табака. — Над Арстоцкой звёзд не бывает, — железно, словно объявляя нерадостный приговор, выплюнул Войцех после непродолжительного молчания. — Да и нежностей людских она не терпит. Ни к чёрту здесь любовь, инспектор, — он произносит это с тихой, но горестной усмешкой, отворачиваясь в сторону серых домов, и на этот раз уже полностью отдавая сознание своим мыслям.       Я засматриваюсь на едва вьющиеся каштановые волосы, выбивающиеся из-под поношенной кубанки. Мне становится в этот момент немного жаль вечно позитивного Войцеха. Как бы дерзко ни усмехался он в лицо любой трудности, всё же была одна подлянка, которую ему обойти было не по силам. Он был одинок. Видно, что не мог махнуть рукой на это и рассмеяться. Ему надо отдать должное: Войцех держался молодцом. Он никогда не жаловался на это, хотя порой я ловил себя на мысли, что буду даже совершенно не против, если Вишневский мне поплачется. Я бы с большим удовольствием помог бы ему воспрянуть духом. Подал бы стакан, прикурил бы сигарету, крепко бы обнял, смазано касаясь его щетинистой щеки. И возрадовался, начал бы ликовать, вновь увидев его благодарную улыбку.       Мне так хотелось однажды засидеться с Войцехом где-то до того самого часу, а потом, спохватившись, что бежать домой к жене, к нервозной тёще уже поздно, получить приглашение остаться на ночь. Радостно-пьяно подшучивая друг над другом, пройти в его комнату или квартирку (я так и не знал, где он живёт, а спрашивать о таких вещах как-то не слишком корректно) и проболтать до ночи — тихим шёпотом, чтобы не слышали соседи. А поутру с ломотой в висках на пару спешить на работу, чтобы не схватить строгий выговор от начальства. Мечтать в Арстоцке, к счастью, преступлением не считалось… — Ну что, приехали… — мы добрались до улицы, на которой обычно всегда наши пути расходились. Не самый приятный момент. Я бы ещё прогулялся с Вишневским, были бы на это силы и время. Пускай он бы так же задумчиво молчал, для лёгкой радости мне хватало всего лишь идти с ним рядом… удивительный всё же человек. Волшебный! Как талисман какой всё равно… — Ну, бывай, инспектор, — он усмехнулся и сплюнул на землю, бросая прочь тлеющий бычок. Расправив широкие плечи, он заключил меня в крепкие объятия. Я по-дружески похлопал его по спине и нехотя опустил руки. — До завтра, земляк. Слава Арстоцке, — неловко дёрнув уголками губ, я прежде дождался, когда за грязной многоэтажкой скроется шинель Вишневского. Только после я, с упоением наслаждаясь теплом, что разливалось на душе после короткой беседы с ним, зашагал по гнетуще-серым улицам к себе домой.