Мой Ласковый и Нежный Зверь

      То, чего он так боялся, неминуемо произойдет. Завтра. Завтра тот, кого он больше всех на свете ненавидит и любит, официально будет принадлежать другому. Виктор Никифоров женится на Юри Кацуки. И чтоб гореть им обоим в синем пламени! Пусть рассыплются в прах, пусть исчезнут из всех миров, лишь бы только никогда больше не видеть их, не слышать о них, не читать о них, не знать о них! И не помнить того, что сказал вечером, оказавшись наедине с этим седовласым кретином… *** — Юрий, я прошу тебя, успокойся… — Не смей меня успокаивать! Не говори со мной! Ты! Ты!.. Вонючий кусок дерьма, я ненавижу тебя! Чтоб ты сдох! И пусть твой сраный япошка рыдает на твоей могиле! А я в рот ебал все это! Мне похуй!       Никифоров смотрит растерянно, не решаясь даже дотронуться. Словно боится обжечься. Его глаза, эти прекрасные голубые глаза, которые Юрий так любит и ненавидит, широко распахнуты, а с губ не срывается более ни звука. Неужели он не знал, не понимал, что чувствовал к нему все это время тот, кто так часто был рядом? — Ты — проклятье моей жизни, я жалею о том, что вообще заговорил с тобой! Я проклинаю тот день, когда встретил тебя! Ты слышишь, сука?! Я ненавижу тебя! Презираю!       Резко развернувшись, Юрий уходит, оставляя Виктора одного. Тот, в свою очередь, даже не смог повернуть головы, чтоб проводить уходящего взглядом. Не смог сорваться с места, чтобы его остановить. Потерявшись во времени и пространстве, погрузившись в наступившую так внезапно гнетущую и давящую со всех сторон тишину. Всё кончено. Никогда больше… ***       Юри давно спит. Гостиничный номер тёмен, и лишь луна, частично скрытая облаками, заглядывает в окно сквозь неплотно задернутые шторы. Лежа рядом с будущим мужем, Виктор смотрит в потолок, и сон никак не может сморить его. Потому что в голове стучат, как на репите, последние брошенные Юрием слова. Он же не любит Плисецкого! Но почему же тогда так больно? Отчего так щемит в груди? Почему хочется кричать, осознавая собственное бессилие и ничтожность, так резко накрывшую с головой?       Мобильник на прикроватной тумбочке завибрировал, тускло мерцая засветившимся экраном. Кто может присылать сообщения так поздно? Вздрогнув то ли от ночной прохлады, то ли от неожиданности, Виктор взял аппарат и, проведя пальцем по экрану, прочел: «Каток. Через час. И только попробуй не прийти».       Знакомый номер. Но даже и без него можно не гадать, кем прислано сообщение. Сердце в груди бьется все быстрее, сбивается с ритма, будто у больного. Что же, что же делать?       Ответ очевиден, ведь так?       Взглянув на спящего рядом Юри, Никифоров почти неслышно поднялся с кровати и тихо проскользнул в ванную, прихватив свою одежду. Через десять минут дверь номера также неслышно закрылась за ним, не потревожив покой погруженного в сон.       Глубокая ночь обнимает прохладой, заставляет выше поднимать воротник пальто, поправлять шарф, чуть колышущийся от ветра. И вроде надо вызвать такси, ведь так быстрее и удобнее, и не придется мерзнуть на улице, но к черту всё это! Резко выдохнув, отчего облачко теплого воздуха тут же было подхвачено ветром, Виктор побежал. Так быстро, как только мог. И огни светофоров, фонарей, зданий по обе стороны улицы, смазались, превратившись в разноцветные пятна перед глазами. Бежать, бежать, скорее бежать! И пусть холод в лицо, и пальцы замерзли, и чувствуются все хуже с каждой секундой. Пусть будет так, пусть! Так надо, так заслуженно! — Пожалуйста… — шепчет Виктор, сбито дыша. Он сам не знает, о чем просит, но это слово вырывается само собой снова и снова. — Пожалуйста…       Он прибегает к Ледовому Дворцу через сорок три минуты. И дверь, что сейчас должна быть заперта, легко распахивается от толчка ладонью… ***       Так тихо и пусто. И легкий полумрак. Хрупкая фигура в центре, такая до боли знакомая и узнаваемая. Юрий стоит в центре ледовой арены, и взгляд его выжигает насквозь, вместе с тем леденя, заставляя полностью погрузиться в этот изумрудно-зеленый омут. Остановившись у бортика, Виктор замирает. — Коньки на скамье. Обувайся и выходи.       Этот приказной тон, без всякой теплоты, без какой-либо эмоциональной окраски. Отчего-то мурашки пробегают по коже, и снова грудная клетка кажется тесной. Безоговорочно подчиняясь мальчишке-подростку, Виктор снимает пальто и берет оставленные для него коньки.       Никогда раньше выйти на лед не было так сложно. Ему кажется, будто сейчас, сделав только шаг, он погибнет. И сердце больше не сократится ни разу, и ни вздоха не вырвется из груди, и весь мир померкнет. Но этого не происходит. Всё ближе и ближе, он, наконец, оказывается перед Юрием. И снова омут этих глаз, но теперь уже ближе. — Завтра я улетаю в Нью-Йорк.       Что?! Виктор удивленно вскинулся и чуть нахмурился, понимая и не понимая одновременно. — Я больше не хочу никогда видеть твою поганую рожу, — продолжает Юрий, но как-то необычайно тихо, и так устало, словно пешком прошел весь земной шар. — Ведь уже никогда…       Кажется, Виктор забыл, как дышать. — …ты не станешь моим…       Ты ведь знал, знал, всё это время знал! Так что же с тобою сейчас?! — Но у меня есть к тебе просьба. Последняя.       Чего он хочет? И почему смотрит так пристально? — Свой свадебный вальс ты подаришь мне. Прямо сейчас.       На холодных щеках вдруг стало так горячо. Соленые дорожки слез вычерчиваются на коже, заканчиваясь у подбородка, и теплые капли падают вниз. Что теперь? — Хорошо…       Повернув голову и кивнув кому-то невидимому для Виктора там, наверху, в окне маленькой комнатки с аппаратурой, Юрий кладет ладонь на плечо своего партнера. Помедлив секунду, Никифоров обнимает его за талию, а через несколько мгновений ощущает в другой ладони тепло вложенных в нее тонких пальцев. Вальс так вальс. В первый и последний раз.       Музыка разносится вокруг, начинаясь спокойно и плавно, набирая обороты постепенно и мягко.       Подчиняясь ритму, каждой новой ноте, они кружат по арене, забывая о том, что сейчас глухая ночь, что трибуны вокруг пусты, и что все это, наверное, чертовски странно. Но до этого нет никакого дела. Есть пара — Он и Он. Есть восхитительный вальс. И легкий ветер в волосах. А все остальное — не существует.       Всё быстрее, стремительней, все более величественно и нежнее одновременно. Невозможно быть не захваченным этой музыкой, невозможно не утонуть во взглядах друг друга.       Виктор не понимает, почему, почему так мутнеет перед глазами, а слезы катятся и катятся, не останавливаясь. — Не смей плакать, — почти шепчет Юрий, чуть крепче сжимая его ладонь. — Не при мне. Не из-за меня… — Прости…       Он просит прощения только за это? Или за всё сразу? — Нет. Никогда…       Ледяные тиски сжимаются все крепче, все сильнее, грозя раздавить и сердце, и душу — все, что есть, всё, что только может быть в живом человеке. Легче не стало никому. Тяжелый груз стал еще более тяжким…       Музыка затихает, затихает, затихает. И лишь только последняя нота эхом отражается от льда, от стен и потолка, ладонь с тонкими пальцами выскальзывает из руки Виктора. — А теперь… — шепчут побледневшие губы. — Пошел вон…       В изумрудных глазах слезы, которые Юрий больше не в силах сдержать. — Юра… — Я сказал — убирайся! Если я хоть что-то значу в твоем мире — убирайся…       Слишком больно для одного. Слишком тяжело. Опустившись на колени, Виктор склонил голову. — Прости меня. За то, что ты слишком хорош для меня…       Он не может смотреть в его лицо. Но, кажется, не сказал чего-то ненужного. Чувствуя, как его щеки накрыли теплые ладони, а лба коснулись мягкие губы, Виктор услышал: — Я буду ненавидеть тебя до последнего вздоха…