Тихой поступью

Иногда Чинацу хотелось сбежать от Мел, а иногда — осыпать её поцелуями. То, что происходит между ними, началось не внезапно и не плавно, это не было чем-то неожиданным или, наоборот, закономерным. То, что происходит между ними, даже отношениями едва ли можно назвать; просто однажды «мне так хреново, Мел» встретилось с «а мне вообще никак, Чи», и они начали цепляться друг за друга, и они решили попробовать, и это самое «они» появилось в принципе. Мел преследовало чувство чего-то неправильного, чувство, будто она постоянно находится не в том месте, и вокруг никого, и вокруг пустота, и внутри у неё тоже пустота, а ещё глупое, почти болезненное желание кого-нибудь любить. И каждый день тянулся не шелестом календарных листов, не гомоном весёлых разговоров, каждый день стекал к её ногам водой, одинаковой, бесполезной, солёной водой, и она была совсем одна — была посреди холодного, неприветливого, бескрайнего океана. А потом появилась Чинацу. А у потерянной, смирившейся, отчаявшейся Мел появился спасательный круг. Чинацу не преследовало одиночество, не угнетало ощущение какой-то неправильности, но её абсолютно везде, буквально на каждом углу преследовал образ Сузу. Сузу была на фотографиях, в воспоминаниях, в мыслях, Сузу была катализатором многих решений, её имя разве что не вытатуировано на коже Чинацу, но даже это не изменило бы ничего, потому что Сузу была глубже — она пустила чернильные пятна на многие страницы жизни Чинацу, она разрослась в её душе, как сорняк, она крепко держала Морикаву. Она была её цепями. Оковами. Она была повсюду. А потом появилась Мел. А у сбившейся, уставшей, постоянно ищущей выход Чинацу появилась свобода. Они просто растворялись друг в друге, внесли так много яркого, нового и совершенно невообразимого, что казалось: на этом всё. Нет ни угнетающего океана, ни тяготящих цепей, есть только они — и они могут улыбаться спокойно, и они счастливы. Но время пролило свет на то, что Мел с Чинацу считали окончанием чёрной полосы. И спасательный круг оказался стальным. И свобода, разбившая цепи, оказалась клеткой. Их отношения — это взаимоневыгодный симбиоз. Это паразитизм. Но это единственное, что они видели и что могли себе позволить, и для них не было слова «неправильно», потому что их связь родилась, чтобы развеять уныние и одержимость, и они, отчаянно желающие быть спасёнными, не считали губительным то, что отвлекает от самых ужасных ощущений, полагая: хуже быть не может. И хуже действительно не было. Было странно, было по-новому, было уничтожающе, но не хуже, и обе были согласны оставить всё как есть. Потому что это лучше, чем вспоминать про одиночество. Потому что это лучше, чем вспоминать про Сузу. Мел хотела многого: она хотела Чинацу, всю и без остатка, Мел страшилась однажды не ощутить Морикаву своими пальцами, потому что всё, что наполняло её жизнь до Чи — пустота. Чинацу жаждала отвлечения: она желала не думать о людях, которые постоянно чего-то от неё ждут, о людях, с которыми надо держать установленную планку, у неё была Мел, которая не собиралась чего-то ожидать, которая собиралась отдавать, и Чинацу хотела получить — всю её заботу, всё внимание, весь свет. И с каждым днём эгоистичные желания крепли, в голове пульсируя единственным словом: «Моё». Морикава не распылялась на эмоции и чувства, зачастую позволяя себе быть достаточно прохладной с Мел, потому что она всегда была такой, а вся прелесть их отношений заключалась в том, чтобы не ложиться под скальпель чужих ожиданий. Но Мел оказалось этого недостаточно. Она льнула к Чинацу и жаждала отдачи, но, натыкаясь на холодное безразличие взгляда, всё чаще вырастающее между ними, чувствовала себя неизбежно тонущей — всё в том же океане, всё так же одна. И Мел боялась, и Мел хватала Морикаву за руки, и Мел осыпала её поцелуями. Чинацу поддавалась, Чинацу таяла, Чинацу ясно ощущала, что здесь и сейчас нет (и не будет) никого, кто перетянул бы на себя всю нежность, отдаваемую ей, всё отчаяние, тонущее в ней же, все сигналы о помощи, посылаемые Морикаве. И всё же в руках Мел Чинацу плавилась. Это было слишком жарко, слишком близко, слишком тесно; с Мел было слишком, а по-другому та и не хотела, и иногда Чинацу сама подставляла под поцелуи шею, а иногда хотела хоть как-то огородиться от настойчивости, которая всё равно сковывала Морикаву. Если с Сузуко она была обвита цепями, то с Мел будто взаперти — не сбежать, не спрятаться, не прокричать просьбы помощи. А ещё душно так, что даже вдоха не сделаешь, а в лёгких будто вязкая, тягучая патока. В голове мешалось всё, эмоции смазывались и вставали в горле комом, мешали дышать, на языке вертелось горько-острое «хватит», и повсюду, казалось, всплывала эта одна-единственная мысль, Морикаве хотелось прокричать о конце, разорвать ещё одну иссушающую её связь, поставить на стоп все события, но Мел нежно целовала её в краешек губ — и у Чинацу будто появлялось второе дыхание, и Мел обретала твёрдую почву под ногами, но это было так мимолетно, так ускользающе, так непостоянно, что. Они всё ещё были заперты в этой ситуации, заперты друг в друге, заперты в своих желаниях, и надо было что-то делать. Надо было что-то делать, потому что Чинацу боялась замкнутых пространств, Мел — тупиков, но проблема в том, что они могли лишь уничтожить всё до основания, даже не пытаясь найти выход.