Реквием

В нерешительности Сальери стоял перед дверью и не решался войти. Собственно говоря, он не знал, зачем он пришел сюда и что он хотел доказать своим поступком, но какое-то непонятное чувство всё равно вело его в это квартиру. Сколько бы раз Антонио не повторял себе, что его приход бессмысленен, особенно теперь, когда он уже сделал то, что сделал, но в глубине души он хотел в последние минуты быть рядом с убитым им гением. Стараясь успокоиться, что, очевидно, сделать было невозможно, Антонио надавил на ручку двери. Она легко поддалась – как он и думал, никто не догадался закрыть её на ключ. Сдерживая внезапно появившуюся дрожь во всем теле, Сальери, наконец, вошел в квартиру. Он сразу же поразился царившему там опустению, как будто все вещи, ровно, как и каждый из немногих оставшихся предметов мебели тоже надели какую-то маску обреченности. На паркете, столе и просто, где придется, валялись пустые бутылки, где-то виднелись остатки битой посуды – следы явно удавшегося когда-то праздника. Антонио прошел в спальню, но она оказалась пуста – Моцарта там не было. «Куда он мог уйти! – с ужасом подумал Антонио. – Мне нужно видеть его, пока ещё не поздно…» Он быстро пересек гостиную и распахнул дверь кабинета, в котором, как говорила нанятая им служанка, Вольфганг проводил большую часть своего времени. На полу возле бильярдного стола лежал Моцарт. В импульсивном порыве Антонио нагнулся к нему и приподнял голову Вольфганга: тот был ещё жив. Антонио испытал невероятное облегчение, на какую-то секунду ему даже показалось, что всё ещё может наладиться и обернуться совсем иначе, что всё это безумная ошибка была просто плодом его фантазии, и не было ни ненависти, ни презрения, ни яда. Внезапно Вольфганг открыл глаза и посмотрел на него таким чистым и простодушным взглядом, что под ним всё непростительное и заслуженное бремя вины разом обрушилось на Антонио. - Сальери? – произнес он слабым голосом. – Это вы… мой друг. Последние слова заставили его содрогнуться. В лице Моцарта не было ни капли враждебности, только какая-то растерянность и непонимание, что же происходило с ним. Предательский комок подступил к горлу Антонио. - Я…я, - не нашелся что сказать он. - …сейчас помогу вам. – и подхватив под руки ослабевшего Вольфганга, помогу ему добраться до спальни. Едва оказавшись в постели, Моцарт сразу же попытался сам приподняться с подушки. Но лихорадка была сильнее: лишившись последних сил, он так и остался лежать. Антонио не знал, что ему следовало делать, и просто остался стоять у кровати умирающего. Оба сохраняли молчание: один погруженный в предсмертную агонию, другой в агонию созданной им смерти. - Вы так добры, герр Сальери – наконец улыбнулся Вольфганг. Я просто не знаю, что со мной такое. Но мне, право слово, надо работать. Реквием….- он сразу стал серьезным, - я должен отдать его завтра, а мне всё кажется, то мне никогда его не закончить… Антонио старался держаться ровно и отчужденно, но отчаянье этого бледного и исхудавшего человека было столь велико, что Сальери против своей воли не мог оставаться безучастным, и это было непозволительно для него. - Я уверен, что врачи помогут вам поправить ваше здоровье – тихо сказал он, сам поражаясь своим словам. – Скоро вам станет лучше. «Как могу я так лгать?» - пронеслось у него в мыслях. Если бы он закричал, разделил бы эту безысходность и неизбежность, поддавшись своим сдерживаемым эмоциям, он не был бы противен сам себе до такой степени. «Надо было поступать так, как было задумано. Бессмысленно и глупо было приходить сюда!» - подумал Антонио. - Простите, я должен идти, - резко бросил Сальери и повернулся к двери. - Подождите! – со страхом в голосе крикнул Вольфганг. Сальери замер на месте и затем, медленно обернувшись, посмотрел на Моцарта. Неловко лежа на расшитых подушках, на фоне которых его золотые волосы теперь отливали серым, Вольфганг нервно цеплялся белыми тонкими пальцами за край кровати. В глазах его играл лихорадочный огонь. - Вы должны помочь мне, - словно одержимый проговорил Моцарт. – Вы должны помочь мне закончить Реквием. Прикованный к месту, Антонио был готов зарыдать и засмеяться, молить о прощении, забыв обо всех произнесенных богохульствах. Ему казалось, что его разрывает надвоё от столь всепоглощающих, но таких чуждых друг другу чувств, которые не могли быть лучшей пыткой за его собственную двуличность. Теперь, когда судьба давала ему то, что он хотел, Антонио с ужасом понимал цену собственным желаниям. Он должен был чувствовать себя победителем, но торжествовал он только в своей низости. Антонио молчал, и Вольфганг, с трудом сохраняя сознание, не решался снова заговорить. Он лишь смотрел на этого всегда такого неприятного для него человека, и, осознавая, что больше ему никогда не подняться, видел в нем последнюю надежду и последнюю связь с живым миром. В глубине души Вольфганг уже понял, что умирает, и теперь всё, что оставалось для него частью угасавшей жизни, была его музыка. Ненаписанная, но дремлющая в нем, она была той невероятной силой, которая минута за минутой заставляла его забывать о боли и пробираясь сквозь замутненное сознание, цепляться за отведенное ему время. И Сальери понял это. Понял, что теперь весь мир для Вольфганга был заключен не вне, но внутри его самого, и что теперь он доживал свои последние часы, проникнувшись и будучи охваченным пониманием такой жаждой жизни и внутренней свободы, которая была недоступна никому из живущих. - Я сочту это за честь, - с благоговением произнес Антонио. Бледное лицо Моцарта снова озарилось улыбкой. - Тогда прошу вас, не будем терять времени. Возьмите бумагу, садитесь, и мы начнем. Спустя несколько минут, когда Антонио удалось отыскать не только бумагу, но главное свечи, он, наконец, обмакнув перо в чернила, был готов к работе. Вольфганг старался не думать ни о чем, кроме музыки, хотя это давалось ему неимоверно тяжело. - Где я остановился? – устало спросил он. Сальери судорожно принялся перебирать нотные листы. - Кажется, на конце Recordare, десятая часть. - Так, - вздохнул Моцарт, - теперь Confutatis. Confutatis… , - он мотнул головой, чтобы всё-таки собраться с мыслями. Confutatis maledictis, flammis acribus addictis… Как это переводиться? - Ниспровергнув злословивших, приговоренных гореть в огне, - быстро перевел Антонио. - И вы верите? – спросил Моцарт. - Во что? – опешил уже было принявшийся записывать Сальери. - В этот самый огонь, который будет гореть вечно. – ответил Вольфганг внимательно смотря в глаза Антонио. Тот не смог солгать: - Верю, – твердо произнес он. - Разве это возможно, рай и ад? «Знал бы ты, насколько это возможно. Иногда, чтобы узнать это, даже не нужно умирать», - подумал Сальери. - Мы продолжим? – произнес он вслух. - Да, да, конечно, - снова попытался сконцентрироваться Моцарт. - Фа мажор мы закончили, теперь переходим к ля минору. Начнем с вокала, - помедлил он.- Сначала вступают басы, вторая доля первого такта. - Какой ритм? – в замешательстве спросил Антонио. - Обычный, - не раздумывая, бросил Вольфганг. Он был уже слишком далеко в своем творении, чтобы объяснять что-либо, теперь ему главное было успеть выразить всё то, что ещё жило в нем. – Итак, вторая доля, первый такт с ля, - принялся быстро говорить он. – Confutatis… второй такт вторая доля: maledictis… Ясно? Третий такт вторая доля с ми: flammis acribus addictis, flammis acribus addictis. Перо в руках Антонио тонко скрипело по бумаге. - Записали? - Кажется, - растерялся Сальери, гляди на написанные строки. - Покажите! Антонио протянул Вольфгангу ноты. Тот жадно схватил их. Казалось, что он совершенно забыл обо всем, забыл даже о терзающей его лихорадке, и, не замечая ничего, кроме этого нотного листа, который сжимали его трясущиеся руки, погрузился в истинное звучание, которое мог слышать только он один. Проиграв про себя написанное, и оставшись довольным, он вернул ноты Сальери. - Хорошо. Теперь тенора. Четвертая доля, первый такт с до: confutatis, второй такт, четвертая доля, ре: maledictis… Есть? Вторая доля, четвертый такт с фа: flammis acribus addictis… Теперь оркестр. Вступает фагот и тромбон с басами, те же ноты и ритм, - предугадал он вопрос Антонио. - Не так быстро, - неотрывно выводил Сальери. – Подождите, фагот, тромбон с чем? - С тенорами, - с нетерпением ответил Моцарт. Инструменты вторят голосам. Так, потом трубы, валторны, трубы с ре, - уточнил он. – Трубы с ре доминируют… - Я не понимаю, - схватился за голову Антонио. На него снова накатила волна отчаянья, ведь даже сейчас, он мог довольствоваться только ролью зрителя, наблюдая за тем, как творит мастер. Он был бессилен осознать то, что слышал другой. - Послушайте, - внезапно мягко произнес Вольфганг. – Послушайте, чего требует гармония… - и он, как показалось Антонио, принялся тихо напевать. Но Моцарт лишь легким покачиванием кисти словно указывал, как должна звучать музыка, куда должна взлетать мелодия и как ей эхом должны отзываться басы, и Сальери услышал, как эта мелодия рождается внутри него самого. - Да, это великолепно, - в восхищении принялся записывать он. - А теперь главное, - даже сейчас не мог скрыть озорства Вольфганг. - Струнные в унисон вступают с до, идет постепенное крещендо… Вы поняли? Антонио начал напевать то, что пел ему внутренний голос, и Моцарт довольно кивнул. - Именно так, чудесно! Потом переходим на до мажор, альты и сопрано вместе. Альты с до, сопрано выше, - постепенно проваливаясь куда-то в темноту, продолжал говорить он. – Voca me cum benedictis… «Призови меня с благословенными», - записывал Сальери слова Моцарта. - Под голосами скрипки, по нисходящим нотам, - начал забываться Вольфганг и тут же нечеловеческим усилием снова заставил себя думать только о музыке, с остервенением ища в себе уже давно иссякшие силы. Несмотря на то, что уже несколько раз он готов был потерять сознание, а глаза его начало заволакивать туманом, это всё казалось неважным, пока реквием оставался недописан. И борясь с надвигающейся на него пеленой, в полузабытье он не прекращал диктовать. Когда неожиданно Вольфганг почувствовал себя лучше, он понял, что наступило утро, а Сальери, по-прежнему размашистым почерком заносил его слова на нотные листы. -Передохнем немного? А потом закончим Lacrimosa, –обратился он к Антонио. Тот поднял голову. Первые лучи солнца, которые только-только начали проникать в комнату, лишь ещё явственнее раскрыли произошедшие с Вольфгангом необратимые перемены. Под глазами пролегли темные круги, которые были тем ужаснее на пепельном лице. Во всей его позе, в том, как он бессильно-неловно лежал среди разбросанных по покрывалу нот, была полная безразличность ко всему живому, которую за такой короткий срок выковала нем изнурительная лихорадка. Глаза его уже не блестели, и сам он всё глубже и глубже опускался туда, где ничто обретало для него смысл. - Я могу продолжать, можете быть уверены! – как можно бодрее произнес Антонио, но один взгляд на Вольфганга дал ему понять, что продолжать тот больше не может. Вдруг на уже безжизненном лице Вольфганга снова проступила слабая бескровная улыбка. - Мне так стыдно перед вами, герр Сальери. Я был таким глупцом. Антонио отложил перо. - Почему? – не понял он. - Я всегда думал, что вы ненавидите мою работу и меня. Я хотел бы, чтобы вы не думали обо мне плохо. Прости меня, - тихо произнес Моцарт. Медленно, словно во сне, уничтоженный, и с самой глубокой раной в сердце, которую только можно было нанести, Антонио подошел к Моцарту и протянул ему руку. - Вы самый великий композитор, - промолвил он. - Простите ли вы меня? - Вы побудете со мной, пока я посплю? – отстраненно, но с какой-то надеждой спросил на это Моцарт. - Я уже не оставлю вас, - севшим голосом ответил Сальери. Когда с улицы послышался шум подъехавшего экипажа, Антонио всё ещё продолжал перебирать исписанные нотные листы. Отодвинув портьеру, он осторожно выглянул в окно: из экипажа вышла Констанция. Как мог, он быстро принялся собирать ноты, после чего, положив их в кожаную папку и оставив на столе мешок золотых монет – плата, обещанная за Реквием – он покинул квартиру.