Не бойся

      Все дело в жетонах.       Они звякают, сталкиваясь, покачиваются на цепочке, поблескивают в тусклом электрическом свете ламп, пока Логан до блеска полирует стаканы тряпкой, и Скотт цепляется взглядом, гадая, совпадут ли цифры, если сорвать их с его мертвого тела. У него уже собралась целая коллекция жетонов, и в каждом он видит одно и то же – те же самые цифры, те же самые буквы, только иногда меняется их порядок, но не сами цифры.       Это сводит его с ума.       Откровенно говоря, Скотт давно уже не в себе. Он до сих пор не уверен в том, что находится здесь, что это убежище, последнее из оставшихся, не мерещится ему в лихорадочном бреду, что он не связан по рукам и ногам, что каждая его яростная атака против людей – это не попытка его разума защититься от очередной казни, в которой он не судия и не палач, а всего лишь орудие. Хуже всего то, что Скотту нечем ни подтвердить это, ни опровергнуть, остается только терзаться сомнениями.       Он уже сошел с ума или сходит с ума прямо сейчас, в этот самый момент, в душном прокуренном баре, под бесстрастным взглядом пыльного чучела совы в дальнем углу и в обществе молчаливого бармена, который щурится на свет и не спешит выставить его за дверь, несмотря на поздний час?       - Еще налить? – звучит над головой, и Скотт невольно щурится под маской.       На самом деле это только говорится так – он не умеет щуриться, ему отрезали веки, и единственная возможность хоть немного прикрыть глаза заключается в том, чтобы нахмуриться и оскалиться, приподнимая кожу на скулах, которая тут же покрывается волдырями. Когда Скотт хочет заснуть, ему приходится закрывать заслонки на маске, как глухие ставни, и делать вид, что так и должно быть. Иногда ему удается обмануть свое тело, но чаще он ворочается до тех пор, пока не перестает различать реальность и вымысел, и только тогда ему удается заснуть.       - И ничего не спросишь? – интересуется он в ответ на чужой вопрос. – Никаких историй, никаких исповедей у барной стойки?       - Я слишком стар для досужих сплетен, парень, - хмыкает Логан, и Скотту становится очень интересно, каким он был тогда, до войны, до того, как они вышли из тени, до того, как он пожертвовал собственным бессмертием за шанс дать каждому из них иммунитет от лишения их дара. Скотту становится интересно, что бы выбрал он сам, если бы ему предложили выбор – быть собой и сжигать одного за другим пленников, приговоренных к смерти, или лишиться способностей, стать просто уродом, неспособным защитить себя.       Ему приносят вино после каждой казни.       Он пьет, чтобы забыться, но на вид оно, как кровь, на вкус оно, как кровь, и его еще долго тошнит, выворачивает наизнанку сухими спазмами, даже когда больше уже нечем. Иногда Скотт мечтает, что однажды его затошнит собственными внутренностями, и тогда Аркаде некого будет вывозить в кресле, чтобы лишить других жизни чужими руками. Он бы с радостью перегрыз себе вены или удавился на одном из тех ремней, которыми его крепят к каталке, но за ним хорошо присматривают: все, что происходит в стенах Алькатраса, происходит только с позволения и одобрения самого губернатора Аркады, и нет ничего, что могло бы здесь случиться без его высочайшего замысла.       Алькатрас лежит в руинах почти три года, но алкоголь до сих пор оседает на языке тяжелым, вязким привкусом металла, от которого мутит.       После очередного стакана Скотт думает не о Френзи с ее заботой, не о Магнусе с его приказами и даже не о Логане со стаканами и широкой дубовой столешницей барной стойки. Он думает обо всех тех десятках, сотнях мутантов, которых он видел только лишь мгновение перед тем, как они сгорали заживо с криками, с воем, с проклятиями… с шипением хорошо прожаренного масла на решетке для барбекю. Однажды в камеру приводят девушку, едва ли старше его самого – она смотрит на него с улыбкой, как на старого друга, как на доброго знакомого, и небрежно поправляет свои каштановые волосы, а перед самым концом говорит ему:       - Не бойся, Скотт. Мне не будет больно.       Он сжигает ее дотла – впервые сжигает кого-то мгновенно, без боли, без мучений, без стонов. Она просто исчезает, и на дно камеры легкими хлопьями оседает пепел в какой-то жуткой пародии на снег. Кем она была, кем она могла бы стать, и откуда, черт возьми, она знала его имя? И если она была телепатом – почему она просто не ушла, не отвела глаза тем, кто смотрел, не задурила им головы, почему вообще попалась в их руки и почему так легко и спокойно, почти с любовью, смотрела на него и просила не бояться?       Скотт не знает ее имени – и вряд ли когда-нибудь узнает. В тот день, когда он уходит, разворотив половину ненавистного здания, уничтожив каждого, кого может, он видит не тех, кто был до, он видит не тех, кто был после – он видит девушку с голубыми глазами и каштановыми прядями, с неровно обрезанной челкой и легкой, почти рассеянной улыбкой на губах. Девушка улыбается ему и говорит:       - Не бойся, Скотт. Тебе больше не будет больно.       Иногда ему кажется, что ее он тоже придумал – просто однажды в тесной камере ему не захотелось быть в одиночестве, и он придумал эту девочку только для того, чтобы поверить, что в нем все еще осталось что-то человеческое, придумал всепрощающую, всё приемлющую девушку, последними словами которой будет не проклятие, а ободрение. Архетип девы – так сказал бы Профессор, но Скотт не знает никакого Профессора, хотя, в конечном счете, это не так уж важно. Какой-нибудь профессор всегда находится, чтобы расставить все по местам, даже когда его об этом не просят. Знать бы только, откуда берется эта уверенность во всемогуществе абстрактного Профессора…       Иногда Скотт совершенно уверен в том, что придумал эту девушку. Откровенно говоря, именно такую – спокойную, понимающую, не требующую ни слов, ни действий, бесстрашную даже перед лицом неизбежной смерти он бы и придумал для себя в застенках, просто потому, что ему был нужен кто-то, с кем можно поговорить. Ему стоило добавить телекинез или способность отражать его лучи, но Скотт уже давно привык к тому, что в стенах Алькатраса даже мечты с привкусом пепла, а сны всегда о смерти. В такие моменты он почти готов сделать что-то, о чем пожалеет – например, выйти за силовой барьер без маски и сжечь все к чертям собачьим, чтобы прекратить все это, но… потом он чувствует на плече руку Френзи и откидывается на подушки, бездумно глядя в потолок.       Френзи смуглая, темноглазая и смешливая, вспыльчивая, как порох, и безрассудная до полной потери осторожности. С ней приходится всегда быть настороже, она готова ввязаться в любую потасовку или в любой момент развязать собственную, она совершенно не похожа ни на него, ни на тот самый образ, отпечатавшийся на сетчатке. Скотт бы никогда не смог придумать такую, и поэтому он выбирает ее – живую, неидеальную, настоящую. У Френзи горячий темперамент, чуть шершавые ладони и вредная привычка оставлять на каждом свой след, словом или делом, но так, чтобы наверняка и до самой подкорки.       Ему хочется верить, что Френзи и есть его связь с реальностью, но чем дальше – тем сильнее эта связь ослабевает. Ему не хватает ее, она истончается, уходит из его рук, как видение, переходит другое измерение, где ее сила больше не принадлежит ему, где он остается один. Френзи не хочет уходить без него, а Скотт не может пойти с ней, потому что все ответы, которые ему нужны, останутся за стеной, и ему до них больше не добраться. Ему тяжело винить Френзи в желании ничего не знать и жить, как раньше, ему вообще тяжело винить кого бы то ни было. Каждый из них заслужил чего-то лучшего, а что до него… Пусть Скотту и удалось выбраться из Алькатраса, но никто из тех, кто окружает Скотта, не способен вытащить Алькатрас из него, остается только жить и не выпускать его наружу.       Быть клеткой для клетки не так уж сложно, если знаешь цену.       Все дело в жетонах.       Об этом Скотт думает, когда Логан отнимает у него стакан, когда удивленно вскидывает бровь, но все же позволяет себя целовать, когда царапает заскорузлыми пальцами его затылок под ремнями маски, когда молчит о Френзи. Он слишком стар для условностей, а Скотт слишком устал жить в реальности, которая ему самому кажется картонной наощупь и пресной на вкус, потому что крови было слишком много, чтобы чувствовать что-то еще. Кровь везде – в каждом куске хлеба, в каждом глотке воды, в здешнем виски, она проступает на лопатках Логана, сочится из каждой поры, когда Скотт языком собирает пряный вкус чужой кожи, просачивается сквозь трещины на обветренных губах.       Наверное, в нем говорит война.       Война стирает все границы, особенно если воевать приходится постоянно.       Война приходит в тебя и остается в тебе, и сколько бы тебе ни говорили, что ты ни в чем не виноват, каждую ночь к тебе приходит голубоглазая девушка, почти девочка с неровно обрезанной каштановой челкой и говорит «Не бойся» - и ты не боишься. Не можешь бояться, когда она смотрит на тебя так требовательно и ясно, не имеешь на это права, потому что она запретила тебе, но все равно боишься… Вот только еще больше боишься тех ночей, когда она не приходит, потому что тогда она приходит к кому-то другому, кого ты знаешь и кто знает тебя, и тогда она говорит ему «Не бойся», и он не боится. И он уходит в тот же день.       Скотт бы возненавидел ее, если бы не знал каким-то глубинным чутьем, что это она берет их за руку и провожает за последний порог, взяв на себя обязательства их собственного, мутантского, проводника в райские кущи, или что им там полагается после смерти. Чем бы оно ни было, Скотт почему-то уверен, что именно там нужен тот, кто возьмет тебя за руку и скажет свое «Не бойся» тем самым голосом, от которого бояться неловко и смешно, как после материнской колыбельной, разгоняющей сонмы монстров под кроватью и тени обратно по углам.       Иногда ему кажется, что днем девушка ходит в зеленых одеждах и прячет седую прядь под капюшоном, и ему хочется спросить – как ей удалось выжить, почему она все еще жива, если он убил ее много лет назад? Но Наследие не она, хотя каждый раз, когда Анна Мари берет за руку очередного без пяти минут покойника, чтобы провести соборование, ему мерещится тень за ее спиной и прозрачная ладонь на ее запястье, ему чудится шепот, который Жница произносит вслух:       - Не бойся, друг мой. Тебе больше не будет больно.       Он все чаще остается в баре до полуночи, его все реже гонят из него. Логан действительно слишком стар – для сплетен, для условностей, для любых рамок, которые трещат по швам в его присутствии даже тогда, когда он лишен всех способностей, а из костей у него сочится яд, медленно отравляющий его. Логан выглядит так, словно ждет девочку каждый день, оставляет ей стакан молока и печенье в гостиной и засыпает, так и не дождавшись ее шагов. Он не самоубийца, но ожидание для него затянулось достаточно, чтобы заставить его самого сомневаться в реальности. Скотт закрывает ему глаза ладонью и заставляет произнести по памяти все, что написано у него на жетонах, и готов свернуть ему шею, если тот запнется хотя бы на секунду – но Логан не запинается, и Скотт выдыхает с облегчением.       Каждая буква, каждая цифра совпадает с тем, что произносят чужие губы, и эти символы он видит впервые. Логан не стряхивает его ладонь, но прикасается губами к тонкой коже запястья, царапает шершавой, обветренной кожей, и Скотт бездумно наблюдает за тем, как приподнимаются в легкой улыбке уголки чужих губ.       - Ты же не заставишь меня напрягаться? Я ведь и помереть могу, а ты тогда станешь некрофилом. Будешь тащить мое тело к ближайшему оврагу, надорвешься и тоже помрешь, - ухмыляется Логан, растягиваясь на старом диванчике в углу, и внутри разворачивается странное ощущение, что-то сродни дежа-вю. Что такое, из-за чего сейчас Скотт должен немедленно ответить какой-нибудь колкостью, выслушать колкость в ответ, разругаться с Логаном вдрызг и остаться без байка, но… У Скотта нет байка, а Логану нельзя напрягаться, и Саммерс молчит.       Его взгляд цепляется за жетоны, прослеживает контуры мышц под сероватой от долгой носки майкой, тонет на дне чужого зрачка, в котором ни смеха, ни горечи – только покой, короткая передышка в здешнем аду на колесах, с грохотом несущемся в геену огненную. Логан не торопит его, он только смотрит с мягкой усмешкой и откидывается на спинку дивана, закладывая руки за голову – мол, действуй, парень, ни в чем себе не отказывай…       И Скотт не отказывает своему любопытству, когда прижимает ладони к мощной груди, медленно оглаживает, почти ощупывает, прослеживая каждый неровный шрам, каждую линию, каждый контур невольно вздрагивающих мышц. Здесь и сейчас ему уже ничто не кажется пресным и картонным, потому что кожа под его пальцами покрывается мурашками, и что-то тяжело, мерно толкается в ладонь – то самое сердце, в котором, по слухам, бомба, что может рвануть от любого резкого движения, от малейшей встряски. Вот почему Скотт так осторожен: ему не хочется сделать что-то такое, от чего очередной мутант умрет прямо у него на руках – даже для него с его списком смертников затрахать кого-то насмерть будет слишком.       Логан не похож на того, кого можно затрахать до смерти, разве что в мозг, но это – обманчивая сила, физическая мощь, не имеющая никакой связи с действительностью, и это неожиданно будоражит. Скотт никогда не думал, что способен завестись от чужой беспомощности, да и Логан не совсем беспомощен, но думать так почему-то приятно до дрожи, как будто он всегда этого хотел, как будто это то, что дрожит на кончиках пальцев уже не первый год.       Логан чудовищно волосат, от него тянет терпкой смесью табака, алкоголя и тяжелого, мускусного запаха, как у дикого хищного зверя. Он давно не курит и не пьет ничего, крепче чая, эти запахи не принадлежат ему, просто Логан – бармен, он наливает выпивку и стоит за стойкой бара, в котором кто-то постоянно курит за партией в покер, за стаканом виски или просто так, от скуки. Но вот последний запах точно принадлежит ему, он и не может принадлежать кому-то другому, и будь здесь хоть полный бар людей, у Скотта и мысли бы не возникло о том, что это чей-то чужой запах.       К счастью, здесь нет никого, кроме них, и можно неторопливо огладить крепкие, мускулистые бедра, стянуть последний клок ткани, развести колени, внимательно рассматривая все, что она скрывала. Можно взять в ладонь твердеющий член, медленно двигая рукой, можно склониться попробовать губами, растирая терпкий вкус по небу. Не сказать, чтобы у Скотта был хоть какой-то опыт в подобных вещах, просто он помнит, как нравится ему самому, и старается повторить это в силу своих способностей. Судя по тому, как тяжело дышит Логан над головой, получается у него не так уж плохо. Во всяком случае, когда он разводит колени шире, раскрываясь и подставляясь, понять его неправильно довольно сложно. Хорошо, что хотя бы в этом у Скотта достаточно опыта, чтобы сделать все, как надо, и порядочный запас терпения и самоконтроля, чтобы не спустить сразу от одного только ощущения, как тесная плоть обхватывает его пальцы.       Член Логана сочится смазкой, и твердеет еще сильнее от каждого движения внутри. Скотт может ощутить биение крови в его венах губами и языком – странное ощущение, но точно не неприятное, скорее уж, необычное. А вот слышать, как Логан сдавленно стонет сквозь зубы, почти рычит, когда терпеть становится невмоготу, чувствовать, как он невольно подается, чтобы усилить ощущения, как шумно выдыхает… Это приятно настолько, что каждая секунда промедления начинает казаться пыткой, и Скотт поднимает голову, чтобы окинуть Логана взглядом, решить для себя, не будет ли это слишком для его ослабленного адамантием и блокатором гена икс организма.       Едва ли Логан может видеть что-то за глухой маской, но он смотрит не на маску, он смотрит на губы, припухшие и подрагивающие, и без лишних слов разводит ноги, притягивая Скотта ближе, почти насильно вжимая в себя.       - Смелее, Скотти, - усмехается Логан. У него расширены зрачки, взгляд расфокусирован, а на лбу блестят проступивший пот. – Не бойся, больно не будет.       Эти слова бьют под дых, в мягкое, незащищенное брюхо, выворачивают наизнанку, прокатываются вдоль позвоночника волной невыносимого жара. Скотт медленно проталкивается внутрь и жмурится – жмурился бы, если бы мог – от удовольствия, от того, как сжимается вокруг него чужая плоть, от того, как врезаются в бока твердые колени, сдавливая едва ли не до хруста. Ему приходится каждую секунду помнить о ритме, плавном и неторопливом, насильно удерживать на месте чужое тело, мешая сорваться в бешенный ритм. Он не позволяет Логану касаться себя, сам берет в руки тяжелый, подрагивающий член и ласкает его в том же неторопливо-размеренном ритме, в котором толкается внутрь. Слишком уж часто бьется сердце в чужой груди, слишком дробный пульс, слишком мало разума в глазах Логана, а вот бездумной, животной похоти, разлившейся чернью до самого края едва заметной радужки – слишком много. Он не заметит, даже если умрет, вот только Скотта такой исход совсем не порадует, а потому хотя бы кто-то из них должен сохранять разум.       Скотт держит ровный, неторопливый ритм до тех самых пор, пока в ушах не начинает звенеть, ладонь не обдает вязким и горячим, быстро стынущим на коже, а Логан не откидывается на диван, уставший и измотанный, взмокший от пота и не только пота. Тогда и только тогда Скотт позволяет себе толкнуться глубже в обмякшее, расслабленное тело, замереть на миг, переживая момент острого наслаждения, выворачивающего наизнанку, и придавить Логана собственным весом, чувствуя, как на спину ложится широкая, шершавая ладонь и неторопливо, успокаивающе гладит.       В копилку странных ощущений падает еще одно: Саммерс выше на голову и определенно выносливее, но сейчас он чувствует себя слабым и уязвимым, словно это его только что поимели, а затем содрали кожу и вышвырнули не то в морозный снег непролазных канадских лесов, не то на раскаленный песок гостеприимной Сахары. А вот Логан, весь в поту и в собственной сперме, с чужим членом в заднице, выглядит последним оплотом спокойствия и незыблемости в этом чертовом мире. Ему настолько плевать на условности, что он – единственный, кто способен заглянуть Скотту под маску и не сгореть в пламени, и речь идет вовсе не о его взгляде. Он щедро делится со Скоттом этим спокойствием, вытягивает из него натянутые до предела струны одну за одной, легкими движениями вдоль позвоночника, из самого нутра вытаскивает на поверхность то, о чем Скотт молчит, и вот тогда он начинает говорить.       Трудно остановиться, когда тебя слушает кто-то, кто не спешит перебивать, успокаивать или отрицать каждое твое слово. Это – неподходящая тема для разговоров после секса, но почему-то Скотту кажется, что Логан способен понять и не принять его за сумасшедшего. Он рассказывает ему о девушке, о камере смертников, об Аркаде и вине, рассказывает о полуночных призраках и бессоннице, о том, что весь этот мир расползается под его руками, утекает, как песок сквозь пальцы, когда Скотт пытается его удержать, когда он пытается сохранить хоть что-то от прошлого.       - Расслабься, Скотт! – говорит Логан и царапает мозолистыми пальцами его затылок в успокаивающем жесте. - Ты мог бы придумать мир и получше: Вегас, цыпочки, круглый счет в швейцарском банке…       - Мог бы, - соглашается он. – Но ты бы поверил в такой мир?       Логан отрицательно качает головой с кривой ухмылкой, и Скотт улыбается в ответ.       Никто из них не поверил бы в мир, в котором не приходится с боем вырывать свободу, в котором все просто и легко, в котором никто не станет показывать пальцем, желать чужой силы или натравливать всех и каждого друг на друга, чтобы разделять и властвовать.       Логан действительно понимает больше, чем говорит, хотя скорее, просто не спешит уведомить всех и каждого о своем понимании, как это любят делать молодые и горячие головы. Его вообще мало кто любит именно за это нежелание, неготовность делиться с окружающими каждой идеей, каждой мыслью, пришедшей в голову, каждой крупицей знания только ради того, чтобы продемонстрировать это самое знание. Логан – не тот, кто будет говорить, когда надо действовать, и Скотт точно знает, что он не вступает в бой не потому, что боится умереть в нем, а потому, что боится умереть еще до того, как этот бой начнется, от одного только физического усилия. Такая смерть никого не спасет и не защитит, в ней нет ни смысла, ни ценности, а Логан не из тех, кто привык отдавать свою жизнь за бесценок.       «Все дело в жетонах, с них все началось,» – думает Скотт, когда они выходят из Крепости, чтобы сразиться в последний раз.       Их десятки против тысяч, но у каждого из них есть шанс, даже если он один из миллиона, и только у Логана нет шанса на то, что хотя бы одна из девятнадцати доз блокатора икс-гена, вколотая ему в вены, вплавившаяся в его ДНК, не сработает. Карита Рао действительно талантлива, и им очень повезло, что она на их стороне, но иногда Скотт думает о том, что было бы, если бы ее не было. Сумели бы без нее синтезировать это вещество, или она все-таки внесла свой крохотный, но неоценимый вклад в чужую смерть? Не потому ли она пришла сюда вместе с Логаном вместо того, чтобы скрыться среди сотен тысяч таких же людей, жить в мире и покое и только изредка вспоминать о том, как убила двоих, желая спасти миллионы?       Сейчас не время для подобных вопросов – время вопросов уже давно миновало, осталось только дать свой ответ на каждый из них, и дать его так, чтобы его услышали даже в преисподней. На небеса Скотт не надеется, жалеет только, что девочка не предупредила его сегодня, но он и без того знает, в чьей гостиной поутру остались пустой стакан и крошки от печенья.       Он думает о том, что никогда не видел Логана по-настоящему – таким, каким тот является сейчас. В этом Логане нет ни капли того спокойствия, за которым он приходил раз за разом, в нем только ярость, первобытное желание рвать, кромсать, зубами выдирать из врага куски окровавленного мяса, растягивая губы в боевом оскале, от которого вздрогнут самые смелые из людей, самые бывалые из солдат, столкнувшись с ожившим кошмаром далекого прошлого по имени Росомаха. Скотт никогда не сражался с ним спина к спине, но это чувство ему знакомо почти до боли и правильно до откровенной жути, вот только сейчас на рефлексию нет времени.       - Рад, что ты смог присоединиться! – говорит он, но на самом деле Скотт не рад.       Он не рад тому, что каждый удар может стать последним для Логана, он не рад тому, что тот полез в самое пекло, но выбор у них не велик. Скотт не может просто взять и отнять у Логана право выбрать себе смерть, и если тот хочет умереть в бою, то кто он такой, чтобы запрещать ему это?       Все дело в жетонах – вот о чем думает Скотт, открывая глаза.       У него есть веки, и он может их открывать и закрывать, когда вздумается, может щуриться и жмуриться, может даже снять очки, правда, тогда ему приходится держать глаза закрытыми, если только он не смотрит на Эмму. Эмма умная, мудрая и порой сумасбродная, она злопамятна и умеет оскорбить человека без единого уничижительного слова, она реальней всего, что Скот когда-либо встречал, но когда он открывает глаза – он думает о том, сумеет ли Логан повторить по памяти все, что написано на его жетонах. Он думает о том, не совпадут ли цифры, потому что он помнит каждую из них, и никогда не сможет забыть. Не захочет забыть, потому что не может полагаться на то, что в следующем мире будет собственный Магнето, что никуда не исчезнет ироничная и ослепительная Эмма, что он сам не окажется заперт в бетонной клетушке метр на два с выскобленными из глазниц, как из яичной скорлупы, глазами.       Спустя годы он помнит каждую секунду, проведенную в Алькатрасе, помнит каждую ночь, проведенную без сна за защитным барьером Крепости Икс, помнит каждый вечер, проведенный в тусклом электрическом свете одного из немногих местных баров, и иногда – очень редко, но с завидным постоянством – ему хочется вернуться туда.       Все дело в чертовых жетонах, которые бликуют на солнце, когда Лора проходит мимо, и в том, что в этом мире никогда не было девушки с каштановыми прядями и неровно обрезанной челкой, которая взяла бы его за руку и увела туда, куда после смерти попадают все мутанты. Скотт ставит на журнальный столик стакан молока и блюдце с печеньем, и не видит, как Эмма наблюдает за ним своими светлыми, ясными голубыми глазами, но не прикасается к подношению – она не ест после восьми, потому что это вредно для фигуры, а наутро он сам все убирает. Скотт приносит на могилу Логану не цветы, а бутылку виски и выливает на землю все до единой капли – теперь ему уже можно, теперь ему уже все равно.       Все дело в том, что он не знает, куда попал сам.       Мир вокруг слишком реален для того, чтобы быть настоящим, и недостаточно реален, чтобы быть иллюзией. За всю свою жизнь Скотт уже попробовал на вкус, наощупь и на запах столько иллюзий, что всегда сомневается в реальности происходящего, и малейшая нестыковка заставляет его вскинуть голову и прищуриться. Когда над миром зависают туманы терригена, Скотту хочется верить, что это тоже иллюзия, что где-то она непременно закончится, но не может найти ни единого слабого места в ткани этой реальности.       И только перед самой смертью Скотт понимает, кого видел все это время, кого не мог забыть ни в одном из миров, кого его заставили убить там, в несбывшейся реальности. Эмма смотрит на него ясными голубыми глазами, и ни тонкая сеть морщинок, ни отрастающие темные корни волос не могут испортить ее образ. Она ласково гладит по лицу и шепчет сквозь слезы:        - Не бойся, Скотт. Не бойся, любовь моя. Тебе не будет больно...