Не двадцать лет

— Иисус сладчайший! И ради такого пустяка мне ехать через полстраны в какую-то несусветную глухомань! — Агата всплеснула руками. — Это не пустяк, а дело государственной важности, — нахмурился Вилара. — И за хорошие деньги. — Между прочим, мог бы поработать и сам, а не взваливать на мои хрупкие плечи, — продолжала Агата, не забывая при этом прихорашиваться перед зеркалом и краем глаза следить за Виларой: смотрит ли? — Насколько я помню, года два назад ты был любовником сестры госпожи Баласаки. Она как раз в Бухаресте. Встретился бы с ней, пригласил в театр, подарил пару безделушек из тех, что она любит, а там, глядишь, и вызнал бы про... — Не помню я, что она любит, — угрюмо прервал ее Вилара. — Одно слово — мужлан! — она фыркнула, повела плечом, и пеньюар как бы ненароком соскользнул, слегка приоткрыв грудь. Вилара, конечно, тут же прикипел к ней взглядом. Агата довольно улыбнулась. — Как будто ты помнишь все, что нравилось твоим любовникам. — О, ну конечно! Я даже помню, какое мороженое предпочитает барон Хельмут фон Циммерн, а мы встречались почти восемь лет назад, — Агата томно вздохнула. — Ты восемь лет назад встречалась с Хельмутом? — невольно заинтересовался Вилара. — Зачем? Он же был четвертым, если не пятым, наследником. — Зато он был чертовски богат. Делал деньги буквально из воздуха. Жаль, титул его испортил. Торговать не по статусу, зато надо тратиться на дорогущие выезды. Прорва золота уходит на поместье, а уж сколько отъедает молоденькая женушка! — Ты завидуешь или ревнуешь? — Вилара выгнул бровь. Сам он давно понял, что ревновать Агату к ее многочисленным любовникам бесполезно, глупо, а зачастую и опасно. Впрочем, не ревновать тоже, и еще неизвестно, что хуже. Поэтому он старался придерживаться золотой середины и выказывать ревность исключительно тогда, когда Агата пребывала в подходящем для этого расположении духа. Сейчас явно был не тот момент. — Я? — Агата схватила пуховку и принялась раздраженно припудривать нос. — Я злюсь. Знаешь ли, неприятно встретить человека, чьи аппетиты больше твоих. — Ладно, хватит об этом, — Вилара с трудом отвел взгляд от округлого полушария в вырезе пеньюара и заставил себя вернуться к делу. — Ты берешься? — Вообще-то, мне не двадцать лет, чтобы нестись сломя голову на другой конец страны, — закатив глаза, отозвалась Агата. Впрочем, два увесистых кошеля с деньгами она взяла, тщательно заперла в ящик ночного столика и отправилась собираться. А Вилара вздохнул и подумал, что в первый раз эти слова он услышал, дай бог памяти, лет пятнадцать назад, когда еще не был начальником жандармерии. Тогда Агата явилась среди ночи, взмыленная, с поцарапанными руками и коленями, в разорванном платье, с бумагами под мышкой, и заявила, что ей не двадцать лет, чтобы лазить через стены. Хотя ни о чем подобном Вилара и не просил. Он лишь хотел, чтобы она проверила кое-какую информацию в монастыре Вэратек. С тех пор фраза звучала неоднократно. Агате было не двадцать лет, чтобы скакать верхом, трястись в карете, качаться на пароходе. Ей было не двадцать лет, чтобы ездить во Францию, Италию, Австрию, Испанию, Россию — ну, кроме как с театром. Ей было не двадцать лет, чтобы колесить по стране, ночевать в гостиницах, лазить по горам, охотиться. Не двадцать лет, чтобы встречаться со странными типами, не спать по ночам, выслеживать заговорщиков, менять любовников по пять раз на дню... Иногда Вилара пытался представить ту насыщенную жизнь, которую в свое время вела Агата. И радовался, что идеям она предпочитала презренный металл. Иначе революция произошла бы уже давно — примерно тогда, когда Агате было двадцать лет.