(Не)нужная ночь

      — Ночь сегодня такая лунная… — с лёгкой полуулыбкой говорит Себастьян, подходя к окну с намерением закрыть шторы.       — Оставь, — устало произносит Сиэль, сидя на кровати и не глядя на своего дворецкого. Тот склоняет голову и вновь подходит к господину, подхватывая разместившийся на тумбочке канделябр. Мальчик не спешит забираться в постель и всем своим видом показывает, что ждать этого не нужно. Себастьян, слишком хорошо понимая ситуацию, чувствуя невысказанное желание мальчика, кланяется.       — Спокойной ночи, господин, — и, разворачиваясь, уходит. Спину ему прожигает усталый, печальный взгляд разноцветных глаз.       Как только закрывается дверь и бледно-жёлтое мерцание свечей исчезает, Сиэль встаёт с кровати. В комнате не темно: полная луна светит прямо в окно, излучая мягкое неприметное белоснежное сияние, очерчивая предметы и даруя им загадочный голубоватый ночной оттенок.       Фантомхайв подходит к окну, с какой-то неведомой грустью глядя на идеально круглый диск луны, ярко выделяющийся на тёмном беззвёздном небе. Пейзаж за стеклом, кажется, наполнен тьмой и холодом. Порывы ветра раскачивают голые ветви деревьев, избавившиеся от листвы к зиме; тонкий, уже подтаявший слой снега отсвечивает сияние луны, а грязные от не определившейся между дождями и снегами лондонской погоды дорожки выглядят, как чёрные расщелины, в которых скрывается Бездна — пугающая, безжизненная и холодная.       Сиэлю грустно. Сиэль позволяет себе грустить — в конце концов, ему всё ещё тринадцать. Совсем-совсем иногда, но позволяет. Презирая эту чёртову слабость, он поддаётся беспричинной апатии. Желание закутаться в одеяло и пустым взглядом смотреть в окно даёт знать о себе слишком сильно, и его невыполнение чревато раздражительностью, капризами и лишними потраченными нервами. Да, Фантомхайв любит мотать нервы. Но не себе — другим. В этой же глупой меланхолии под ударом в первую очередь находится он сам. Поэтому в такие редкие ночи граф скидывает все маски и позволяет своей душе невыносимо-жалко заскулить, не скупясь и на столь же беспричинные слезы.       Мальчик открывает окно, впуская холодный ночной воздух в комнату. Тело тут же вздрагивает и покрывается мурашками, но Сиэль лишь закрывает глаза и вдыхает поглубже, стараясь донести этот холодок до души.       Как глуп тот, кто считает Сиэля Фантомхайва глыбой льда. Именно в такие ночи льда ему как раз и не хватает.       Становится слишком холодно, и неконтролируемая дрожь в теле начинает раздражать, так что окно приходится закрыть, несмотря на то, что душе этого мало. С грустью Сиэль думает о том, что выпрыгнуть сейчас из окна и ощутить полёт было бы здорово. Себастьян всё равно поймает.       Но эта слабость — непозволительная даже в такие ночи. Эта слабость — признак того, что мальчик готов сдаться. Сиэль готов принять свою грусть, но никогда — сдаться.       Хочется поплакать или посмеяться, ещё — застыть, выпасть из реальности и не подавать признаки жизни. Сидеть, уставившись в одну точку и одновременно с тем — тревожно ходить взад-вперёд по комнате.       Сиэль ненавидит такие ночи, но слишком хорошо понимает, что они нужны. Без этих детских, глупых эмоциональных всплесков его психика попросту не выдержала бы всего, что выдерживала. Печаль — своего рода разрядка для уставшей от безразличия и лицемерия души. Причин нет, но в то же время эти причины слишком важны, чтобы их игнорировать.       Сиэлю всё ещё тринадцать.       И ему, тёмной холодной лунной ночью, невероятно сильно хочется чая.       Или не хочется.       Пол холодный. Фантомхайв чувствует, как оледенели пальцы на ногах, но этого всё равно мало. В коридорах темно: покровительствующий свет луны больше не очерчивает стены нежным оттенком.       Нужно больше холода. Больше тьмы.       Но так отчаянно не хватает света и…       — Господин.       …и тепла.       Руки мягко ложатся на плечи, сдерживая мальчика от столкновения с колонной.       — Вам не спится в столь поздний час? — осведомляется Себастьян, и Сиэль слышит тёплую насмешку. Чужие (самые родные) руки через плечи согревают всё замёрзшее существо мальчика.       Но нужно больше холода. В то же время нужен невероятно горячий       — Чай, — небрежно бросает Сиэль. — Сделай чай, Себастьян.       Намеренно опущено слово «мне». Потому что не только. Потому что «нам».       Дворецкий почтительно кланяется и направляется дальше по коридору. Мальчик же возвращается в комнату и садится на кровать, ожидая кульминации редкой, ненавистной, необходимой ночи.       Демон закатывает в комнату тележку. Без канделябра. Свет луны достаточно освещает спальню, и этот неправильный жёлтый огонь сейчас совершенно неуместен.       Себастьян заваривает чай и подаёт обжигающе горячую чашку господину. Тот греет о неё пальцы и бросает быстрый, едва заметный взгляд на пространство на кровати рядом с собой. Михаэлис садится.       Чашки на тележке было две. И вторая наполняется ароматным чаем, оказываясь в руках дворецкого.       Пьют в тишине, и это — слишком важно, но одновременно с тем — слишком бессмысленно.       Себастьян знает, что Сиэлю грустно. Себастьян позволяет Сиэлю грустить — в конце концов, он всё ещё человек, ребёнок. Демон не уверен, что ненавидит эту слабость, лишь каждую подобную ночь — а он насчитал их ровно пять за все прошедшие три с хвостиком года — вглядывается в невероятно спокойное, но до крайности опечаленное лицо мальчика. Изучая. Анализируя. Запоминая.       Сиэль спрашивает. Себастьян слишком хорошо слышит, что мальчик хочет вернуть ожесточённость своей душе, отчаянно пытается вызвать вновь привычный холод, безразличную тьму, которые дали слабину из-за сильных детских желаний о свете и тепле.       Михаэлису, пожалуй, всё же нравятся эти противоречия. И он позволяет себе стать таким же противоречием для Сиэля. Созданием тьмы, дарующим тепло. Холодным, бездушным демоном, освещающим жизнь.       Сиэль спрашивает много. В такие редкие, особенные ночи маски отпадают. Себастьян сидит совсем рядом с господином, не как дворецкий, но как друг, на равных.       Не как друг — как отец, рассказывающий на ночь сказки. Только сказки эти — о чёрном море, о пожарах и массовых убийствах, ведь Сиэль спрашивает много о прошлом демона. И Михаэлис на удивление легко рассказывает, одновременно с этим непозволительно мягко гладя уже засыпающего и сидящего совсем рядом мальчика по волосам.       Фантомхайв, допив чай, оставляет чашку на тележке и забирается под одеяло, с немой просьбой глядя на Себастьяна. Ему слишком грустно, чтобы приказывать. Он слишком открыт, чтобы надевать маску господина. И — слишком ненавистно для самого себя наивен, когда дворецкий, оставив недопитый чай и сняв пиджак, ложится рядом, аккуратно обхватывая маленькое тело руками и продолжая жуткий, но тем не менее отчего-то добрый рассказ.       Мальчик ненавидит себя, когда прижимается ближе к тёплому демону и ничего не может поделать со своей слабостью — ведь душа от этого демонического тепла успокаивается. Себастьян лишь с едва заметной усмешкой проводит пальцами по щеке засыпающего графа, зная, что завтра все маски придётся надеть и не снимать ещё достаточно долгое время. Но этой ночью они не нужны, и Михаэлис, аккуратно вплетая в сознание Фантомхайва приятные образы, незатейливо уходя от кровавых рассказов, улыбается и позволяет ему расслабиться в своих объятьях.       В конце концов, Сиэль всего лишь человек.       Слабый, маленький, беззащитный и до одури опечаленный в такие редкие ночи.       Сильный, отчаянный, безрассудно уверенный в себе и до ужаса лицемерный его человек.