All I want to do Is be more like me And be less like you © Linkin Park — «Numb»
Его поджатые губы и суровые, и по-детски обиженные — Мия ненавидит их до тупого охуения, но не может отлепить взгляд. Томас смотрит на свежую ссадину на её коленке — на наглядное свидетельство её провалившейся попытки убежать — и хмурится в своей уничтожающей манере. — Поверить не могу, что ты это сделала. Мия ведёт плечом с деланным безразличием, пытается встать с дивана, но Томас толчком загоняет её обратно. — Сидеть, — швыряет он ей, как собаке. Сам на себя не похож. Она проваливается в кожаную обивку с недовольным стоном. — Ты обалдел? — У меня к тебе тот же вопрос, — огрызается Том, скрываясь в кухне, и спустя мгновение снова оказывается в дверях гостиной с домашней пластиковой аптечкой в руках. — Я твой бывший муж, а не годзилла. — С какой стороны посмотреть, — отыгрывается Мия сквозь ядовито стиснутые зубы и протягивает руки к аптечке. — Я сама. — Он игнорирует её. Бросив аптечку на диван, садится на корточки, грубым рывком сдёргивает порванный чулок; твёрдые пальцы смыкаются вокруг щиколотки, распрямляя ногу. — Томас… — Сказал же — сиди! Чего, блять, непонятного? Мия не помнит, чтобы Томас когда-то срывался на мат. Обескураженная, прикусывает губу. Молча наблюдает, как его руки — твёрдые и хладнокровные руки будущего хирурга, мягкие и тёплые руки бывшего мужа — стирают кровь с разбитых коленок ватным тампоном, смоченным в антисептике. Её пронимает дрожь — Мия притворяется, что от боли. И ненавидит себя за это. Как будто оттянули ворот платья и насыпали за шиворот битого стекла. Томас вздрагивает и подыгрывает её беспомощному вранью: крепче стискивает лодыжку и нагибается, чтобы подуть на пустяковую ссадину. — Ведёшь себя как маленькая. То ли расхохотаться, то ли выйти в окно: ей казалось, за это Том её и любил — за её наивное детство, ребячество, баранье упрямство, кокетливое озорство; казалось, он любил в ней её внутреннюю девочку, так и не втиснутую взрослой жизнью в унылый костюм серых будней, рутины и скучных разговоров о всяких глупостях вроде войны в Сирии и ценах на сырьё. «Как маленькая» — это была единственная причина, по которой Томас Вон когда-то женился на Мии Фишер. И единственная причина, по которой они развелись. — Твоя какая печаль? — парирует Мия. — Захотела и убежала. Мы живём в свободной стране, и никто не заставит меня торчать в одном помещении с человеком, который мне неприятен, — в противовес сказанному она напряжённо осматривается по сторонам: чёрная кожа и тёмное дерево, аскетичный ремонт, ни намёка на богемный лоск дома, подаренного его родителями на их свадьбу. Мия ловит себя на мысли, что ищет глазами следы женского присутствия: ну, вазу с герберами или оброненный выпуск «Vogue» на дубовом столике; даже принюхивается — не пахнет ли цветочными духами или фруктовым лосьоном для тела? Вроде нет. Или… — Не хочу здесь находиться, — роняет она, поймав на себе испытующий взгляд бывшего мужа. Скорее отгрызёт себе руку, чем отведёт глаза. Хочется найти в нём что-то, чтобы бесповоротно разочароваться. Какую-нибудь отталкивающую мелочь, чтобы прицепиться. Чтобы сказать себе: «Всё. Этот мужчина давно не в моём вкусе». Правда в том, что этот мужчина — мужчина, которому Мия Фишер подарила ёбанные шесть лет жизни, — всё так же красив до омерзения. И сквозь каноничную красоту, черты, заученные до одури, — высокий лоб, раздвоенный небритый подбородок и ёрнические фисташковые глаза — проступает его мужской характер: волевая складка, разделившая брови, упрямый рот и суженный взгляд-прицел. — Мне пора, — Мия нервно кашляет в кулак, снимает второй чулок и ковыляет к двери. — Где ты живёшь? — второй раз за вечер спрашивает Том. — Я подвезу. — Я сама. — Пойдёшь босиком? — он вскидывает брови, роняя взгляд то на её стопы, то на туфельку со сломанным каблуком, валяющуюся на полу у дивана. — Такси вызову! — Мия хлопает себя по бёдрам, спохватываясь: сумку с кошельком и документами оставила в его машине. С документами, которые Томасу лучше не видеть. Всё, что угодно, только не ловить на себе этот его взгляд — самодовольный взгляд мужчины, утвердившегося в собственной правоте: «Я же тебе говорил! Надо было давно меня послушать». Шальная мысль вскрыть его «Лэнд Крузер» и незаметно стянуть свою сумку скребёт черепушку; Мия безотчётно встряхивает головой, запуская руку в карман кожанки в надежде выловить хотя бы мятую двадцатку. Только ключи от съёмной квартиры и забытые подружкины «Мальборо». Зацепленная пачка выпадает на пол. — Блядство! — Не матерись, — столько угрозы в двух тихих словах и ещё больше — в том, как он по-тигриному медленно нагибается к её ногам, сводит брови к переносице и подбирает сигареты. — Ты начала курить? «Нет, что ты? Что ещё за глупости, Том…» — Мия крепче сжимает зубы, пугливо переминаясь с ноги на ногу, пораженчески прячет глаза в пол и злится на саму себя. В самом деле! Том никогда не поднимал на неё руку, даже ни разу не накричал — чего она так боится? Даже его взгляд мощностью в десять тонн тротила больше не имеет над нею власти. — Да, — врёт Мия, напрасно протягивая руку за сигаретами — Том вцепился в пачку так, что, кажется, проще разогнуть прутья тюремной решётки, чем его крепкие пальцы. — Отдай. — Нет. Курить ты не будешь. У неё даже спирает холодное дыхание. — Буду. Тебе права голоса никто не давал. Живу, как считаю нужным. — Почему-то в это твоё «как считаю нужным» запросто вписывается курение, дрянная работа барменом за гроши, а не… — У меня неплохие чаевые, — перебивает Мия. — Да я и не понимаю, какого дьявола тебе до сих пор есть до этого дело? Не каждому дано жить ради какой-то великой цели, спасать жизни и оставить след в истории — мне вот, например, хочется просто получать удовольствие от работы, не заморачиваясь, насколько она полезна для общества. Кажется, мы уже всё с тобой решили: ты пошёл своей дорогой филантропа-альтруиста-кардиохирурга, а я — своей. И, знаешь… — она подавляет рвущийся смешок, — в каком-то смысле я тоже лечу человеческие сердца. Не всем нужна операция — кому-то достаточно хорошего собеседника и пары стаканов «Куба Либре». Снисходительная улыбка. Мия начинает внутренне вскипать. Коротко вдохнуть. Выдохнуть. Медленно… И ещё раз. Сволочь! Да надавать бы ему по башке! Швырнув пачку сигарет на журнальный столик, Том улыбается ей стальной улыбкой, от которой сердце ухает в колени, мурашки, и противно покалывает в висках. — Ну надо же. Голос прорезался? Он всегда у неё был. Мия больше не прикидывается той, кем не является, чтобы ему понравиться; не лезет из кожи вон, чтобы казаться такой, какой Томас хотел бы её видеть. Не стремится выглядеть ни хорошей женой, ни удобной женщиной, ни даже порядочным человеком — только собой. Уже год Мия носит свою фамилию и не носит — обручального кольца. Стоило дать себе труд не вариться во вранье: не корчить из себя бог весть что, позволить себе роскошь не оправдываться за саму себя перед любимым мужчиной, не преодолевать давление его ожиданий, за каким-то хуем возложенных на её хрупкие плечи. Оправдывать чужие надежды — давно не цель её существования. — Пошёл ты, — не так безразлично, как хотелось бы. Картинно зевнув, Мия тянется за сигаретами, но Томас перехватывает её руку за запястье. — Ай! — Я неясно выразился? Курить ты не будешь. Мия не сразу находится, что ему ответить, — её прошивает лёгкая оторопь: таким Томаса Вона она не помнит. Каким угодно: мягким, дипломатичным, уживчивым, но не… — Какой ты жёсткий! — она язвит и отыгрывается: — Характер прорезался? Его лицо рябит в какой-то больной, обиженной, озлобленной гримасе; секунда — и Томас поджимает губы, делаясь твёрдым и непроницаемым: — Я всегда таким был. Нравится тебе это или нет, другим не стану. Мия дёргает руку на себя, но Том держит крепко, и запястье трещит под его горячими пальцами. Ей даже кажется, что останется или синяк, или красный ожог. — Отпусти! — Но Томас не отпускает. — Я тебя ненавижу! — выкрикивает Мия, ударяя его в грудь кулаком свободной руки. В ответ он только смеётся: — Ага, другому это рассказывай. — Сукин сын! — Ага. — Сволочь! — Несомненно. — Скотина! — выплёвывает она, пытаясь вырваться из капкана его руки. — Всё сказала? — Гад… — Не понимаю тебя, — вздыхает Том, запуская пальцы во взъерошенную русую чёлку. — Сначала бегаешь от меня, потом закатываешь истерику на ровном месте. Какого дьявола? Мы же с тобой разошлись по-человечески, как цивилизованные люди… насколько это было возможно. — Насколько это было возможно, — Мия отзывается кислой усмешкой. Да, наверное, стоило устроить скандал. Или обложить их особняк взрывчаткой и разнести его вдребезги — это было бы естественнее траурной тишины, затянувшейся минуты молчания, реквиему по любви. Ей казалось, если они разойдутся, это будет сродни чернобыльской аварии — никто не спасётся: пожелтевшие леса и пустоши; брошенные дома, разграбленные мародёрами; пустые детские качели, скрипящие на ветру. Ржавое небо скукожится над головой, и отравленный воздух раздерёт лёгкие. Ничего из этого. Только город — город, в котором они жили, строили нехитрые планы на отпуск и детишек через тройку лет, город, в котором они были так бездумно счастливы, — превратился в мемориал. Огромный военный музей с обломками воспоминаний и надежд. Живое свидетельство всему, что лежало между ней и Томасом Воном, и чему уже никогда не быть. — Мия, мы взрослые люди… — Да. Я помню, — обрывает она, впиваясь взглядом в его жёсткое лицо. — И наши позиции в том, что считать взрослыми поступками, в корне не сходятся. В твоём понимании, быть взрослым человеком означает улыбаться, когда хочется врезать, и подбирать слова, вместо того чтобы нахамить. Жить по указке. Гнить в чужих стереотипах: «Получи достойное образование! Женись! Возьми ипотеку на тридцать лет! Роди детей! Развивайся! Имей в жизни общественно полезную цель!» И делай вид, что тебе действительно всего этого хочется. Терпи всё, что не нравится, прикрываясь обстоятельствами: взрослая жизнь, хули. А я считаю, что быть взрослым человеком — это быть независимым и нести ответственность за то, как живёшь. Самостоятельно. Прежде всего — перед самим собой. Поэтому не надо мне про этих твоих «взрослых людей». Я не собираюсь отказывать себе в удовольствии жить так, как считаю нужным именно я, даже если такой образ жизни покажется тебе идиотским. Захочу — буду курить. И закатывать скандалы. Работать на маргинальной работе… …И бегать от бывшего мужа. Мия осекается, одним глотком воздуха выдохнув все слова, томившиеся в голове, вовремя так и не высказанные. Развод к здравомыслию не располагает. В бюрократически душном зале суда или позже, на лестнице, она, с раскуроченным сердцем, больной головой и заплетающимся языком, не смогла выдавить ничего путного. Кроме банального, сухого и лживого «никто не виноват в том, что у нас не сложилось». Том выглядит так, будто его застали врасплох. Бледнеет. Нервно улыбается. Зелёные глаза искрят. Он разжимает пальцы, выпуская её запястье, и становится холодно. — И материться — это, пожалуй, единственная форма искренности по отношению к миру, в котором мы живём, — добавляет он. Мия пожимает плечами, растирая след от его пальцев. — Если чего-то хочешь, не надо себе в этом отказывать. Слишком двусмысленно. Его лицо слишком близко. Её нервируют ключицы в вырезе его футболки; то, как он приоткрывает губы и облизывается; выпуклые вены на сгибах локтей. — Я хочу тебя поцеловать. Второй раз за вечер ей хочется убежать. — Пошёл ты! — Мия надеется, Том никогда не узнает, чего ей стоило не сорваться с места. — Мы давно не женаты. — Ну и что? Это всего лишь формальность. — Возразить нечего — брак не делает чужих людей родными. Как и развод — не ставит точку в любви. Мия смотрит на его руки и хочет выколоть себе глаза — скольких женщин он касался после неё? Скольких Томас, мать его, Вон приводил в этот дом, сколько их, красивых и голодных, таяло под его умелыми ласками, скольких он швырял на этот блядский кожаный диван вниз лицом? Дьявол, она почти видит это: локоны, собранные в кулаке, спущенные бретели бюстгальтера, голая кожа, покрасневшая от жестоких поцелуев. И теперь это его убийственное «я хочу тебя поцеловать». Мия даже встряхивает головой. Прижимает к губам кулак — и дышит в него, как в бумажный пакет, унимая тошноту. — Что с тобой? — Ничего, — она вяло улыбается, подбирая туфли. — Мне правда пора, — и добавляет для убедительности: — Я опаздываю на встречу. — В девять вечера? Мия съёживается под его скептическим взглядом. — Сегодня суббота. — Видишься с мужчиной? Мия глушит в себе омерзительное желание соврать, мол, да, — только чтобы увидеть его лицо. Это жалко — Томас Вон, выдержанный и степенный, как сытый хищник, никогда её не ревновал; не в его природе. — Нет, — отвечает она после паузы, опуская глаза. — С подругой. — С подругой… — он делает два шага по комнате. Останавливается. Запрокидывает голову и шёпотом ругается. Оборачивает к ней больное лицо — злое, жалобное, испуганное. Мия перестаёт его узнавать — жесть его души словно просвечивает сквозь кожу, проступает жестокой линией между бровей. — Как его зовут? Ей становится горячо. — Томас… — Убью. — Том! — Он загоняет её в стену грубым толчком, хватает за руку, занесённую для удара, стискивает в кулаке. Мучает пальцами след от обручального кольца. Томас выдыхает её имя в зажмуренные веки. И жарко. Ей так жарко, что хочется стянуть с себя кожу, и воздух встаёт в солнечном сплетении огненным комом. Мия упирается ладонью в его грудь. — Том… нет. Он не берёт её штурмом — Мия сдаётся раньше, чем Том объявляет ей шах. За эту блядскую бесхребетность она клянёт себя до четвёртого колена. За эту лютую беспомощность под мужским поцелуем. За то, как приоткрывает рот под его языком и оседает, впечатываясь лопатками в стену. Пальцы обжигают её шею под подбородком, очерчивают гортань и ключицы, убирают навязчивый локон; слабый стон гудит внизу живота. — Томас, пожалуйста… Она высокая. На цыпочках — лоб в лоб — и чувствует себя такой маленькой и ослабшей, будто ноги подрубили под коленями. — Ты с ним спала? Ложь чешется на языке: «Да. Да, Томас, мать твою, Вон, я с ним спала. Я позволяла ему вытворять со мной такое…» — Не твоё дело. — Я задал тебе вопрос. Мия напрасно поднимает глаза. И скрипит зубами, заставляя себя издевательски улыбнуться. — Серьёзно, Том? Ты считаешь, что после всего, что между нами было, я должна отчитываться перед тобой за то, с кем сплю? Может, ещё спросишь, в каких позах он меня трахает? — это грязно. Резко. Грубо. Совсем не похоже на прежнюю осторожность, с какой Мия Фишер подбирала слова; на то, как она сглаживала в себе углы, ломая себя под его представления об идеальной женщине. — Беру ли я у него в рот… Удар кулака, разбившегося о стену, звенит у неё в ушах. Она вскрикивает, и волосы болезненно натягиваются на затылке: обмотав щедрую копну вокруг кулака, Том тянет за хвост, вынуждая Мию запрокинуть голову. Откровенная демонстрация мужской силы: Томас заставляет смотреть на него снизу вверх, и Мия жалобно пищит, виснет в его руке, как безвольная марионетка. Сладкий паралич заливает её с головой, и пальцы немеют электрически. Томас Вон никогда не был с ней груб. Мия Фишер никогда не дерзила. Но у них давно нет резона друг другу нравиться. — Ты разучилась следить за своим языком? — рычащий шёпот покрывает её лицо мурашками. — Ну давай. Расскажи мне, Мия. Расскажи мне, как он трахает тебя, как стонет твоё имя, кончая в этот рот… — Она не может выдавить из себя ни звука — только смотрит на его дрожащие побелевшие губы. — Ну? Что же ты замолчала… дерзкая ты моя. — Том!.. Родные руки. Совершенно чужие прикосновения. Он царапает её шею голодными, наждачными поцелуями, и слёзы подкатывают к горлу. — Тварь! В печёнках ты у меня уже… — шипит Томас. Два пальца давят на нижние зубы, грязно растягивая её рот. — Я выдеру тебя, клянусь, ты на ногах стоять не сможешь… — Пошёл ты, — бросает она вслед за ударом в плечо и впивается трясущимися пальцами в пряжку его ремня. — Ненавижу! Выйти за тебя замуж было самой страшной моей ошибкой. Его губы уродует желчная усмешка. Почерневшие глаза жрут её грудь, рвущуюся в глубоком вырезе декольте; Томас смеётся, хватая её за плечи: — Да, — и волоком тащит в спальню, разрывая молнию на спине её платья. — Да, наш брак — полная катастрофа. Мия ничего перед собой не видит, и голова кружится. Томас бьёт кулаком по выключателю, и лезвие электрического света прорезает острую линию между её век. Мия падает на постель, складки покрывала выскальзывают из-под спины; Том тянет её за щиколотки, и она распахивает бёдра. Рычит сквозь зубы, ощущая под кружевом его влажные горячие пальцы. — Я счастлив, что мы разошлись. Футболка с треском натягивается в её кулаке. Мия тянет ткань вверх и мстит ему укусами, раскрашивая крепкую грудь красными отметинами зубов. — Я была бы счастлива, если бы мы никогда не встречались, — честнее некуда. Мия Фишер была бы счастлива никогда не встречать мужчину, который своим уходом оставит в ней дыру шириной во всё нутро. Томас Вон — сквозняк в её груди, холод в пустой постели, воронка от взрыва и затянувшаяся тишина в густом воздухе, сизом после бомбёжки. Звук его имени оставил шрам в её горле, который не заживёт никогда. Она выдыхает в голое плечо, беспомощно брыкается и хнычет, выпутываясь из платья, раскалённая жаром мужских рук. Чёрт бы его побрал. Липкий взгляд на её груди; Том терзает зубами её болезненно твёрдые соски сквозь царапающее кружево бюстгальтера. Её бёдра безвольно расползаются, впуская его пальцы — они разрывают её грубыми толчками, от которых хочется выть, нет, даже сдохнуть, никогда не существовать. — Том… — она захлёбывается его именем, до одури взмокшая; от приглушенного стона першит в горле. Мия вцепляется взглядом в черты родного лица, искажённые холодной похотью, яростью, какой-то звериной ревностью — до неузнаваемости. — Том, пожалуйста… — вот и вся её дерзость, вот и вся её женская сила, вот и вся стальная воля, разнесённая вдребезги одним его взглядом. — Пожалуйста… что, Мия? Хочешь, чтобы я отымел тебя так же, как он? Озверевший сукин сын. Звонкая пощёчина разбивает его губу и оставляет на её ладони горящий след. Том целует её трясущиеся пальцы, нервно улыбаясь, — почти благодарит. — Я тебя ненавижу, — кого она пытается обмануть? — Я тебя тоже, Мия Фишер. Грубые пальцы сменяет мужской член, и от растягивающей наполненности звенит внизу живота. Рваные толчки бьют ей в грудь рикошетом. Мия собирает в кулаке его волосы на затылке, и Том шипит сквозь челюсти, стиснутые до проступивших желваков, до вен, раздувшихся у основания мощной шеи. От его рук никакого спасения. Том швыряет её на живот, кусает загривок, выцеживая болезненное «сука», и сгребает её в руках; жёсткий толчок члена выбивает из неё всхлип, наполненный его именем. — Том! — она извивается, жмуря горящие веки. Глаза слезятся от мокрой туши. Мия хлопает ртом и бьётся в его руках, как зайчиха, угодившая в капкан. — Том… — Громче, — злой приказ. Мужские пальцы, липкие от её бесстыжего удовольствия, то насилуют нежную плоть, вторя мучительно замедлившемуся ритму, то больно тянут за соски, то обхватывают узость талии. — Хочу слушать, как ты кричишь моё имя. И Мия кричит, тычась мокрым лицом в подушку. Кричит до боли в связках. Кричит, пока не темнеет в глазах. Кричит, пока не скатывается в бессвязное бормотание. — Том!.. Том, Том, Том… — вырываясь, она грубо седлает его, сцепляя щиколотки на широкой пояснице, и заглядывает в его лицо; в уголке его губ брезжит лихорадочная улыбка. Кажется, он наслаждается видом её заплаканных щёк, слипшихся ресниц и опухших губ, растерзанных зубами. — Сукин ты сын… Как я тебя ненавижу. Они врезаются друг в друга влажными лбами, соприкасаясь кончиками носов. Как дотронуться до него без глупого «я тебя люблю»? Это блядское слово сквозит в каждом её прикосновении. Сочится сквозь кожу. Разрывая её тело уничтожающим оргазмом, Томас шепчет сквозь поцелуй: — Я тебя тоже. Я никогда тебя не любил.***
Рассвет лижет их переплетённые голые тела сквозь панорамное окно и отражается в сером бетоне высоток за стеклом. Смывает с кожи любовный пот и незримые следы жадных прикосновений. Мия по-идиотски притворяется спящей, Томас — заполняет повисшую тишину, похожую на короткое перемирие. Впрочем, тоже по-идиотски. — У меня тоже никого не было, Мия. Или: — Знаешь, Мия, мне тоже не нравился особняк, в котором мы жили. Он был такой пафосный. Категорически не про нас с тобой. И вот так: — Ты ушла, и всё пошло наперекосяк. И ещё: — Знаешь, Мия, я ушёл из интернатуры. Медицина — совсем не моё. Решил открыть студию звукозаписи… Я всю жизнь мечтал заниматься музыкой. Наконец она откликается, вспоминая про документы, забытые в его «Лэнд Крузере»: — А я… поступила учиться. Буду психоаналитиком, — и смеётся будто бы над собой, маскируя смятение: — Давно пора. Я столько лет слушаю людей бесплатно… Теперь у меня будет, как ты выражаешься, «нормальная работа», — она изображает пальцами ироничные кавычки. Томас замирает, вздрогнув, и оборачивает к ней бессонное лицо. В нём не отражается ничего из того, чего она так боялась: «я же тебе говорил», «я был прав, а ты меня не слушала». Ничего. Он даже не спрашивает, почему она не сделала этого раньше, — только молча целует её в лохматую макушку. Мия жмурится под его губами. — Ты во многом оказался прав… как видишь. Нужно было раньше. Том перестал на неё давить, и она всё смогла. Она хотела. И столько сил тратила на то, чтобы казаться той, кем не являлась, что на себя не оставалось ничего. Томас выдыхает в потолок, сгребает её в руках и расстреливает в упор поцелуем в разбитое колено. — Мия… Напомни мне… почему мы с тобой разошлись? Её пальцы вздрагивают в его тесном кулаке. — Мы никогда друг друга не любили, Том, — голос ей отказывает. Они переплетают пальцы рук и тычутся друг в друга носами, как слепые котята. Ей впервые так тепло в его честных руках — больше нет нужды лезть из кожи вон, чтобы ему понравиться. Он больше не имеет власти над её душой, не пытается переломать её под себя — впервые вглядывается в её глубину и пытается понять. И Мии впервые хочется раскрыться. От этого больно так, будто в груди вместо сердца — мешок углей. Тихая истерика. — Невозможно любить того, кого не знаешь. Том даже не пытался её узнать. — Я пойду, — шепчет она, высвобождаясь из его рук. И вспоминает их последнее утро — они обсуждали развод за завтраком — такая дикость! Как если бы по новостям сообщили, что растают все ледники, Луна сойдёт с орбиты, и взорвётся Солнце, а они бы спорили, куда поехать отдыхать следующим летом. «Ты уверена, что мы поступаем правильно?» — спросил Томас. Мия была уверена лишь потому, что он не был уверен в обратном. Том за неё не дрался. Мия ушла потому, что он её не удержал. Без штурма. Без боя. Под тихий удар судейского молоточка в зале окружного суда. И теперь этот мужчина — всё ещё родной и такой незнакомый — удерживает её за локоть. Снова находит её хрупкую ладонь и прячет пальцы в тёплом кулаке. — Никуда ты не пойдёшь. — Ты уже отпустил меня однажды. Отпустишь и теперь. Томас смотрит на неё с какой-то тихой решительностью. — Знаешь, Мия, это зверски утомляло — жить в шкуре, которая никогда не подходила мне по размеру. На самое главное не оставалось никаких сил.