* * *
Для человека, меньше суток назад словившего пулю, Дазай выглядел отвратительно бодрым. Не знай Чуя точно, как сильно болит чёртово плечо, он бы и не догадался никогда, что под ослепительно белой шёлковой рубашкой только что поменянная повязка. Что меняли её полчаса назад — не слишком бережно снимали старый пластырь, проверяли швы и обрабатывали. Осаму же улыбался из-за письменного стола, пожалуй, слишком широко, и как ни в чём не бывало протягивал ему чашку с восхитительно пахнущим чёрным чаем. Запах мяты и лимона наполнял каждую клеточку тела предчувствием тепла, и когда заветный напиток оказался у него в руках, он даже почти простил Осаму простреливающую боль в плече. Сел в кресло напротив, отпил горячей жидкости и устало прикрыл глаза. — Лучше, — кивнул Дазай, и Чуя сделал ещё глоток, успокаивая неприятный дискомфорт в горле. — Пил бы ты обезболивающие, было бы совсем хорошо, — чуть менее недовольно, чем собирался, пробормотал Накахара. — Они мешают думать, — без намёка на извинение в голосе отозвался Дазай. Накахара отмахнулся, радуясь уже и тому, что весь день не дававшее покоя горло слегка успокоилось, запрокинул голову на спинку кресла и прикрыл глаза. — Мори отправил меня на ликвидацию. Осаму ненадолго отвлёкся от документов перед собой и кивнул. — Знаю. — Прекрасно. — Скажи я тебе, ты бы пытался его спасти. — Или бы держался подальше от прицела Тачихары, — вяло огрызнулся Чуя и продемонстрировал заляпанную манжету. — Рубашка на помойку, группа зачистки драит портовый асфальт. К чёрту Мори и его средневековые методы решения проблем. Парень едва под стол ходить перестал, светился как пятак отполированный и всё рассказывал, какие мы с тобой молодцы. Вряд ли он рассчитывал закончить мозгами на капоте. — Тачихара сделал один выстрел. Тебе бы пришлось ломать бедняге челюсть и дырявить грудь. Мори не просто так отправляет на эти задания тебя. — Я давно привык. — Но не перестал избегать. Для Мори это одно и то же. Ты это знаешь. Чуя это знал. Знал, но по-прежнему не видел толка в бессмысленной жестокости. Не видел, но убивал, потому что в противном случае не нужен Мафии будет не затюканный восторженный пацан, а он сам. А вот это уже проблема. Мори скор на расправу, а Накахара слишком крепко держится за эту жизнь и за жизнь того, с кем она непосредственно связана. Босс накажет одного — достанется обоим и, вероятно, он был бы в большей безопасности, расскажи они Мори, кем друг для друга являются, но предполагаемая польза ничуть не перевешивала очевидный вред: слишком ценный козырь, чтобы вот так просто сдавать его боссу. Да, вероятно, Чуе прилетало бы куда меньше, знай Огай, что тем самым выводит из строя и Дазая тоже. Но страшно представить, какой простор для шантажа открылся бы перед ним вместе с их тайной. Накахара не имел представления, на сколь многое может пойти Осаму, но относительно себя иллюзий не питал: между миром и Дазаем выбор был очевиден. — Поспи: твоя больная голова мешает мне работать. — Твоё больное плечо мешает мне спать, — угрюмо отбрил Чуя и поднялся с кресла. — Мне нужно закончить отчёт. — Чуя? — Что? — Если бы он выполнил сегодняшнее задание, его бы завтра убил я. Мори не собирался оставлять его в живых. — С чего бы мне от этого должно стать легче? — О, не должно, — протянул Дазай, и только теперь, когда в голос снова вернулись насмешливые интонации, Накахара понял, как миролюбиво настроен тот всё это время был. — Но чтобы ты знал: иногда они умирают, просто потому что оказались не достаточно крепки для жизни. — Сакуноске ты бы сказал то же самое? Спохватился Чуя, уже задав вопрос. Прикусил язык, поняв, что для ревности никогда не будет ни времени, ни места, отвернулся от цепкого взгляда Дазая и сквозь зубы процедил: — Забудь. Я закончу отчёт и лягу спать. Адвил в верхнем ящике стола. Задавив детское желание заткнуть уши, Накахара вышел из кабинета и закрыл дверь. Прислонился к стене рядом, чтобы перевести дух, и прикрыл глаза. Идиот. Какой же он всё-таки идиот: в те редкие моменты, когда Дазай не пытался язвить каждым взглядом и интонацией, когда было что портить, Чуя сам ставил себе палки в колёса. Дав всполошившемуся сердцу несколько мгновений передышки, он оттолкнулся от стены и торопливо пошагал прочь. Стоило звуку его каблуков утихнуть в пустоте коридора, плечо прошило острой болью, и, едва успокоившись, оно заныло вновь. Удивительно, но для человека, предпочитавшего пытать души, Дазай виртуозно справлялся подручными средствами.* * *
Чуя встретил свою родственную душу, когда ещё не успел воспылать к самой идее романтическими чувствами. Информацией он конечно же владел, но в пять лет мысль о том, чтобы чувствовать чужую боль, казалась скорее дикой, чем трогательной. Когда же он Дазая увидел, у него разом заболела нога, зачесалась словно бы рассечённая щека и заныл локоть. Стало вдруг больно буквально везде, и если поначалу угрюмый мальчонка просто пугал, то после несмелого рукопожатия — откровенно раздражал. Накахара и не понял тогда толком, что случилось. По детской глупости решил даже, что это у него такая способность — боль вызывать. Захныкал и тут же пожаловался взволнованной Озаки. Умница Коё, к счастью, всё сразу поняла. Популярно объяснила, что к чему и почему доктору Мори об этом говорить не нужно, и на следующий же день вынудила его встретиться с Осаму Дазаем снова. Накахара рос, привыкая к чужой боли, иногда мстительно отколупывал корочки на собственных разодранных коленках, лишь бы хоть так досадить, и однажды понял, что не всякая травма у проклятого Дазая случайная. И вот тогда, перепугавшись чуть больше, чем сам от себя ожидал, от шока не чувствуя боли на запястьях, он понял, какой инструмент для манипуляции оказался у него в руках. Вытащил Осаму из лужи крови, дождался пока тот придёт в себя, поймал сначала затуманенный слабостью, а затем откровенным, никогда ранее не виденным в этих глазах испугом, и понял: Дазай не сделанного испугался. Дазай смотрел на него и понимал, что провёл лезвием не только по своим запястьям. И Чуя торжествовал. Боялся до трясущихся поджилок, но торжествовал, потому что вот! Если не страх за собственную жизнь, так за него, за Чую, убережёт его от петли. Работало не всегда. Не все способы свести счёты с жизнью были сопряжены с болью, но неизменно думая о том, как много путей Накахара отрезал Осаму, лишний раз потерев то горло, то запястье, он пылко благодарил Судьбу за приобретённый инструмент. А потом случилась Порча. И все его усилия по сохранению Дазая в целости и сохранности пошли прахом, потому что не было большей боли, чем та, что приносила с собой она. — Одасаку это знает. Накахара вздрогнул, выныривая из невесёлых размышлений, и почувствовал, как матрас прогибается под весом ещё одного тела. Натянул одеяло повыше, инстинктивно стараясь беречь плечо, и приоткрыл глаза. — Спросил не подумав, не бери в голову. — Если я скажу, что это не важно, то ты всё равно не поверишь, потому что думаешь, будто не важно это из-за какой-то глупости вроде разделённой на двоих боли. — А разве нет? Из-за подушки у самого рта вопрос прозвучал глухо, и Чуя искренне понадеялся, что Дазай его вовсе не разберёт. Но везение никогда не было на его стороне, если речь заходила об Осаму: послышался звук снимаемых ботинок, и Дазай с ногами забрался на кровать. — Нет. — Ты не можешь этого знать, нам было пять. Мы просто не знаем, как оно — иначе. — Как раз поэтому нет, — как маленькому ребёнку пояснил Дазай. — Мы не помним, какими были до друг друга, не знаем, плохо ли было бы нам без родственных душ и не чаем себя без чужой боли. Мы родились целыми и ни секунды в сознательном возрасте не жили вполсилы. — Потому что так предрешено, а не потому что мы так хотим. — А есть разница? — Должна быть, — недовольно проворчал Чуя, досадуя на себя за сладкое желание поддаться: Осаму излагал как всегда складно и в этот раз без намерения высмеять. Верный путь к успеху, но день и без того был скуп на победы — сдаваться и в этот раз шло вразрез с его гордостью. — Ничего подобного. Чем меньше ты будешь об этом думать, тем проще будет жить. Ты легко свыкся с необходимостью терпеть мою боль, как только понял, что драматичные охи и ахи в нужный момент заставят меня воздержаться от нового эксперимента. — Накахара возмущённо фыркнул, но Дазай не дал себя перебить. — Не думал же ты, что я не замечу? Так почему бы с такой же лёгкостью не смириться с тем, что сначала — ты. А потом все остальные. Набранный для праведного гнева воздух как-то вдруг разом кончился. Чуя нерешительно оглянулся через плечо, кося одним глазом на прислонившегося к подушкам Осаму, и тише на тон спросил: — Так трудно было раньше это сказать? — Ты никогда не спрашивал. — Я… Это не… Да твою ж мать! — Накахара резко сел и со всей своей низкорослой дури ударил тому в плечо. Собственное тут же отозвалось страшной болью, и он рухнул обратно, лицом в подушки. Совсем как в детстве, когда закончить спор словами не выходило, и получалось только так: кулаками, пока заплакать не захочется самому. — Вот видишь, одни плюсы: ты даже поколотить меня не можешь, — ровным голосом отозвался Дазай. — Только подожду, пока заживёт, — проворчал Накахара. — Прости. — Ерунда. — Чертовски больно. Увижу того гада — убью. — «В мире, в котором боль на двоих, истинная любовь — отказ от вреда себе». Накахара вылез из-под подушки и попытался в темноте разобрать выражение лица Осаму. — Чего? — Прочитал сегодня в какой-то жёлтой газетёнке, — пояснил Осаму. — Тебя вспомнил. — Я не пони… — Спи давай. Твои сопли мешают мне жить. — Твоё плечо мешает мне спать, — привычно, но без прежней злости отбил Накахара. — Я выпил обезболивающее. Двадцать минут — как раз заснёшь. — Какой сон, когда… Ты выпил таблетки? — Неожиданно, правда? Спи. — Придурок. — И я тебя. В ещё более редкие моменты, когда Дазай не пытался язвить каждым взглядом и интонацией, когда было что портить, а Чуя не ставил сам себе палки в колёса, всё было хорошо. «Мы родились целыми». Возможно, в этом был весь смысл.