Вдохнуть красоты и уйти на другие окраины

Не слышно собственный голос за чужими криками и грохочущими битами, кто-то пытается встать за пульт и выдать соло — бездарное; из всего этого — роскошный бэкстейдж на камеру, но никакой возможности поговорить. Слава с грохотом ставит бокал на стойку. Слава покачивается, будто его штормит от выпитого, хотя он для разнообразия вообще не пил. Вот этот последний бокал — единственный после Версуса; после драки не машут кулаками, после драки или празднуют победы или запивают поражение. Славе плевать. Пару лет назад он говорил: не унизишь ты того, кто сам себя хуесосит; если тебе положить на репутацию — ты никогда не сольешь. — Позиции дзена, — кто-то смеялся, то ли Букер, то ли Замай. — Позиция камасутры, блядь, — он начинал злиться, — мне кто-нибудь нальет уже или нет? И все равно хочет, чтобы признали, хочет, чтобы похвалили; кто-то пережил подростковые выебоны, кто-то, но не Слава. Отражение в полированной стойке говорит — ты выше этого, Рики, ты старше этого, Рики, не ведись, Рики, тебе не похуй ли, в конце концов. — У меня вписка. — Ебал я твои вписки. И все. Они проталкиваются через толпу — кто-то дает пять на ходу, кто-то останавливает и тычет им в лица фронталкой. Слава обнимает его за плечи и покачивается, хотя он трезв, он трезвее, чем все они тут; шум нарастает, Гена пытается улыбаться в камеру. Они вываливаются в ночь, и там тоже толпа, но дышать становится легче. Слава закуривает. Стоп-кадр. Он покачивается и наклоняется будто пытается что-то прошептать, на деле — прикипает губами к его уху, подцепляет губами мочку; губы все в обветренных корках, ладонь так и сжимает плечо, и. — К тебе или ко мне? — глядя на вздернутую бровь низко хмыкает, прибавляет шаг, увлекая за собой: — Да я шучу, расслабься. — Чего? — Ненавижу трахаться при всех, — сообщает доверительно, и Гена идет за ним, как человек, услышавший дудочку Крысолова. У него съемная однушка, у Гены вписка и поезд ранним утром, он сначала думает о том, что выспится в дороге, и только потом — о смысле сказанного, а потом перестает думать. У Славы жесткий захват, когда вокруг не остается людей, он пьяно тычется губами в шею, так размазанно, что почти верится, что едва стоит на ногах, вот только Слава трезв. Ближе к проспекту он начинает горланить гимн Слова, и хорошо, что его не слышит Дэн; он все еще нарочито раскачивается, цепляясь за его плечи, будто вот-вот упадет; черт знает, к чему эта клоунада, может быть, просто к тому, чтобы затащить в подворотню и толкнуть там к стене. Шуршат помойные кошки, где-то над головой разгорается коммунальная драма. Слава дергает воротник его куртки, прикусывает над воротником и продолжает захлебываться пьяным хохотом — от него вообще не пахнет бухлом, только легко — потом и еще шерстью свитера, в запах хочется уткнуться как память о себе-шестнадцатилетке. — Твою мать, — Слава бормочет, на мгновение прекращая бороться с его ртом, его гордостью и пряжкой его ремня, — какого хрена ты не приезжал так долго? Был в туре, был в депрессии, был уверен, что некуда приезжать — без разницы. Гена его за волосы тянет несильно — ласково почти. — Да не похуй ли. Показывай уже дорогу.