Про дочерей, торты и ленты

      Он не может точно вспомнить, когда в последний раз праздновал Рождество.       Идея его празднования вообще кажется ему смешной. В смысле, он ведь даже не христианин, а в Японии этот праздник популяризирован лишь в коммерческих целях. Такой праздник не принято праздновать одному, не имеет смысла, а он съехал от родных давно и общаются они редко. У него теперь, однако, своя семья, пусть и маленькая, два человека всего, из которых один – он сам, но это ничего. Второй человек, однако, привык встречать Рождество с радостью в быстро и взволнованно бьющемся сердце и улыбкой до ушей, в окружении родных и близких, и ни к чему подобную традицию нарушать.       — Ты же не забыл про торт? — спрашивают его, накручивая, наверняка, на пальчик провод домашнего телефона. — Чтобы сливок взбитых побольше! И клубники! И много-много клубники!       Он посмеивается, выходя за пределы конечной станции, и прячет свободную руку в карман, поправив сумку на плече.       — Я уже почти у магазинов, скоро буду дома, но за количество сливок и клубники не ручаюсь, хотя и постараюсь найти, где всего этого больше, — отвечает Рюичи, немного вытягивая голову в попытке заметить сияющие в темноте вывески. — А ты все сделала, как договаривались?       — Конечно, в лучшем виде! — стой она перед ним – оттопырила бы большой палец и подмигнула задорно. — Больше того, тебя ждет не дождется целое представление, так что не задерживайся там и приходи скорее! Не зря же я готовилась!       Он улыбается еще шире и дает обещание дочери. Надо же, спустя полгода (даже более того) это все еще звучит так странно…       Наруходо Минуки. Его дочь. Дочь, которой девять и с которой он встречает Рождество впервые. Рюичи стал отцом только в мае этого года, а она стала звать его «папой» на западный манер с такой легкостью и так быстро, словно это было само собой разумеющимся, и справлялась с этим так легко (а он по ночам обнимал ее со спины, поправляя одеяло, когда его ребенок плакал во сне). А незадолго до этого его отстранили от судебной практики, и ему бы думать, как самому концы с концами свести и не спиться, а он удочерил девочку, которая просто слишком напомнила ему кого-то знакомого и далекого. Наверное, чтобы жизнь малиной не казалась. Или чтобы дальше был стимул жить.       Банально, наверное, говорить так, но Минуки стала его спасательным кругом среди всего этого океана страстей и ярким светом в кромешной тьме. Причем второе однажды случилось буквально, когда Рюичи забыл оплатить счета за электричество и им отрубили свет, а маленькая девочка подсветила себе лицо фонариком и невинно удивлялась, когда он таки шарахнулся назад и умудрился кувырком навернуться с дивана, еще и отломив боковину да набив синяков на спине.       Наруходо, вообще-то, не слишком ответственный человек, иной раз удивляется, как мог решить кто-то, что вот он – подходящая кандидатура на роль отца? Как мог он сам к этому прийти? Вопрос, однако, остается без ответа, а ему не единожды за эти полгода заявили, что он самый лучший папа. И хотя вряд ли мнению девятилетней девочки можно доверять, но все же. Потому что они договорились еще с самого начала быть честными друг с другом. Потому что Минуки девочка уже достаточно взрослая (и когда Наруходо думает об этом в таком ключе, становится не так страшно где-то налажать). Потому что девочка смотрела ему прямо в глаза и честно говорила, что ваза вовсе не по ее вине разбилась, а сама свалилась (когда дочь пыталась провернуть новый трюк, но разве это так важно, руками же в тот момент она ее не касалась). Наверное, они так ладят хорошо, потому что он и сам любит поребячиться иной раз.       Рюичи не слишком похож на отца, но он старается изо всех сил. Он хочет видеть ее действительно счастливой и радостной (потому что отлично знает, что на деле скрывается за ослепительной улыбкой и сияющими глазами). Хочет, чтобы у Минуки было все, чего она только пожелает, и чтобы в его силах было это дать. Чтобы она смеялась и радовалась каждому дню, не переживая ночные бури плохих воспоминаний, которым лучше бы остаться позади. Рюичи хочет подарить ей жизнь, полную всего, поэтому, кажется, пора взрослеть, а то иной раз выходит так, что из них двоих она оказывается самой рассудительной.       В первом магазине торта не оказывается, зато там есть виноградный сок и ленты, на которые его дочь много смотрела, когда они вместе сюда приходили, и едва не решилась попросить, вспомнив, однако, что денег у них не так много, и когда Наруходо спросил, что такое, она ответила только: «Ничего», но он-то знал и видел, правда, денег действительно не хватило. Сейчас, в принципе, их тоже не особо много, но сегодня – Рождество, и на него принято делать подарки, поэтому он без сожалений откладывает сок обратно на полку, платит только за упаковку красочных лент и прячет ее в карман. Рюичи раньше не понимал, когда говорили о том, что самое лучшее должно доставаться младшим: сам он рос без братьев и сестер. Теперь понимает, что значит жертвовать чем-то ради ребенка, но для него действительно нет ничего важнее улыбки дочери, и это заставляет забыть о себе. Как-нибудь без сока обойдется, не велика потеря.       Он направляется в другой магазин, но и там неудача: слишком позднее время, все рождественские торты распродали по скидке, потому что завтра спрос на них уже упадет. Тогда приходится идти в следующий, и там удача улыбается ему. Когда он спрашивает с усмешкой продавщицу, можно ли ему торт, где побольше сливок и клубники, она косится на него как-то странно и протягивает обычный, ничем не отличающийся от других десерт. Ничего удивительного, на самом деле, пусть думает, что хочет. Ему нет дела до мнения незнакомки, зато есть до дочери, которая допоздна просидела одна дома и хочет торт, где всего побольше. Поэтому он просит пробить ему еще и баллончик с взбитыми сливками, платит последней наличкой, оставив на дне кармана лишь какую-то мелочь, завалившуюся через дыры в подкладку куртки, и направляется скорым шагом домой.       Дом встречает его шумом телевизора, запахом благовоний (кажется, сандал и корица), и теплым светом в комнате. Он пытается нащупать выключатель, но свет так и не загорается, даже при повторной попытке. Наверное, лампочка опять перегорела. Минуки на звук поворачивается, мгновенно выбираясь из-под котацу, широко улыбаясь и крича ему, и только подойдя, почтительно кивает, мол, с возвращением. На ней кимоно, купленное перед июльским фестивалем, свободно свисающее по бокам, поэтому видно маячку и шортики, и он усмехается мягко.       — Пояс где потеряла? — спрашивает он.       — Не смогла закрепить, самой тяжело, — оправдывается она, обиженно складывая руки на груди.       — А это что такое? — он проводит рукой по ее мягким волосам, взвихрившимся и чуть спутавшимся, коротким, но отросшим за прошедший год.       Минуки смущенно мнется, поджимая губы, ничего не говорит, и Рюичи понимает все по выражению ее лица. Должно быть, пыталась сама убрать волосы, закрепить их кандзаси, но не получилось. Пробовала снова и снова, в итоге оставив бесплодные попытки, откинув расческу и заколки со шпильками. У нее не слишком получается с подобным управляться, даже ловкость рук не помогает.       — Пойдем, приведем тебя в порядок, — говорит он, оставляя пакет с покупками на столике у двери.       Девочка кивает, улыбаясь во все зубы, пары из которых не достает. Нижний резец шатался долго, они привязали к нему ниточку, и Минуки за нее дергала пока он, в конце концов, не выпал за ужином. Его спрятали в специальную маленькую коробочку и положили на тумбу, на память. Верхнего она лишилась внезапно: жевала яблоко вприкуску с шоколадкой, которую ему прислал друг, и незаметно для себя проглотила, перепугавшись, а Рюичи ее потом успокаивал и слезы утирал, а после – учил громко свистеть.       У нее волосы мягкие на ощупь и гладкие, немного жидкие, легко соскальзывают с пальцев, потому что Наруходо все еще не научился зажимать их достаточно сильно без страха причинить боль. Зубчиками расчески он легко разделяет тонкие пряди, распутывая, чуть натягивает в попытке заколоть шпильками, но прическа распадается, касаясь щек и шеи. Минуки устало кряхтит, вертится, и поджимает губы упрямо, выпрямляясь. Рюичи расчесывает ее волосы вновь, натягивает чуть сильнее и скручивает, закрепляя простой заколкой. Девочка аккуратно трогает затылок, оборачивается через плечо и смотрит на него вопросительно. Две передние прядки, таки выпавшие из прически, обрамляют ее лицо.       — Ты и без кандзаси очень красива, милая, — говорит он, улыбаясь ей, и она радостно возвращает ему этот жест, кинувшись на шею и целуя в щеку, прижавшись крепко.       — Ой, колючий! — восклицает его дочка, ладошками оглаживающая его небритое лицо, скользя по краю челюсти, скулам и подбородку, выглядя при том очень заинтересованной, любопытной, почти восторженной. Ее кожа мягкая, легко царапается щетиной.       — Тогда, думаю, стоит привести и себя в порядок перед ужином, верно? — улыбается он. Дочь согласно кивает, недолго подумав, а потом решив, что так будет справедливо. Она подрывается с места и начинает суетиться, пока Наруходо медленно плетется в ванную. Девочка зажигает гирлянду, которой украсила Чарли, хлопая в ладоши звонко, и кидается к пакету возле двери, когда он заходит в ванную.       Пена почти кончилась, но лезвия еще оставались. Наруходо умывает обветренное лицо еще не успевшей нагреться водой и усмехается невольно кончиком губ, слыша, как Минуки, шурша пакетом, восклицает восторженно. Он слышит, как она возится, как громко поют люди в одной из передач по телевизору, пока мылится и рассматривает себя в зеркале. Под глазами пролегли тени бывалого человека, который видел некоторые вещи, те, что никогда не пожелает другим. На лбу все явственней проступают морщины, как в уголках губ и глаз, и Рюичи думает о том, как быстро протекает жизнь и как быстро одни события сменяют другие. В голове проскальзывает мысль, что, может, и светлая полоса в их жизни тоже не за горами, когда меняет лезвие и натягивает кожу щек.       Когда раздается звонок в дверь, он едва не роняет бритву в раковину и режется в процессе. Шипит, а алый проступает двумя параллельными полосами под срезанной наискось грубой кожей. Мужчина хватается за полотенце, сжимая палец сильнее. Неприятно щиплет, как когда бумагой режешься, и от этого чувства не избавиться.       — Милая, открой! — кричит он ей, в шкафчике разыскивая антисептик. Палец оказывается во рту. Он всасывает кровь из пореза, пытаясь уменьшить поток и разыскивая нужную бутылочку. Где-то на фоне послушная дочь возится у двери, расправляясь с замками.       Он обливает руку жидкостью, морщится, и на краткое мгновение по дому прокатывается мертвая тишина, даже телевизор решает взять перерыв.       — Папа, — в этот самый момент говорит его дочь негромко, но ее голос отражается от стен небольшой квартирки, звуча так, что ее слышно очень четко, — это, кажется, к тебе, — она непривычно робка и растеряна.       Он выглядывает из ванной, и звуки снова набирают громкость.       Минуки стоит к нему спиной, прямо у двери. Ее руки спрятаны в банте пояса и сжаты в замок нервно. Ноги стоят ровно, как по стойке, что всегда выдавало в ней осторожность и некоторую опасливость, но «опасность» эта девочка все равно встречала лицом к лицу. Тонкие прядки по волосинке выпадают из ее прически, когда она задирает голову, заглядывая в чужое лицо.       Мужчина прямо перед ней достаточно высок, стоит в пальто и без головного убора, из-за чего темные плечи укрывает тонкое ришелье мелких снежинок, у ног стоит кожаный саквояж. Его волосы, которые и так кажутся теплым металлом, серебрятся, переливаясь хрупкими кристалликами снега. Его кожа кажется еще светлей, чем она есть на самом деле, и на щеках проступает легкий румянец от холода и такой же легкой растерянности. Его серые глаза, обычно серьезные, но теперь немного удивленные, скользят взглядом по его дочери, привычно выискивая какие-то незначительные детали. Губы неловко поджаты, неуверенно открываясь в попытке связать хотя бы пару слов, но обычно собранный человек не может найти нужных. В какой-то момент его взгляд цепляется за него, поднимается к лицу, и озадаченное выражение лица рассеивается, являя такую знакомую усмешку.       — Я уж думал, ошибся адресом, — он щурится хитро, и, кажется, почти не изменился. — Не хватило денег на представление для дочери – решил сам устроить?       Рюичи непонимающе приподнимает брови. Гость кивает в сторону зеркала на противоположной стене. Из зеркала на него смотрит Санта-Клаус (скорее, шут гороховый) ряженый обыкновенный, на минималках, спешите посмотреть онлайн, без регистрации и СМС-сообщений. Просмотров наверняка набрало бы не меньше, чем та реклама для тогда еще юридического офиса. У него теперь название другое, дочка сама придумала, звучало интересно и к месту, он бы сам не додумался никогда, хотя бы потому, что совсем не до того было, и тут он ей с радостью потакал. Бывший офис напоминал теперь склад, а бывал он там совсем редко, хоть и платил исправно за аренду.       Рюичи думает, как бы ответить на очередное беззлобное издевательство, но смотрит на дочь, которая стоит с большими такими глазами, растерянно глядя на них обоих, перебегая взглядом и ворочая головой.       — Ох, да, — он чешет затылок неловко. Палец неприятно щиплет. Как хорошо, что им больше не нужно тыкать в людей. — Минуки, это Мицуруги Рейджи, мой старый друг, я рассказывал тебе про него.       Минуки хмурится на мгновение, напрягая память, но быстро соображает, брови взлетают вверх, и она снова смотрит на гостя, выдавая понимающее междометие.       Мицуруги, на самом деле, не лучше, потому что Рюичи видит его напряжение, которое не скроет попытка перевести тему издевкой. Он поднимает руку, и только теперь видно, что пришел прокурор не с пустыми руками, протягивает прозрачную коробку его дочери. Минуки, увидев торт, будто отмирает, тут же приглашает войти и начинает суетиться, прикрывая дверь за вошедшим гостем, представляясь и помогая раздеться, а звучат они неуклюже-официально, и, наверное, даже лучше, что в это время заняты чем-то.       Сам Рюичи в это время отлучается обратно в тесную ванную комнатушку, заканчивая с марафетом и разыскивая пластырь. Того не находится, и, плюнув, он решает оставить так, снова сунув палец под холодную воду. Пытаться пригладить грязные после шапки волосы бесполезно, но он пытается. Обычно торчащие, они топорщатся теперь еще больше, и вода тут не помощник. Он нетерпеливо умывается водой, не успевшей нагреться, растирает скользкий обмылок в ладонях, трет лицо грубо, будто надеясь смыть усталость.       Рюичи был на ногах с самого раннего утра и проработал допоздна, а потом еще отстаивал очередь в сети быстрого питания, чтобы купить курицу, и это было странно, непривычно, потому что они перестали отмечать Рождество с семьей, когда Рюичи перешел в среднюю школу, и в этом не было ничего необычного. В подростковые годы он обычно шатался где-то с Яхари, и это было просто хорошим времяпровождением.       Минуки, однако, по ее словам привыкла Рождество отмечать с отцом, и, наверное, это всегда было весело с этими их волшебными штучками и обычным задором. Он помнил себя в ее годы, помнил, как они сами готовили такой торт, и там было куда больше клубники и в разы меньше сливок. И в свои девять он думал о том, что здорово было бы, будь на ужине не только Яхари, который любил к ним захаживать, потому что тут его всегда вкусно кормили, но и Мицуруги, который в тот год отказался, а в следующий просто исчез из поля зрения.       Минуки, наверное, было бы одиноко и скучно встречать Рождество вдвоем (хотя она и не выглядела расстроенной), и Рюичи сожалел, что Майои с Харуми не смогли приехать. Минуки любила чужое внимание, что неудивительно, учитывая специфику профессии ее отца и то, какой образ жизни был у них раньше, всего год назад. Так что Мицуруги оказался весьма кстати: она любила гостей.       Когда Рюичи выходит, оставшись в дверном проеме, эти двое уже в главной комнате, и полная задора речь его дочери не замолкает. Она вспомнила до конца, наверное. Он упоминал его в разговорах, случайно, ненароком, просто к слову приходилось от какой-то случайной мелочи. Они редко говорили друг с другом, а когда случалось, это было ненадолго.       В первый раз Мицуруги позвонил, когда еще гремели по всему городу новости о том заседании, которое все перевернуло с ног на голову, когда он сложил значок послушно, когда вести о его отстранении распространялись так быстро, что он едва ли мог уловить. За стены суда, за пределы города, страны. Он таскал Минуки с собой за руку целыми днями, разбираясь с ее удочерением, а вечером уже она вела его, усталого, домой, и улыбалась ему будто бы виновато, будто осознавая свою роль во всей сложившейся ситуации.       Мицуруги позвонил не к месту и не вовремя, когда они сделали перерыв на перекус ближе к вечеру, и Минуки говорила громко, потому что было шумно, и Рюичи тогда сказал, что не сейчас, он потом сам позвонит, а Минуки тянула его за руку, пытаясь привлечь внимание, потому что их очередь подошла. И он тогда не думал о том, что в Америке время было еще позднее, и что его, наверное, шокировал голос девочки, называющей папой человека, у которого, как он знал, детей не было, потому что про отстранение ему рассказали, а про удочерение девочки-фокусницы никто не удосужился.       Все случилось слишком быстро, и никто не успел сориентироваться. Это потом уже появилось время и у них был разговор, больше состоявший из монолога, как все было, потому что Мицуруги сказал коротко: «Рассказывай», откладывая дела, и Рюичи рассказал. Диалог же оказался коротким, а на карточке день спустя появилась небольшая сумма, переведенная анонимно. Он, конечно же, пообещал потом все вернуть обратно до копейки, а Мицуруги, конечно же, сделал вид, что не понимает, о чем речь, но на эти деньги получилось протянуть месяц, пока бывший адвокат пытался найти новый способ заработка.       Рассказов для Минуки от него, от Майои и Харуми было мало, так что она выбрала расспрашивать обо всем сама. Мицуруги держится стойко, сам идет за ней на кухню, продолжая отвечать на расспросы. Рюичи, протирая задумчиво руки полотенцем, слышит, как она шуршит пакетами вновь, как хлопает дребезжащий вечно холодильник, как щелкает несколько раз на пробу выключатель. Вытянув шею, видит, как прокурор безошибочно открывает навесной шкафчик, где лежат тарелки, помогая достать, опередив девочку, которая успела только схватиться за табуретку.       — Что со светом? — спрашивает Мицуруги, когда он подходит.       Рюичи пожимает плечами.       — Лампочка перегорела, менять надо, — сделав пару шагов, оказывается у шкафчика в прихожей, достает запасную и возвращается обратно. Собирается выкрутить (табурет, передвинутый дочерью, оказывается кстати), но его останавливает чужая рука.       — Сначала проверил бы, в каком положении находится выключатель, — он кивает на стену, — если не хочешь вместо рождественской елки гореть.       У них и елки не было никакой, только Чарли, окутанный сверху донизу, но он особо не возражал.       Минуки, быстро сориентировавшись, снова щелкает выключателем. Мицуруги делает шаг назад послушно, но только для того, чтобы взять со стола телефон и подсветить экраном под потолком. Брелок свисает и отблескивает в жестком голубом свете, покачиваясь. Возня с лампочкой отнимает буквально минуты полторы, и на кухне вновь разгорается свет не без помощи его дочери. Она хлопает в ладоши, глядя на потолок, и медно-рыжие блики сияют в ее глазах, как и улыбка с широко разведенными кончиками губ, так, что подчеркиваются щеки и видно щелку в зубах.       Волосы из прически выпали снова, и он подзывает ее к себе. Мицуруги отходит к тумбам, опирается руками, чуть навалившись, смотрит на них и ничего не говорит, проверяя что-то в телефоне. Без расчески убирать волосы сложнее, но он справляется с этой задачей, и она смотрит на него благодарно, а потом меркнет в момент, хватая за руку.       — Пап, ты что, поранился? — у нее взгляд заботливый и взволнованный. Только начавший затягиваться порез кровоточит вновь, поблескивая под светом и щипля.       Мицуруги тоже поднимает глаза.       Рюичи же поводит плечом:       — Ничего, сладкая, это просто царапина, — и треплет ее по голове. Минуки делается задумчивой, трогает пальцами подбородок, склонив голову немного в бок.       — Точно! — она хлопает в ладоши, и лицо ее проясняется. — У меня оставался пластырь! Мы тебя сейчас полечим!       И срывается с места так, что только пятки сверкают, барабаня по дереву.       — Ты как всегда в своем репертуаре, — хмыкает Мицуруги, хлопая телефоном и убирая его карман.       — Ой, заткнись, — остается лишь отмахнуться Рюичи в ответ, и друг детства беззлобно усмехается.       И молчат. И слышно только, как телевизор шумит, как дребезжит старый холодильник и как Минуки копается в вещах. И будто бы нет общих тем для разговора.       Рюичи смотрит то на него, то на пол, лампочку в потолке, то на ненадежно покосившуюся метелку в углу, пока опирается о стену, а потом ему надоедает, и он решает подогреть рис в мультиварке, который сварила Минуки вечером, и поставить курицу в микроволновку попутно извиняясь за столь скудный ужин. Мицуруги пожимает плечами, отвечая, что на большее он и не рассчитывал, ничего страшного, и Рюичи в этот раз не думает, была ли это попытка унизить.       — Когда я звал тебя отметить с нами Рождество, — начинает он, будучи на расстоянии протянутой руки, поглядывая на крутящуюся в оранжевом свете тарелку с курицей, и отклоняется, когда Мицуруги тянется к шкафчику перед ним, в котором чашки все на том же месте, что и год назад, — я не ожидал, что ты в самом деле… ну, приедешь.       В смысле, он даже не задумывался об этом всерьез. Нет, конечно он думал, что было бы здорово его вновь увидеть, услышать вживую, лично хотелось сказать столько всего, что сейчас и не вспомнишь, но, по большей части, то была обычная манера общения, принятая в Японии, так обычно говорят из вежливости, вовсе не имея в виду то, что говорят. Типа, хорошо провели время, ребят, надо бы еще так как-нибудь собраться, на следующей неделе давайте у меня, а на деле никто ни к кому не собирался, и это было нормально. Майои, например, такие формальности были ни к чему, она и без них могла заявиться на порог в любой момент.       Он протирает тарелку сухим полотенцем перед тем, как соберется наложить рис.       Ему в ответ усмехаются:       — Если это такая проблема, я могу и уйти. К счастью, есть, куда, — он ослабляет жабо, опуская на тумбу последнюю кружку, и облокачивается, развернувшись.       Рюичи не думает, когда таки протягивает руку, преодолевая то крохотное расстояние между ними, хватает его за запястье, опасно удерживая в полотенце тарелку другой, и просто смотрит прямо на него, потому что слов не нашлось, даже самых банальных. Рейджи опускает глаза на их руки, возвращает обратно к его лицу и вздыхает шумно, прикрывая их, будто у них был сложный диалог только что. Ему наверняка тоже есть, что сказать, столько много слов, наверняка он заранее думал о том, что скажет, но ни одно не лезет в голову, как назло, и не понятно, с чего начать да и нужно ли сейчас. Вместо этого Рейджи, выпутавшись, берет из его руки давно уже сухую тарелку и аккуратно ставит на тумбу, все так же молча.       И он почему-то не пытается искать оправданий, говорить, что просто удачно совпало, что в Японии были дела, так вышло, что он не причем, а Рюичи не приходится снисходительно усмехаться, будто он вполне согласен с его заявлением, будто все так и есть, не зная, правда, честно ли отвечал его друг детства, бывший соперник, просто друг.       Микроволновка, жалостливо квакнув три раза, замолкает, затухнув.       Повисшее молчание разбивает топот детских ног и довольная донельзя Минуки, которая радуется, что пластырь все-таки нашла, и тянет его за руку.       С пальца на него глазеет дюжина маленьких улыбашек в кружочках, старых добрых смайликов. Минуки приглаживает пластырь и улыбается, счастливая.       — Ничего, до свадьбы заживет.       Он улыбается ей тоже, не сумев сдержаться.       Они раскладывают по тарелкам рис и курицу, а Минуки все смотрит на торты с ожидаемым возбуждением.       — Сладкое только после ужина, юная леди, — напоминает он, протягивая ей тарелку.       Дочь ожидаемо цокает языком и закатывает глаза.       — Да знаю я, — бубнит она беззлобно себе под нос, подхватывая второе блюдо, и аккуратно перебирает ногами, пытаясь не запутаться в подоле темно-синего кимоно, в темноте коридора кажущегося почти черным, с принтом нежных розовых цветов. Он как-то упустил момент, когда цветовая гамма ее нарядов начала постепенно меняться, и не то, чтобы это было чертовски важно, но почему-то грело душу почти осязаемо. Под краем халата виднеется пятно носков с россыпью бледно-желтых звезд, купленных где-то со скидкой и сношенных почти до дыр, потому что очень ей нравились. Он сказал, что в следующий раз зашивать и латать не будет, и ей пришлось учиться самой. Получалось пока кривенько-косенько, но это дело практики.       Когда еда уже подана, он со словами, что очень уж отталкивает этот рабочий внешний вид дома, находит для Мицуруги вешалку с плечами, на секунду цепляясь краем глаза за больно знакомую синюю ткань пиджака в шкафу. Костюм стоило бы продать еще давно на какой-нибудь барахолке за гроши, хотя в свое время он приличную сумму за него отдал. И было это каких-то четыре года назад. Без значка костюм теперь ничего не значит и ничего не стоит.       У Мицуруги и без пиджака с жабо плечи оказываются широкими. Он закатывает рукава рубашки и пытается ровно усесться, что получается у него не сразу, и Рюичи вспоминает, что тот сначала жил в поместье своего опекуна, где наверняка было нормальное отопление и в котацу не было нужды, потом пробыл в Америке не один год.       Минуки чистит мандарин, и по комнате разносится запах цитрусовых, смешиваясь с благовониями, когда брызгает сок. Она чистит его аккуратно, не отрывая лепесток за лепестком, а словно цветок раскрывая, и пальцы красятся в чуть заметный желтый. Во фрукте нет косточек, а сам он сладкий, девочка счастливо прикрывает глаза, пряча дольку за щекой и улыбаясь до ушей.       — Мицуруги-сан, хотите мандаринку? — и протягивает, отломив, сразу несколько, со всей этой детской щедростью и желанием сделать приятное, на что даже его друг теряется и отказывается очень неуверенно. Минуки на это только пожимает плечами, ни разу не расстроившись, и уже тянет в рот.       — Фрукты тоже только после еды, не порть аппетит, — напоминает ей Рюичи, и она, не сильно расстроившись, откладывает мандарин рядом.       Расправившись с обычными формальностями, они приступают.       Минуки то и дело его расспрашивает обо всем на свете, уже взяв себя в руки, и вовсе не смущается, потому что «папа и Майои-сан говорили, что вы хороший человек». Рюичи даже не нужно смотреть на них, чтобы почувствовать, как Мицуруги косится в его сторону, и трет шею неловко. Минуки всегда было легче много говорить, потому что чем больше она знала о человеке, тем спокойней ей было, и забавно было наблюдать за выражением лица Мицуруги, когда тот думал, что ответить.       Их стол едва ли мог похвастать изысками, но, в сравнении с обычным их ужином, выглядело празднично. Минуки непривычно сидела ровно и аккуратно, сосредоточенно жевала, наверняка желая показать себя с лучшей стороны перед гостем, но не удерживается, прыская в ладошку, глядя на то, как Мицуруги ест палочками рис, глазами косясь на куриную ножку, а потом все же не выдерживает и просит нож с вилкой, но быстро встает, чтобы выполнить его просьбу. Рюичи в тот момент показалось, что его светлые щеки приобрели более яркий окрас, но это также могло быть от разогретого котацу или освящения.       Минуки посыпает свой рис специями из пакетика, чтобы было вкуснее, и смеется со сценок в телепередаче, которые годы спустя годы у него вызывают лишь улыбку. Когда прическа распадается в третий раз, она перевязывает волосы в низкий хвостик резинкой с бусинами, однажды забытой Харуми, а впоследствии подаренной его дочери. Резинка обычно висела на запястье браслетиком, и Минуки часто вот так убирала ей волосы.       Она расспрашивает Мицуруги о том, как обычно встречает Рождество он, а услышав о том, что он бывал в Америке, приходит в восторг и все пытается выведать, как это все проходит там, на родине праздника, не забывая поделиться своими представлениями:       — Наверняка там везде много-много огней! О, и Санта! Я однажды видела такого в торговом центре, но вокруг него было так много детей… Наверное, очень здорово встречать там Рождество!       Мицуруги пожимает плечами, и он краем глаза видит, как едва дрожат его губы. Обаянию этой девочки невозможно противостоять.       — Я в Америке учился и работаю, поэтому у меня обычно нет времени на то, чтобы его праздновать, но да, там его отмечают несколько дней. Повсюду слышно, как распевают рождественские гимны, и множество елок, действительно высоких, и они украшены множеством гирлянд, сияя с ног до головы... Кстати, все хотел спросить, — старый друг смотрит в его сторону, соответственно обращаясь, — куда ваше рождественское дерево затерялось?       На елку денег попросту не хватало, кто-то решил, что поднять плату за квартиру к концу уходящего года – отличная идея, но ему попросту стыдно признаться. Нормального и постоянного места работы так и не нашлось.       — У нас не было елки, — спешит ответить за него дочь, снова переключая все внимание на себя, — зато был Чарли. Чарли – лучшая альтернатива!       — Зачем нам быть как все? Это скучно! Как можно сравнивать Чарли и какую-то заурядную елку? — поддакивает он, подыгрывая своему ребенку.       — Точно-точно! — подхватывает Минуки с энтузиазмом. — Мы и в следующем году его нарядим, правда, пап? — вопрошает она, глядя на него с надеждой.       Как будто он мог ей отказать.       — Конечно, — кивает он, воруя дольку мандарина у нее из-под носа. — И в следующем, и годом позднее, и далее, далее, далее, если только ты захочешь. Будет у нас своя традиция.       Минуки хлопает в ладоши, а потом замечает пропажу и кидается в атаку, но прежде, чем успевает вернуть свое, долька фрукта оказывается во рту. Сладкий сок наливается, хрустит меж зубов плотная пленка, и он довольно мычит, попутно оправдываясь, мол, почему это Мицуруги она предложила, а ему – нет. «Потому что Мицуруги-сан – гость, а ты уже съел свою половину мандаринов, жаднюга», — бурчит она, нахмурив брови, и Рюичи, посмеиваясь, извиняется. Минуки, все еще дуя щеки, отправляет вторую дольку себе в рот, а оставшуюся третью кладет возле тарелки Мицуруги молча, «чтобы все было по-честному». Мицуруги только улыбается мягко и благодарит ее.       Покончив с едой, Минуки чуть отстраняется и вытягивает ноги под котацу, довольная, опираясь на вытянутые назад руки и смотрит телепередачу. Говорит, мол, вот еда уляжется – и да начнется шоу. Пояс ее давно ослаблен, и она устраивается поудобней, локтями упираясь в пол и роняя голову на руки, задумчиво наматывая прядь подлиннее на палец. Мицуруги неловко складывает руки на груди, и они начинают говорить, ни о чем и обо всем. О Минуки, которая так увлечена, что больше ничего не замечает, о его поездке в Японию, о работе, об этом вечере.       — Вы, кажется, неплохо справляетесь, — замечает Мицуруги и поглядывает на время. — Было здорово.       Рюичи хлопает его по плечу, и говорит, что вечер еще не окончен, с задором окликая дочь и зазывая начать представление. Минуки тут же подскакивает, радостно загорается его энтузиазмом, убегая, чтобы сменить наряд.       — Ты же не уйдешь сейчас, правда? — хмыкает он, поднимаясь с места. — В любом случае, мы тебя пока отпустить не можем, — и выключает верхний свет. Мицуруги в теплом свете ламп хмыкает, выключая телевизор пультом.       Минуки показывает фокусы, многие из которых Рюичи видел, но которые не перестают его удивлять даже теперь, творит настоящую магию, и ваза на этот раз даже остается цела, вероятно, не выдержав бы еще одного падения, кое-как склеенная после предыдущего «несчастного случая». Ей, как и многим детям, нравилось быть в центре внимания, и она искренне этим наслаждалась, радуя других и, кажется, упиваясь чужой радостью сама. Улыбка не сходит с лица, глаза сверкают, шелестит плащ розового костюма – одна из вещей, оставшихся из прошлого, – а полумрак задает ей таинственную атмосферу. И кажется, будто все, что она делает, так просто, одним движением рук сотворено, а Рюичи помнит, как много времени у нее ушло на отработку каждого трюка.       Она в самом деле была волшебницей. Так просто было в подобные вечера забыть обо всех проблемах, о собственной усталости, о том, что электричество отключили за неуплату, о том, что на нормальную работу не хотели брать, иной раз узнавая в лицо. И вот так, без знания о том, что будет через неделю, они прожили до конца года, и Минуки старалась помогать, чем могла, но она все-таки была ребенком, и ему не о чем сильно было ее просить. Она тоже старалась, говорила, что как только научится как следует, будет зарабатывать своим ремеслом им деньги, и ему поначалу не хотелось ее во все это втягивать, а потом он понял: она уже вовлечена, с самого начала. Когда Рюичи вот так сидел, смотрел на ее представления у себя дома, иногда с такой же маленькой Харуми и с Майои, которая едва ли не умирала от восторга, он в нее верил. Потому что у нее все получалось, не могло не получиться, и ей это нравилось. И, наверное, именно в такие моменты, когда он был во всем ее поддержать, он чувствовал себя действительно родителем.       Как и сейчас, едва сумев даже ненадолго отвести от нее взгляд, краем глаза глядя на Мицуруги и видя, как она заражает его своей магией, как он пораженно смотрит на все это и растерянно аплодирует, иногда дергаясь назад от удивления, заставляя посмеяться. И Рюичи примерно знает, что чувствует его друг. Наблюдая воочию всю эту магию, которую творит Минуки, сложно не поверить в волшебство, а на вопрос: «Как?!» — звучит лишь один ответ:       — Это все магия Рождества!       Минуки никогда не раскрывала секретов своих фокусов, но и желание узнать, в чем же они заключались, вскоре отпадало.       Закончив, она кланяется, сняв с головы шляпу, и за темными волосами проглядывается игра задорного румянца.       — Моя дочь – лучшая волшебница в мире! — хочется прокричать на весь этот самый мир, но выкрик охватывает лишь квартиру, а Минуки все равно смеется, обнажая зубы. Волосы, поднявшись в воздух, когда она вскинулась, слегка растрепались. Он видит, как Мицуруги улыбается растерянно, не переставая хлопать.       — У тебя настоящий талант, — говорит тот, и в его голосе слышится даже какое-то искреннее уважение.       — Спасибо, — довольно улыбается его дочь еще шире, едва не до ушей, пытаясь попридержать рвущуюся наружу улыбку, закусив губу.       — Но даже талантливым не обойтись без достойного снаряжения, верно? — воркует он с улыбкой, из-за спины доставая упаковку лент. Минуки громко ахает, роняя шляпу, когда обнимает ладонями щеки, и Рюичи кажется, что он видит звезды в ее глазах, целые галактики, когда она, подойдя еще ближе, берет из рук свой подарок – без красивой упаковки, с липким следом от ценника – и разглядывает его.       А потом кидается ему на шею, крепко обнимая, притирается ласково ближе, щекой пройдясь по виску, и он думает, это как же у них все плохо, раз такая мелочь делает ее столь счастливой. Но Минуки отстраняется, и у нее дрожат широко разведенные губы да почти слезятся глаза.       — Это так здорово, папочка, я даже не думала… — произносит она дрогнувшим, чуть осипшим голосом, потирая глаза. — А у меня… нет ничего, что бы я могла подарить тебе в ответ.       Он теряется, не сумев сдержать улыбку, поглаживает успокаивающе ее плечико, не впервые не зная, как следует поступить. Она уже сделала все и больше, подготовила целое представление, но слова на язык так и не идут.       — Ну-ну, ты чего… — и вдруг в голову приходит идея. — Ты все еще можешь! Можешь сделать что-нибудь с этим? Какую-нибудь из своих волшебных штук? — находится он.       — Фокус с лентами? — произносит она тихо и уже менее эмоционально, глубоко и сильно задумавшись, склоняет голову на бок, разглядывая невскрытую упаковку. — Даже не знаю… Я ведь не готовилась…       — Может, пока будем пить чай с тортом, ты что-нибудь придумаешь? — предлагает он, отвлекая.       Минуки сосредоточенно кивает, придерживая двумя пальцами подбородок:       — Вероятно.       Она остается за котацу, так и не выпуская из рук ленты.       — У вас есть чай? — спрашивает Мицуруги с недоверием, лазая по шкафам. — Не помню, чтобы в прошлый раз у тебя было хоть что-то отдаленно на него похожее.       — Вон в том ящике посмотри, — он махает рукой в сторону холодильника.       Долгую минуту они молчат, и только Мицуруги шумит содержимым ящика.       — Ты почти довел дочь до слез безделушками, — замечает он. — Насколько у вас все плохо, Наруходо?       — Она вовсе не потому растрогалась. И все не так плохо, как ты думаешь, — отвечает Рюичи, подсказывая вытянуть руку чуть дальше и пошарить у дальней стенки. — Она сыта, одета, не мерзнет, у нее все есть к учебе и для ее фокусов, — говорит он в свою защиту. Почему-то его слова задевают, хотя он думал, что привык к подобному с его стороны.       Бывший соперник хмыкает, чуть присев.       — Нет, ну, может, могло бы быть и больше, но я сделаю все, чтобы она ни в чем не нуждалась, своими силами, так что не нужно подачек. Не заставляй меня чувствовать еще более ущербным, я и сам с этим отлично справляюсь. С Минуки все будет хорошо.       — А с тобой? — спрашивает Мицуруги, будто ему не все равно, доставая чуть смявшуюся коробочку. Рюичи отводит взгляд, утерев чешущийся нос тыльной стороной ладони. Не услышав ответа, он разглядывает упаковку от чая и вздыхает. — И вот это вы пьете? Какой кошмар, это даже не чай, а какой-то чайный напиток. Чаесодержащий, — прокурор пытается унюхать содержимое одного из пакетиков.       — Мы здесь не ценители; и меня, и Минуки он вполне устраивает.       Собственно, другой реакции было ожидать бесполезно, это был все тот же Мицуруги, во всем дотошный и вечно недовольный. Глупо было надеяться, будто он не найдет, к чему придраться.       — Благо, я предвидел и взял свой, — находит он решение проблемы неожиданно легко (предвидел, тоже мне!), удаляясь в прихожую, где оставил саквояж. — Чайник заварочный у вас хотя бы найдется?       — Ты за кого меня держишь? Конечно, найдется! — он тянется к верхней полке шкафа за нужным, быстро споласкивая запылившийся чайничек и протирая полотенцем в надежде, что успеет до того, как Мицуруги закончит копошиться. Успевает. — Извини уж, вот остальных принадлежностей для чайной церемонии не найдется.       Мицуруги хлопает глазами недоуменно, а потом фыркает куда-то в плечо (опять насмехается!) и просто начинает хлопотать над чаем, ловко работая руками. Приходится признать, он в этом хорош, можно было даже не сомневаться. Мицуруги управляется с этим даже быстрее, чем Рюичи со своими чайными пакетиками, когда утром куда-то опаздывает, а еще нужно дочь собрать и приготовить ей бенто.       — Ничего сложного, верно? — усмехается он, разливая чай по кружкам. Фарфоровых чашечек, из которых наверняка Мицуруги привык пить, в этом доме не водилось, но ему, кажется, было все равно.       Минуки сначала долго рассматривает торт, прежде чем к нему притронуться, как к чему-то инородному, незнакомому, и лицо у нее серьезное, когда она черпает кусочек маленькой ложечкой, а брови сведены к переносице. Она запивает чаем, а щеки у нее надуты.       — Точно! — восклицает она вдруг, едва прожевав, ударив кулаком о ладонь. Рюичи едва не подбрасывает вверх. — Я помню один, только он совсем-совсем простой, и исполняла я его только один раз.       — Ну, если он не включает в себя игры с огнем и другие опасные штуки… — он прерывается, встретив озадаченный взгляд дочери. — Что такое?       — Пытаюсь вспомнить, где у нас лежат свечи, — она отправляет ложечку с кусочком тортика в рот, тут же просияв, как рождественская елка, кажется, распробовав.       — Мы это уже обсуждали: больше никаких фокусов с огнем в этом доме.       — Но ведь в этот раз ты будешь рядом, — не сдается Минуки, нависая над столом, оперевшись на руки, а потом задумчиво берет подбородок в пальцы. — Да и огнетушитель у нас после того случая всегда под рукой…       Пока он думает, что на это следует возразить, дочка вновь притрагивается к кружке.       — О, а этот чай куда лучше и вкуснее нашего!       Словив один удар за другим, он дергается, нервно и криво усмехаясь, и ему даже не нужно поворачиваться в сторону Мицуруги, чтобы знать, что на лице того просияла та печально ему знакомая торжествующая улыбочка человека, который еще с самого начала предвкушал этот триумф.       — А я говорил.       — Помолчи, пожалуйста.       — Нет, правда, что за чай? Можно потом еще чашечку?       — Я вам весь пакет оставлю, можешь не беспокоиться.       — Что, правда?! Пап, ты слышал?       — А может, все-таки не надо?.. У нас и своего полно…       — Вот ты его и будешь пить, а ребенок пусть к хорошему с малых лет привыкает.       — Не расстраивайся, папочка, наш чай тоже вполне съедобный, я не жалуюсь, — и улыбается.       Чудо, а не ребенок.       У Минуки все пальцы в взбитых сливках, она их облизывает, причмокивая от удовольствия и периодически добавляя еще из баллончика.       — Не увлекайся, потом живот болеть будет.       — Но он такой вкусный!..       А глаза такие большие от восторга и возбуждения (или от переизбытка сахара), и улыбка до ушей, будто в первый раз в жизни что-то подобное ест.       Расправившись с чаем, она бежит готовиться к новому фокусу, вновь оставляя их, но возвращается через пару мгновений с вопросом:       — Так где у нас свечки?       Рюичи безнадежно вздыхает и отвечает, потом, когда она уходит, глотает из кружки и снова выдыхает.       — Ладно, хорошо, ты победил, это действительно хороший чай.       Мицуруги пожимает плечами, опустив глаза к кружке:       — У нас не соревнование, — выдыхает он, устало сгорбившись, и Рюичи только теперь вспоминает, что у него вообще-то был долгий перелет с другого конца света, через целый океан, минуя часовые пояса. — А на чай хороший денег потратить не жалко.       — Жалко, когда квартплату поднимают к концу года, а у дочери прохудилась зимняя обувь, — хмыкает Рюичи, пригубливая кружку и натыкаясь на слегка потерянный взгляд собеседника. — Возвращаясь к нашему разговору, да, у меня есть проблемы с деньгами, но можешь не сомневаться, я сделаю все, чтобы у моей дочери было все, в чем она может нуждаться. У меня нет гордости, как ты можешь заметить. Я знаю, ты не одобряешь мой способ заработка, но это теперь часть моей жизни. Не хочу на нее жаловаться, могло быть хуже. И даже если это не лучший этап в моей жизни, это все стоило того, чтобы Минуки появилась в моей жизни. Как видишь, даже денег как-то умудрился скопить, чтобы у нее было нормальное Рождество. Ну, более или менее. Я счастлив, когда Минуки счастлива. Поэтому… тебе не стоит о нас беспокоиться. А обо мне – и подавно, Рейджи.       Рюичи не уверен, что вообще когда-либо раньше называл его по имени, всегда только по фамилии, и это было в порядке вещей. Но то, как легко его имя слетело с губ, удивляло. Вообще казалось, что после всего, что случилось, за последний год они как-то неожиданно сблизились, хотя общение было так сведено к минимуму. И Рюичи почему-то думал, что все это пустое, что Рейджи будет его осуждать и вообще едва ли сможет понять, но он пытался понять и даже помочь, насколько позволял его характер. Он за последние три года изменился, в лучшую сторону, и продолжал меняться, и узнавать его с этой стороны было… приятно, наверное?.. Да, это слово больше всего подходит.       Мицуруги, однако, не отвечает, смотрит на него пристально нечитаемым взглядом, уронив голову на руку, и молчит.       — Что? Почему ты так смотришь?       Мицуруги еще помолчал, а потом ответил:       — Ты повзрослел, Наруходо.       В комнате снова виснет тишина. Чарли все так же перемигивает разноцветными лампочками гирлянды никому не понятной азбукой Морзе.       И пока Рюичи ищет, что на слова давнего друга ответить, Минуки появляется со всем необходимым, громко известив о своем возвращении, и все внимание переключается на нее сиюминутно.       — Только мне потребуется ваша помощь, мне не обойтись без ассистентов, — смотрит она на них упрашивающее, разложив на столике все необходимое. Им приходится подняться с места.       На столе стоит свеча, лежат ножницы и уже давно привычная волшебная палочка, а в руках у нее две широкие и длинные шелковые ленты синего цвета, концы которых она дает им держать. Затем перехватывает их близ середины, смотрит на него:       — Перережь, пожалуйста.       Он подчиняется, не совсем понимая, что она собирается делать.       Ее фокусы всегда вызывали интерес, и было бы здорово узнать хоть один секрет. Теперь-то ему наверняка удастся, учитывая, что с этим номером она не практиковалась и фактически импровизирует.       Ленты оказываются разрезаны. Она берет получившиеся четыре конца в левую руку и просит зажечь свечу.       — А может, все-таки без нее?..       — Тогда никакого чуда не свершится, давай!       Она подносит обрезанные концы к пламени, поджигая, с самым серьезным видом, будто нервничая, и у него по спине пробегается стая мурашек, но ленты лишь остаются обожженными, а Минуки подходит к столу. В правую руку она берет волшебную палочку, после чего касается ею левой руки, произнося одно из своих магических словечек, и возвращает магический атрибут на место.       Дочка подходит к ним вновь и в каждую руку дает по ленте, а потом выдыхает, и в ее голос вновь возвращаются нотки задора:       — Ну, а теперь тяните!       И они отходят, странно переглядываясь, потому что ну что это даст?       Минуки разжимает левую руку.       А ленты остаются целыми.       И они удивленно рассматривают их в поисках подвоха. Но ничего нет. Это все те же синие ленты, абсолютно целые, будто их никогда не резали и не поджигали. И одно не ясно: как и в какой момент они упустили все из виду, а Минуки умудрилась провернуть фокус у них под носом?       — А вот так, — она взмахивает волшебной палочкой. — Магия! — и подмигивает обворожительно. Свеча подозрительно тухнет в этот самый момент.       Мицуруги на всякий случай делает шаг в сторону, подальше от палочки, направленной на него.       Они зажигают свет и снова пьют чай. Торт все убавляется, а Мицуруги пытается разгадать секрет фокуса, делясь догадками. В какой-то момент Минуки, у которой уголок губ самую чуточку в взбитых сливках, кладет ладошку на его руку, склоняет голову на бок и устало улыбается:       — Да будет вам, так же совсем неинтересно будет.       И он перестает, просто вернувшись к чаю. Вот. Так. Просто.       Телевизор снова включен, а гирлянда все мерцает, отражаясь разноцветными бликами в шарах. Они все трое, уставшие, сидят, разговоры постепенно смолкают, и это не то молчание, которое срочно хочется прервать, как обычно бывает. Минуки, весь вечер будучи перевозбужденная и вся навеселе, тоже размаривается под теплом котацу, покачивается потихоньку, заворачиваясь в плащ, прижимается к одеялу и говорит, что не устала. Время к тем временем близится к часу ночи, и потому верится с трудом. Сонная, она трет глаза, отказываясь идти спать.       — Я тогда, наверное, пойду, — говорит Мицуруги, неуклюже поднимаясь, тоже усталый и какой-то помятый, растеряв всю свою статность, становясь каким-то… простым, вписывающимся в окружающую их обстановку, и так, наверное, думать все-таки странно. — Спасибо за вечер, но вы устали, да и я тоже…       Минуки вся встрепенулась, мигом очнувшись из полудремы:       — Что, даже не останетесь у нас? — спрашивает она расстроено.       — Я благодарен вам за гостеприимство, но более не намерен им злоупотреблять, — говорит он будто извиняюще. — Поймаю такси, доберусь до дома.       В голове постепенно проясняется, и Рюичи вспоминает кое-что немаловажное.       — Твоя квартира разве не в другом районе? — Он глядит на часы. — Они с тебя сейчас втридорога сдерут.       — С этим проблем не должно возникнуть. Спасибо за беспокойство, Наруходо, — Минуки тоже вскидывается, услышав свою фамилию, — но я все должен идти.       — Рейджи, — выдыхает он. Мицуруги замирает у самой фусума. — Уже поздно. Оставайся. У нас найдется для тебя кровать.       Мицуруги недовольно мотает головой.       — Она у вас только одна. Ты думаешь, я позволю тебе с ребенком спать на полу?       — У нас есть котацу, и Минуки обожает под ним спать. Не так холодно, как может показаться, да и мы уместимся, как обычно. Оставайся, — Рюичи смотрит на него, обуреваемого сомнениями, и у него не хватает уже сил уговаривать.       — Пожалуйста, — просит Минуки особо жалостливо. Мицуруги смотрит на нее недолго и вздыхает, капитулируя. Она широко улыбается. — Я достану футон!       Некоторое время он пытается отправить их обоих на кровать, но Рюичи только посмеивается, мол, ты наверняка не привык на полу спать, а нам все равно, правда же, Минуки? Тогда решено! Мицуруги лишь усмехается и качает головой, благодаря.       Ничего особенного, на самом деле, не произошло. Походило на обычный вечер, только с вкусной едой, Чарли стоял украшенный, а Мицуруги прилетел с другого конца света. Этот день должен был стать для Минуки особенным, как первое совместное Рождество, но несмотря на то, что та, кажется, оставалась счастливой, Рюичи не мог перестать чувствовать себя виноватым. Могло быть куда лучше. Красочнее. Интереснее. Так, чтобы запомнилось наверняка. Минуки заслуживала лучшего, чем все это. В его воспоминаниях из детства Рождество оставалось чем-то особенно ярким, притом, что он и не помнил особо ничего. Наверное, потому что дети иначе все воспринимают. Может, у них было как-то похоже, он не помнит. Он мог бы спросить у родителей, но они давно уже едва ли общаются.       Он бы не хотел, чтобы у них было так же, но не удивился бы, случись оно в итоге именно так. Рюичи слишком легко забывал, что она ему не родная по крови. Что мешало ей, став взрослой, сделать так же, если его не остановило даже родство? Оставаться одному было, наверное, страшно, особенно теперь. И, наверное, он в глубине души глубоко надеялся, что ее отец никогда не вернется, и верил, что сможет позаботиться о ней сам. Пока получалось очень скверно. Наверное, ей было бы куда лучше с кем-то другим. Кто угодно был лучшим родителем, чем он.       Рюичи находит себя моющим посуду, вынырнувшим из раздумий, услышав такой дорогой сердцу смех дочери. Эти двое спелись! Сидят в главной комнате, пока он тарелки намывает, и Минуки все не перестает делиться с Мицуруги его провалами, наверняка. Она была уже в пижаме и стелила футон под котацу, подогрев которого отключили, чтобы не обжечься, принимала его помощь. Но дочка была радостной при всем этом, поэтому Рюичи смирился.       А потом их разговоры вдруг стихают, и когда он хочет узнать, в чем дело, то оборачивается вновь. Они сидят рядышком, говорят тихо, а за громыханием посуды не слышно ничего, но Минуки кажется внезапно поникшей и не в характере тихой, подавленной. Он вслепую нашаривает рукой полотенце. У нее перекрещены ноги, сцеплены в замок пальцы, который она периодически расцепляет и стучит ногтями друг о друга. Мицуруги тоже почему-то серьезный, слушает ее внимательно, а потом говорит что-то и кивает в его сторону. Минуки как-то понуро кивает тоже, опустив глаза.       Рюичи думает над тем, чтобы подойти и узнать, что вдруг такого случилось, мигом убившее весь праздничный настрой дочери, но в итоге почему-то решает остаться, предоставляя ей возможность самой решить, нужно ли к нему подходить. Он вытирает руки и вытирает тарелки, все гадая над тем, о чем эти двое говорили. Рюичи знал, что Минуки скрывает от него некоторые вещи, но о них он узнал сам и, долго об этом подумав, не злился, потому что она была всего лишь ребенком. Как он мог ее в чем-то винить? Ведь она была такой же, как он в определенный момент.       Его обнимают со спины неожиданно, хотя мысленно он к этому готовился. Руки обвивают под ребрами, а на спине ощущается тяжесть головы.       — Прости меня, папочка, — говорит она, и он чувствует, как тяжело даются ей эти слова. — Прости, пожалуйста.       — За что простить, милая? — Рюичи чувствует, как она чуть вздрагивает, когда он называет ее так. Хватка рук становится крепче.       — Я… я тебя… обманула. Прости. Прости, я такая нехорошая, я не заслужила этого праздника… Мы же договаривались, а я… я…       Он чувствует, как она дрожит и, кажется, готова заплакать. Ему так хочется сказать, что не нужно ничего говорить, что он все и так знает, но он не может заставить ее замолчать, и его затягивает это, как нечто отвратительное и неправильное, но от чего невозможно оторвать взгляда. Он разворачивается, садится на колени и смотрит на нее, смущенную, пристыженную, всю неожиданно красную и с влажно блестящими глазами, пристально, беря ее заледеневшие ладошки в руки.       — В чем ты меня обманула, Минуки?       Она смотрит на носки своих ног. На маленькие звездочки на темном пространстве, на маленькую дырочку на большом пальце правой ноги, зашитую несколько раз, на серые катышки.       — Я… я никогда не встречала Рождества с отцом, — признается она через силу, поднимая на него глаза, сглатывая противный комок в горле. — У нас никогда не получалось. И он тоже не особо хотел…       Рюичи выдыхает, почувствовав какое-то облегчение. И только-то?       — Я не посмела бы просить, но… но я так много раз слышала от других рассказы, читала истории, и мне казалось это таким веселым, таким сказочным, волшебным, — он гладит ее ладошки, потирая костяшки в попытке успокоить. — И мне тоже хотелось справить, хотя бы раз. Но у нас… не очень хорошо с деньгами, поэтому я побоялась, что если ты узнаешь, то для тебя это будет поводом не устраивать праздник, взрослые все время так. Мне бы не нужно было ни подарков, ни вкусной еды, просто хотя бы чуть-чуть… Но я так увлеклась, а ты выглядел таким счастливым, все это устраивая, и… и так старался меня порадовать. Мне было приятно. И это… это был такой хороший праздник. Я думала, что все будет в порядке, ты же никогда не узнаешь… Но Мицуруги-сан сказал, что лучше признаться, даже если это такая мелочь…       Он смотрит в сторону. Мицуруги сидит сосредоточенный, и взгляд отводит тактично только когда замечает, что на него смотрят.       Рюичи догадывался. Догадывался, но не придавал значения, потому что это не было важным, и он все равно бы все сделал так, как сделал, скажи она только, что хочет этого. Боги, да знай он, что это первое ее Рождество, он бы в лепешку разбился и придумал бы что-нибудь получше каких-то лент.       — Папочка, я больше никогда-никогда тебе врать не буду, обещаю! — она хватает его за руки, привлекая внимание вновь к себе, и смотрит прямо в глаза. — Только не злись на меня, пожалуйста. Ты же… ты же меня не бросишь, правда?       И как ей это только могло в голову придти?!       — Минуки, тебе понравилось это Рождество? — спрашивает он.       Минуки часто кивает, быстро смаргивая слезы.       — Я счастлива.       — Тогда я тоже счастлив. Хочешь повторить в следующем году?       — Да! — отвечает она радостно, поняв, что ничего плохого ее не ждет, и просияв.       Дочка бросается на его шею и обнимает крепко, почти удушливо, и Рюичи обнимает ее в ответ, уткнувшись носом в ее узенькое плечо, не сумев сдержать улыбку. И ему не нужно смотреть в сторону Мицуруги, чтобы знать.       Он улыбается тоже.