Играй, милая Элиза

Вчера по радио передали оранжевый уровень опасности. И действительно, сегодня деревья едва не вырывало с корнем штормовым порывистым ветром. То и дело громко грохотала железная табличка с номером дома и дребезжали стекла в старых и потемневших от старости оконных рамах. В доме было зябко и неуютно. Радиоприемник у Элизы Федоровны был старым отголоском прошлого, он совсем плохо ловил сигнал, шипел и слышно было нечетко, она уже и не знала, сколько ему лет - Элиза помнит его с самого начала своей жизни. Воспоминание детства: каждое утро её мама включает его, слушает передачу о погоде, а потом готовит завтрак на всех, пританцовывая в такт музыке из приемника и улыбаясь. Вот и Элиза даже не задумывается о приобретении нового. Она отдает дань давним традициям, блюсти которые, кроме нее, больше некому. Радиоприемник был не единственным гостем из прошлого в доме Элизы, недавно разменявшей восьмой десяток. В дальней комнате, в личной комнате ее матери, стоит старое фортепиано. Его она тоже помнит столько же, сколько саму себя. Оно, из тёмной древесины, покрытое прозрачным лаком и прекрасно звучащее до сих пор, было выполнено настоящим мастером своего дела. С ним Элиза не расставалась при жизни и не готова была расстаться после смерти. Каждый вечер ее уже давно покойная мама, сидя за этим фортепиано, играла "К Элизе" Людвига ван Бетховена. Она была настолько постоянна в этом, что Элиза не помнит ни единого вечера, в которой по их дому не разнеслись бы звуки этой пьесы. Сегодня она решила лечь спать пораньше - свет отключился из-за не на шутку разыгравшегося шторма, заняться было совсем нечем. Она распустила длинные седые волосы и легла в кровать, закутавшись поплотнее в тонкое одеяло, пытаясь спастись от неприятной зябкости и свистевшего за окном ветра. Элиза всегда любила свои волосы. Они были густыми, блестящими на солнце - отдельным предметом для зависти и для гордости. Она заплетала их в толстую тугую косу длиной ниже пояса и гордо перекидывала её за спину. Сейчас, спустя полвека, они поредели лишь немного, а её привычка заплетать длинную косу все так же была при ней. Старые косточки Элизы ныли, это не давало ей покоя по ночам. Она часами вертелась с одного бока на другой, пытаясь найти положение поудобнее, пока наконец не засыпала беспокойным сном. Все чаще ей снилась мама - она все время улыбалась Элизе, говорила ей что-то. Элиза силилась подойти к ней, обнять, но не приближалась ни на шаг. Она прислушалась к звукам стихии, бушующей снаружи. Решив, что поспать сегодня удастся вряд ли, она перевернулась на спину и устремила взгляд в потолок. Вся ее жизнь проносилась перед ней, когда Элиза пыталась вот так очистить свой разум от накопившихся ненужных мыслей. Она знает, что ей дали имя в честь музыкального произведения, так любимого её матерью. За столько лет она будто срослась с ним, оно сопровождало ее весь ее жизненный путь, вплетаясь в каждый поворот ее судьбы. Она помнила до мелочей как мама, отдавшая игре на фортепиано всю свою жизнь, впервые позволила ей сесть за её инструмент. Помнила, как они вместе разучивали ноты и первые самые простые мелодии. Как мама легонько шлепала ее по спине папкой с нотами: "Эля, никогда не горбись за инструментом. Ты должна играть с гордостью!" Родители всегда ласково называли её Элей. Элизой она становилась, если провинилась, а уж если Элиза Федоровна - дело совсем худо. Не все получалось сразу, но Элиза была благодарным учеником, а её мать - терпеливым учителем. Она часто приговаривала, что "у её девочки явный талант". Спустя пару лет учебы, когда Элизе было лет десять, она уже могла уверенно сыграть пьесу, в честь которой была названа. Детство пронеслось незаметно - вслед за ним настала юность, ознаменовавшаяся для Элизы поступлением в лучшую музыкальную консерваторию города. Она пошла по стопам матери, отдавая всю себя игре на инструменте. Для нее уже не существовало чего-то более важного, чем безостановочное совершенствование в игре. Мама гордилась ею, лучшей ученицей. У Элизы была и первая любовь, и ухажеры, но времени на них совсем не оставалось - она была одержима фортепиано. После окончания консерватории, очень удачно устроившись на работу в самой престижной музыкальной гимназии, она вышла замуж за выпускника той же консерватории, перспективного скрипача, который давно был в нее влюблен. Не сказать, чтобы Элиза была от него без ума, однако это был действительно неплохой вариант для создания семьи, и она решилась. Дальше был отрезок жизни, запомнившийся Элизе меньше всего. Если бы воспоминания о нем убрали из её памяти, она наверняка и не заметила бы этого. Эти два десятка лет, в которых не было ничего, кроме рутины и "К Элизе" каждый вечер, тянулись мучительно долго и одновременно пронеслись мимо слишком быстро, незаметно и однообразно, как стены тоннеля метро, чтобы что-то запомнить. Теперь она играет по вечерам сама, потому что нет ей ночью покоя, если она этого не сделает. Когда ей исполнилось сорок, произошло событие, разделившее её жизнь на две части. Она смутно помнила, что было после того, как ей позвонили вечером по городскому телефону и попросили приехать на опознание её родителей. Она не помнила уже, как на автомате спросила, куда ехать, собралась, не помнила дороги, не помнила, как надевала белый медицинский халат и как преодолела последние шаги до морга. Не помнила она и несколько часов до похорон, которые состоялись на следующее же утро. Людей было немного, только самые близкие. Пришла в себя она лишь когда пришла её очередь кидать горсть земли на крышки гробов - родителей хоронили рядом. Прожив в браке почти полвека, они заслуживали остаться вместе и после смерти. Единственной радостью в жизни Элизы стало старое фортепиано родом из её детства. Его перевезли в их с мужем квартиру. Начались серьёзные проблемы с финансами, поэтому её собственное фортепиано, которое ей подарили после окончания консерватории, пришлось продать. Продавать старый инструмент или квартиру родителей, собственницей которых она стала после их гибели под колёсами фуры, она отказалась наотрез. Когда Элизе Федоровне стукнуло пятьдесят, покинул её и муж, с которым они прожили почти тридцать лет. Детей у них так и не было. С ним Элиза не была счастлива, но и несчастна тоже не была. Её жизнь просто текла размеренно и серо, ничего не выбивалось из привычной череды событий. Однако для неё это было к лучшему: она получила покой и возможность заниматься делом всей своей жизни в тишине. И она старалась не так часто задумываться, что же заставило её мужа, спокойного уравновешенного человека, однажды пойти на работу, а затем, дождавшись, пока уйдет Элиза, вернуться назад и повеситься на люстре в их зале, не оставив даже предсмертной записки, ни намека, ничего. Она шла домой, по привычке подняла глаза на окна гостиной, ожидая увидеть теплый свет, как всегда, но в тот раз его не было. Уже тогда она будто бы почувствовала что-то неладное, но довольно быстро заглушила подсознание логичными мыслями о том, что он, должно быть, устал и пошел спать или еще что-нибудь в этом роде. Однако чем выше она поднималась по лестнице, тем сильнее возрастало внутреннее напряжение. Когда она поднесла ключ к скважине, каждый её нерв был натянут как струна. Открывшись, замок тихо щелкнул, дверь заскрипела, когда Элиза потянула её на себя, чтобы войти. За двадцать с лишним, почти тридцать лет до этого, входная дверь не скрипела ни разу. У Элизы в венах застыла кровь. Внутренний голос умолял её уходить как можно дальше, но она наступала ему на горло, делая шаг за шагом вглубь квартиры. Внезапно по её коже побежали мурашки. Шторы на кухне колыхались на ветру, ей было видно из коридора. Сквозняк. К шелесту ветра и уличным шумам вдруг примешался еще один звук. Он был здесь все время, но Элиза удалось уловить его только сейчас: тоненький, совсем тихий скрип, похожий чем-то на скрип несмазанных качелей. Перед дверью в гостиную, из которой, видимо, и доносился звук, Элиза замерла, стараясь взять в руки все свое самообладание, убедить себя, что ничего страшного не происходит и одновременно подготовиться ко всему. Она кладет ладонь на ручку. Поворачивает. Открывает дверь. Делает шаг вперед. Шаг. Еще шаг, не отпуская ручку и не поднимая глаза от пола. Скрип кажется таким громким, будто раздается внутри её головы и вот-вот взорвет черепную коробку. Она делает еще шаг. Отпускает ручку. Выходит из-за двери. Поднимает глаза. Раскачиваясь на люстре, мертвыми глазами смотрит на нее её повесившийся муж. И дальше все снова как в тумане. Звонок скорой, в полицию. Снова волокита с похоронами. Это не было любовью, но это была потеря человека, с которым связывает привычка быть вместе длиной в три десятка лет. Это было намного страшнее, чем она предполагала. Остаться совсем одной было очень страшно. Лежащую в кровати Элизу передернуло. Спустя столько лет эти воспоминания все равно вызывали у нее мороз по коже. Она давно поняла, что он не мог на нее смотреть, ведь был уже мертв, и это наверняка почудилось ей от шока. Так она себя убеждала. Но со временем Элиза сумела привыкнуть и к этому. Она больше не могла жить в этой квартире, поэтому продала её и переехала назад "к родителям" - туда, где всегда был её настоящий дом. Она продолжала заниматься обучением детей в той самой гимназии. Взяв пример с матери, она сумела стать действительно хорошим педагогом. Ей удалось не утратить воспоминания о том, как она сама была ребенком и как впервые подступалась к музыке. Ученики её любили за теплоту, терпеливость и готовность помочь. Элиза была из тех учителей, кому дети готовы довериться. Одним из самых светлых её воспоминаний остается день, когда лучшие её ученики в тайне от своей учительницы специально выучили пьесу "К Элизе" и сыграли для неё. Тогда она едва не расплакалась при всех. Отработав положенный срок, Элиза ушла на пенсию. Она была уже не молода и понимала сама, что её время уже прошло - пора дать дорогу молодой, свежей крови. Сидя дома, она наконец делала то, о чем мечтала - играла днями напролет, не прерываясь, самые различные мелодии, все, которые она знала, от Собачьего вальса до Лунной Сонаты, вкладывая в каждую ноту всю свою душу. И вот сейчас она, лежа в наконец согревшейся постели, думала о том, куда же её всё это привело. Занимался рассвет. Пытаться уснуть уже не было никакого смысла, Элиза встала и выглянула в окно. Надо же, она и не заметила, как ветер прекратил завывать и жестокая буря наконец-то закончилась. Лучи солнца искрились в капельках на траве и лучах на асфальте. Элиза распахнула окно. Снаружи непередаваемо пахло озоном. Жизнь возрождалась после ненастья. Послышался птичий щебет. Никогда она не чувствовала себя так умиротворенно. Все было на своих местах. Она вышла из комнаты и направилась к своему неизменному спутнику, верно шедшему с ней бок о бок. Крышка отдалась в руках знакомым весом, пальцы легли на клавиши в точности так, как и всегда. Спина прямая. "Эля, не горбись!" Элиза улыбнулась. Ноты - знакомые до боли, выжженные внутри священным огнем. Она прикрыла глаза, наслаждаясь полнотой звука и совершенством мелодии как в первый раз. Вокруг сейчас не существовало ничего, кроме Элизы, мелодии и её инструмента. Все звуки слились в единый порыв жизни, всё растворилось в музыке, всё-всё, что было на свете, в самой Элизе, переплелось в самую прекрасную мелодию, и вся жизнь сейчас была в движениях пальцев одной старой пианистки. Наконец она закончила играть, стихла последняя нота. Сейчас Элиза как никогда четко видела перед собой всю свою жизнь и понимала, что все было не зря. Перед ней мелькали лица её учеников - тех, кому она сумела передать всю свою страсть и любовь к музыке, кого она вдохновила, кому она дала цель, кому она подарила смысл. Она смогла оставить свой след в этом мире. Мышцы её тела постепенно расслаблялись, сердце билось всё медленнее. Она аккуратно закрыла крышку фортепиано, положила на неё голову и прикрыла глаза. Её сердце сделало последний удар. Она была счастлива, что сумела в последний раз сыграть мелодию, изменившую её жизнь. Она улыбалась. С этим фортепиано Элиза не расставалась при жизни и не рассталась после смерти. *** И сейчас все, кто живут или ночуют в этом доме, слышат по ночам чудесную мелодию пьесы "К Элизе" Бетховена. Фортепиано, что когда-то стояло в этом доме, давно тут нет, его передали музею, однако разве это помеха настоящему искусству?