***
Формально война закончилась: ружья опущены, флаги сняты, руки пожаты, извинения принесены. Обычно в такие минуты поют птицы, трясут прелестями красивые девушки, пиво пенится во рту, рыба хорошо клюёт. Индивидуумы вроде Франциска скажут что-нибудь красивое, мол, трава зеленее, небо синее, да и вообще всё magnifique. Но с каждым днём Людвиг понимал, что ни черта война не закончилась. Митинги и недовольства распространялись с такой скоростью, что у него сутками болела голова. Победители без конца звонили и требовали компенсации, полка забилась двусмысленными открытками и письмами от бывших союзников. Экономика упала до уровня дна Марианского жёлоба и, похоже, стремилась ещё глубже. Про потерю всемирного уважения и количество погибших Людвиг вовсе не вспоминал. — Чур Бремен мой! Животный квартет должен побывать у меня в гостях, — тыкнув пальцем в карту, Альфред довольно улыбнулся. — Эй, попридержи пыл! — скорее по привычке, чем из желания получить больше территорий, возразил Артур. — Ты и так уже много занял… да и какой ещё квартет?! Ещё и эти здесь. Все четверо. Scheie. Нет, Людвиг не отрицал, что желания его начальства были довольно… специфичны. И приказы тоже. Но, donnerwetter, почему страдать должен только он?! Его избили всем квартетом — тут ладно, всё по общепринятым традициям: проиграл — будешь избит, а если ты же всё начал — будешь истоптан в придачу. Его территории оккупировали — это тоже нормально, здесь нужно лишь потерпеть… если оккупирована максимум треть всего имеющегося! Так, тихо. Эти ещё здесь. Людвиг молча кивнул — он даже не услышал, кому именно перешёл Бремен — и грязно ругнулся. Про себя, естественно. Последний раз возмущаться в голос он мог парой дней ранее, когда Франциск и Артур ворвались через окна, а Альфред и Иван выбили дверь. Первые секунды он даже не подозревал, что избиение может быть таким болезненным, а вечером того же дня, засыпая, думал: может, его долгие неумолкающие крики были кармой, платой за многие века непробиваемой стойкости, когда враги не могли вышибить из него даже писка? Совещание длилось до самого вечера. Он не чувствовал ничего, кроме слепого желания ударить — либо кого-нибудь из победителей, либо себя. Желательно — насмерть. Первое отпадало без вопросов, а второе — воспринималось как злая шутка воспалённого сознания и только. Людвигу только и оставалось, что воображать, как на том свете он встретит ретировавшегося в последний момент босса, бросит незабвенное: «Предают только свои» и будет выбивать из него дерьмо на протяжении стольких лет, сколько пока что живой он будет терпеть за начало второй мировой. Пока что… Он взглянул на новую карту, выслушал итоговое решение, посмотрел на лица своих новых начальников — и, не сдержавшись, выпалил: — Зоны? То есть, его не только избили и унизили, но ещё и родной дом отобрали? На улицу не выбросили, но хотят натянуть на руку, как тряпичную игрушку, и повалять дурака? Другими словами, восстанавливать экономику, чинить города и просто решать проблемы в собственном доме ему не позволят? Ну уж нет, Людвиг будет жить не «пока что», а «долго и не шибко счастливо, но долго». — Вы совсем…?! — Ты совсем, — прервал Иван, сверкнув холодным взглядом. Людвиг невольно вздрогнул и умолк. Осознание, на что он только что подписался, накатывало с каждым новым: — Как с языка снял. Ты всё начал, Крауц, ты и расхлёбывай, — даже после войны Франциск оставался великолепен. Внешне, отнюдь не духовно. Он после революции казался союзом камикадзе, викинга и гладиатора, а после этой мировой вызывал мурашки одним лишь голосом. — Точно! Ты каким местом думал, начиная ещё одну?! — добавил Альфред. Сведённые к переносице брови и проскальзывющий в голосе свинец вызывали у Людвига недоумение и ужас — даже этот парень с перманентно неунывающим взглядом и самоуверенно наглой улыбкой… — Именно! Сделал из символа жизни нелегальный знак, с того ни с сего почтил память инквизиции, Феликса выкра… — Артур, практически нависая над ним, прервался на полуслове и медленно обернулся на Ивана. — Кстати, СССР… Людвиг не нашёл в себе сил облегчённо вздохнуть (как вовремя вспомнили о Польше и избавили его от очередной бойни) или понуро опустить взгляд. Он только крепче обхватил ладонями колени. Выслушивая упрёки победителей, Людвиг смотрел им прямо в глаза из привычки. Неважно, что тебе говорят. Очень многие жалеют о сказанном уже тогда, когда слова только-только вырвалась. В такие мгновения на их лице проскальзывает смущение, глаза сверкают, губы чуть дрожат. Если их подловить в этот момент, можно выйти из разговора победителем — даже если обвинения исключительно точные и объективные. Но сейчас он видел в глазах окружающих только ненависть. Их голоса сквозили чистым презрением. На лицах читалось искреннее желание вообще стереть Германию из карты и хроники. Долбанный нацист. Вонючий фриц. Грёбанный фашист. Командир шовинистов. Отдалённый голос Франциска велел Артуру и Ивану заткнуться, Альфреда, где-то у шведского стола — встретиться здесь же следующим утром. Бывший союзник, кажется, пытался убедить остальных этого не делать, упоминая босса и что-то ещё. Что именно — Людвиг не услышал и, если честно, не хотел. Он всё-таки опустил глаза и ощутил ужасную режущую боль в груди. — Я, конечно, всё понимаю, — осторожно начал Людвиг. С каждым словом его всё сильнее выгрызал изнутри страх: вот сейчас, прямо сейчас оборвут и снова изобьют. И о Феликсе на этот раз никто не вспомнит. — Я всё начал, я и получаю, всё разумно. Но неужели действительно необходимо делить меня и подсовывать чужое начальство? — У тебя же нет своих партий, — подозрительно мягко напомнил Иван. Людвиг еле-еле сдержал порыв бросить: «А благодаря кому их нет?». Тяжело вздохнув, он облокотился на стол и потёр виски. — Слушай, ты же сам прекрасно понимаешь, что натворил, — вклинился Альфред. Удаляющиеся шаги Артура, Ивана и Франциска отдавались набатом в сознании Людвига. Подняв глаза на Соединённые Штаты, он недоверчиво сощурился. Той ненависти, которую он видел всего пару секунд назад, не было. Осталось нечто худшее. — Вот уж не думал, что так быстро столкнусь с жалостью, — обронил Людвиг. Где-то на периферии сознания мелькала мысль, что иронизировать сейчас некстати и очень опасно. — Я тебя и не жалею. Будь моя воля, я бы тебя полностью выкупил и послал бы дядюшку Эйба в далёкое пешее с его идеями. Исключительно для тебя, — Альфред осёкся и, задавив угрожающие нотки в голосе, продолжил: — А ты на что надеялся? Столько херни наворотил. — Да, но чего же вы меня полностью не разобрали по кусочкам? Поделили, впихнули ко мне в дом своих, живым почему-то оставили, — Людвиг прервался, уловив в своём голосе дрожь. — Чего бы не стереть меня, а? Что за потребность унижать того, кто парой лет ранее был сверхдержавой? — Не знаю. Я так понял, у вас так заведено. — Унижать меня заведено? Вот спасибо. — Да что ты знаешь об унижении? — снова вспыхнул Альфред, ударив ладонью по столу. — Мне все твои грешки перечислить, фашист? Людвиг не нашёлся со словами, хотя ему было что ответить на первый вопрос. Это проклятое слово на «Ф» было точно пощёчина и с каждым разом било всё больнее. И крыть-то нечем, не в бровь, а в глаз, как говорится. Он ощутил острый удушливый стыд — и за своё покорное молчание, и за смиренное принятие обозначения, которое в рекордные сроки стало чуть ли не наихудшим оскорблением на свете. Он презирал слабость. А теперь дал слабину сам. В груди что-то неприятно стягивалось. — Я думаю, Германия прав, — прервал тишину тихий голос. Людвиг бросил кроткий взгляд в сторону Италии. Сегодня он был чрезвычайно тих и уныл. Раньше, независимо от обстоятельств, Феличиано всегда находил повод пропустить собрание — то вылезать из собственного мира не хочет, то просто не считает нужным встревать. Однако в этот раз он не смог парировать контраргумент — свой собственный страх. Людвиг не знал, что с ним сделали. Но, глядя на посеревшее лицо союзника, безумно хотел плюнуть на рассудительность и пуститься во все тяжкие. Взглянув на маленькие дрожащие ладони и перезапустив в сознании заветное: «Я думаю, Германия прав», Людвиг крепко сжал губы. Горло пронзил металлический привкус, язык обожгло болью — зато пришедшая на ум глупость осталась при нём. Несмотря на всё то, что произошло и, вероятно, произойдёт в дальнейшем, Феличиано остался ему верен. Однако теперь Людвиг не ощущал ни окрыляющей уверенности в следующем дне, ни сносящей крышу гордости. Только обжигающий стыд.***
— Германия? — Феличиано провёл большим пальцем по его заострившейся скуле. Людвиг не отреагировал, глядя куда-то сквозь потолок. — Ты в порядке? «Ни хрена!» — вдруг захотелось выпалить ему, но, ощутив кожей прерывистое, такое робкое и волнительное биение сердца в тёплой груди напротив, он лишь прикрыл глаза. Людвиг даже сейчас не мог расслабиться и забыться. И союзник это видел. У Феличиано весьма странно работает внимание. То он не видит приближение врага, то не может найти необходимые приправы для ужина, то, как сейчас, читает его, как книгу. Людвиг не мог признаться — хотя бы самому себе, — что последнее его скорее тешит, чем напрягает. Он до сих пор не отвык видеть в любом встречном угрозу. Раздражение засвербило в висках, и Людвиг, ни черта не соображая, поддался сиюминутному порыву — стукнуть по чужой узкой ладони на своём ухе. Мгновенно ему стало неловко. Италия же не виноват в… Нет, в его переживаниях он вполне виноват. Быстро думай, в чём он не виноват! Проигрыш в войне? Так… к чёрту всё, он просто не виноват. Ни в чём. — Ты уже сам себе ответил, верно? — попытался пошутить Людвиг, но, взглянув на Феличиано, тут же умолк. В его широко распахнутых глазах плескалась обида, а губы сжались в тонкую белую линию. Опять слишком грубо. Или случайно сболтнул свои размышления о вине? Donnerwetter, он может сделать хоть что-нибудь нормально? — Прости, — Людвиг вздрогнул — из-за сильной хрипоты звук «р» прозвучал угрожающе даже для него. Он немного ломанным движением потрепал его мягкие волосы, скупо и нелицеприятно улыбаясь. В глубине души ему хотелось схватить автомат и пострелять в воздух, надрывно крича. — Я не… — О, Германия, ты ни при чём, — голос Феличиано до сих пор звучал слабо, словно кто-то держал его за горло, но певучие, ласковые, такие приятные сердцу нотки слышались более чем ясно. Он подставился под треплющую непослушные вихры руку, и Людвиг смог наконец выдохнуть. Сковывающая движения робость улетучилась, движения стали увереннее, а губы тронула искренняя облегчённая улыбка. Пожалуй, он бы действительно смог — хотя бы на секунду — забыть о прошлом, если бы не взгляд Феличиано. Он изменился. Кажется, навсегда. Карие глаза стали на несколько тонов темнее, и само выражение стало неуловимо другим. От яркого света светильника похудевшее лицо исполосовали тени, придававшие ему непривычно пугающий вид. Людвиг понимал, что вид союзника вызывает в нём физическое отторжение, и снова внутренне вскипал. Он будто каменел, и его сердце, заключённое в холодный плен, живое, бьющееся, разрывалось на куски. — Мне просто неловко, что я задал такой вопрос… — Неважно, — дёрнув уголком рта, отмахнулся Людвиг. Не в силах смотреть на лицо Феличиано, он опустил глаза на его торс. Итальянец был очень мил собой, а в неровном багровом свечении посреди ночи был желаннее всех других стран вместе взятых. Приятная на ощупь кожа с лёгким загаром и перекатывающиеся под ней мускулы (слишком мало, он недостаточно работает), гладкие ступни без единой мозоли (короткие ноги), безумно красивые (слабые) руки. Не совершенство, но самая настоящая прелесть. От него пахло летним солнцем и тестом, а волосы на теле вились и приятно щекотали пальцы. Шея, запястья и лодыжки тонкие, словно из фарфора. При одном только взгляде на них Людвиг испытывал острое желание сжать их покрепче и проверить, не треснет ли. А уж его переливчатый голос, который с такой лёгкостью будил в нём самые светлые чувства… И пятна. Они не нравились Людвигу категорично, но он боялся заговаривать об этом. Они пестрили фиолетовыми, синими и зеленоватыми оттенками на его груди, рёбрах и плечах, а также по всей линии позвоночника. Людвиг никогда не отрицал, что он садист. Феличиано не осуждал и поддерживал любую его идею, даже если потом, оклемавшись с утра, театрально ныл и клеймил его извращенцем. Людвиг прекрасно видел, что его партнёр даже отдалённо не склонен к мазохизму, и ощущал головокружение от пронзительного любовного чувства. Если ради него Феличиано готов поэкспериментировать, то сам Людвиг в ответ будет ещё более внимателен, чуток и уступчив. Он ощущал небывалое воодушевление каждый раз, когда светлая кожа под его руками покрывалась пятнами. Угадывать, кричит ли Феличиано от удовольствия или боли, ему безумно нравилось. Вид и вкус его крови, текущей по лопаткам, возбуждал. Это было так мелочно по сравнению с многими другими приятными вещами — понимать, что возлюбленный рядом и получает удовольствие, слышать его сбившееся дыхание и подстёгивающий шёпот, чувствовать всем телом, как ему хорошо, — но он ничего не мог с собой поделать. Людвиг никогда не позволит другим ранить Феличиано — в том числе потому, что самому ему это позволено. Он мог с одного взгляда определить, откуда синяк: пальцы, ладонь, костяшки пальцев, локоть, плеть, кулак… Он никогда не использовал кулаки. А пятна на теле Феличиано были именно от них. В какой-то мере Людвиг испытывал облегчение от мысли, что союзник получил увечья от разъярённых победителей во время избиения, а не от того, что раз за разом вспыхивало слишком откровенной мыслью в его голове. Но стоило ему задержать течение мысли в этом направлении, как внутри всё переворачивалось от дурного, стыдливого чувства, и становилось ужасно мерзко, и слово на «Ф» свистело в черепе, словно плётка. Нет, он не радуется тому, что Италию избили. Он просто доволен тем фактом, что ему не изменили. Оправдания, оправдания… Что Феличиано только нашёл в таком ублюдке и собственнике. Как это живое воплощение любви к жизни вообще смотрит на него: прямого и твёрдого, как палка, помешанного на уставе зануду? Людвиг посмотрел ему глаза и только тогда понял, что в его груди всё горит. Он втянул ноздрями воздух и попытался выжечь в своём мозгу раз и навсегда: Феличиано любит его. Если бы не любил, не позволял бы творить над собой насилие. Искажённая красота изувеченного тела — только для него, потому что достоин. В карих глазах напротив Людвиг видел то, что чувствовал сам, и что-то внутри него стягивалось, и хотелось взвыть на луну, и… Когда всё успокоится, вычислит ублюдков и заставит их страдать. Не войной, так политикой или экономикой. — Германия? — донёсся до ушей голос постоянного объекта его мыслей. Людвиг моргнул и с ужасом понял, его глаза увлажнились и щиплет. — Германия, что с тобой? — горячая ладонь снова потянулась к нему, крепко сжала мощное плечо. Голос, в котором с некоторых пор постоянно ощущалась тяжёлая усталость, круто взвился и заискрил всевозможными нотами: тревога, забота, волнение, любовь. Людвиг почувствовал себя брошенным псом, с которого сдёрнули ошейник, и он полетел куда-то вниз, всё глубже и глубже, и почему-то это было невыносимо больно и легко одновременно. — Германия! — взвыл Феличиано, прижавшись к неровно вздымающейся крепкой груди. Людвиг разрывался — душой, телом, сознанием, молекулами. Одеяло между их телами вдруг оказалось невыносимо тяжёлым. В своём душевном падении он чувствовал себя по-настоящему свободным. Никаких выгрызающих душу сомнений, абсолютная лёгкость суждений и исключительное безразличие к всевозможным положениям из устава. Хотелось только дышать полной грудью, забыться, выбросить из головы все закостенелые понятия о правильном и должном, высвободить всё то, что копилось в нём столько веков, не переживать о том, что Феличиано всё видит. А что такого? Некоторые говорят, что закатывать истерики даже полезно. Чушь. Не помогало. Ему это чуждо. Людвиг чуть ли не вопил. Он уже не понимал, от чего конкретно. Принципы и что-то ещё, чему он не мог дать определение, покрывались трещинами и вызывали страшную боль, словно в его горло заливали раскалённый металл. Он едва не задыхался, видя в растерянных глазах Феличиано своё отражение. Какой позор. Та крохотная часть его мозга, которая ещё могла вычислять и взвешивать, требовала немедленно прекратить, быстро успокоиться и просить прощения у партнёра. Или напугать его так, чтобы он даже вспоминать об этом инциденте не смел. Оказалось, устав мог решить далеко не все проблемы. Слишком много противоречивых команд и предложений. Не выдержав сдавливающей череп боли, Людвиг закрыл глаза — и поднял белый флаг. Глаза жгло, крупные капли слёз стекали по пульсирующим вискам, не убывая. На губах вяз неприятный солёный привкус, рот искривился жутким зигзагом — Людвиг видел в глазах Феличиано, что он похож на смятый переспелый абрикос, — и невнятные хрипы, всхлипы и скулёж вырывались из воспалённого горла. Волосы липли к покрытому испариной лбу, кости словно вынули из тела, и так тяжело дышать, так тяжело. Феличиано молчал, уткнувшись носом между его грудными мышцами. Сердце Людвига грохотало, перебивая его истеричные вскрики и едва не расшибая рёбра. Его похолодевшие ладони цеплялись за смуглые плечи, растрёпанные русые волосы и потную спину, прижимая ближе к пылающему телу, крепче, ещё крепче. Феличиано вдруг извернулся змеёй — не вырывался, всего лишь развернулся боком, прижавшись щекой к трепещущей груди, и схватил ртом воздух, — и принялся массировать пальцами напряжённую ладонь союзника. Он запустил вторую руку под его спину, ощупал, словно что-то выискивая, сведённые судорогой лопатки, прижался ещё теснее, так, что не оторвёшь, и потёрся об него щекой. Узкая шершавая ладонь, цепляясь и рыская по его телу, неприятно натягивала кожу, но Феличиано молчал. Молчал и ждал, когда шаткое дыхание и заведённое сердце под ухом хоть немного успокоятся. — Извини, — спустя целую вечность (ужасную, мучительную, невыносимую вечность) услышал он. Если бы Феличиано не знал, что в особняке никого нет, кроме них двоих, он бы испугался до полусмерти. Людвиг всегда говорит чётко и слаженно, без запинок и заиканий. Если бы не живые, яркие интонации, его голос можно было бы даже назвать монотонным. Однако сейчас его низкий голос болезненно дрожал, проглатывал звуки и сбивался. — Ты… не виноват! — нашёлся Феличиано, обхватив ногами его бёдра и прижавшись ещё плотнее. — Если я тебя обидел — извини, пожалуйста, извини, я больше не буду! Вау, ты меня реально напугал. Не переживай, это останется между нами. Я знаю, ты не любишь такое, но всё в порядке, это нормально, и… Людвиг почувствовал, что его сознание куда-то уплывает. Феличиано не умолкал, всё трещал и трещал, прилипнув к нему пиявкой, и своим голосом уносил его куда-то в мир грёз. — Я просто не понимаю, как ты меня до сих пор терпишь, — он переступил через себя и выскочил из этого усыпляющего течения. Когда буря в его душе сменилась штилем, он ощутил небывалое спокойствие и как никогда чётко осознал: они должны это обсудить. Почувствовав, как ослабла хватка Людвига, Феличиано приподнялся и взглянул на него. Бледное лицо ещё сильнее осунулось, на висках блестели мокрые дорожки, полуприкрытые глаза воспалились, а уголки напряжённой линии рта судорожно подрагивали. Феличиано рассеянно напомнил себе о дыхании и крепче сжал его ладонь. Осознание, какое неслыханное доверие ему оказала эта непрошибаемая глыба, накатывало тёплыми волнами. Ему вдруг захотелось улыбнуться и припасть губами к каждой напряжённой мышце в этом красивом теле, поцелуями разгладить все морщинки. — Что ты говоришь? — тревожное выражение лица Людвига вкупе с нелепым, режущим слух вопросом подействовали, как пощёчина. Феличиано решил пока обойтись без поцелуев. Он отпустил его расслабленную ладонь и прижался плотнее, уткнувшись носом в горячую шею. — То и говорю! — взревел Людвиг, наконец совладав со своим голосом. Обхватив возлюбленного за плечи, он перевернулся вместе с ним набок, уткнулся подбородком в русые вихры и согнулся. Внутри что-то гремело, звенело, требовало укрыть Феличиано своим телом, защитить любой ценой, избавить от бед. — Поражение — исключительно моя вина, но отдуваться приходиться тебе, — Людвиг переплёл с Феличиано ноги, ощутив, как он задрожал в его руках. — Начал всё я, а не ты. Эти мрази… Только скажи, не молчи! Расскажи о чём угодно, я… Ох, я смотрю на тебя и недоумеваю. Ты… Будто ничего нее было! Я оплошал, сильно, а ты… Людвиг опустил глаза и осёкся. Взгляд Феличиано был растерянным и страшным, губы дрожали. Людвиг весь горел, чуть ли не плавился, но его внутренности будто обжигало льдом. В горле что-то булькало, мышцы по всему телу разрывало изнутри. Сердце грохотало так, что, казалось, могло обеспечить энергией целый город. Вдруг Феличиано приблизился. Людвиг почувствовал губами его дыхание и перчённый поцелуй. — Людвиг, ты несёшь полнейшую чушь, — тем-самым-голосом-надоедливой-Италии ответил Феличиано. Его мутный взгляд прояснился, черты лица смягчила беззаботная улыбка. — Мы все оплошали в равной степени. И поплатились. Он опустил глаза и горестно изломил брови, погладив костяшками пальцев линию ушибов на ключицах Людвига. В следующее мгновение он лукаво усмехнулся и поднял блестящий задорный взгляд. — Ты что, ревнуешь? Людвиг вдруг напрочь позабыл о самобичевании и возмущённо приподнял брови. Он аккуратно, но ощутимо толкнул Феличиано и грубыми движениями стёр следы слёз. — Нет! — он очень старался совладать с эмоциями, но в голос снова и снова вклинивались робкие нотки. — Было бы к кому. Я просто беспокоюсь. — Как скажешь, — понимающе улыбнулся Феличиано, юркнув под руку Людвига и прижавшись к нему. Людвига всегда бодрило то, что хотя бы отдалённо напоминало осуждение. Это не успокоило его до конца, но подтолкнуло в нужном направлении. Когда он совладал с собой и крепко приобнял его в ответ, Феличиано решил закрепить результат. Не придумав ничего лучше, он припал губами к бледной груди и опустил ладонь на его опавший член. Людвиг весь напрягся, но в следующий миг запустил ладонь ему в волосы, массируя затылок.***
— …Вот что я имею в виду, — закончил Людвиг. Он всеми фибрами души надеялся, что никто не видит, как дрожат его пальцы. Спустя долгие годы ему наконец позволили высказаться на саммите, и Людвиг с самого утра не мог унять мандраж. Держать лицо и выглядеть непробиваемой стеной он умел, но внутри него всё переворачивалось от волнения. Бывшие враги и бывшие союзники переглянулись, кто-то начал переговариваться. Слишком много, чтобы услышать и разобрать. Людвиг гнал взашей настырную мысль, что где-то в огромном зале звучит слово на «Ф», и мысленно считал вздохи. Какая разница, что они там шепчут? Словно их мнение что-то да значит. У них нет права клеймить его. Даже пытаться. Он злопамятен и вполне может попортить недругам жизнь без использования оружия. — Я думаю так же, как и Германия. Людвиг перевёл взгляд на хорошо знакомое место и мысленно дал себе затрещину. Кругом эти. Он смог удержать себя от улыбки — только уголки его губ чуть дрогнули. Иначе и быть не могло. Он смотрел в самые красивые в мире глаза и смело транслировал одним взглядом чистую любовь и благодарность. — У меня есть пара вопросов… — начал Франциск. К счастью, саммит закончился достаточно быстро. С некоторых пор Людвиг не переносил затянутые мировые встречи. Как говорится, с кем поведёшься… По окончании саммита Людвиг вместе с Феличиано выехали в аэропорт. Их ждал Рим. Феличиано болтал без умолку, обещал всё рассказать и показать и делал перерывы только для того, чтобы засыпать комплиментами стюардессу и пообедать. В чужой столице Людвиг чувствовал себя как дома. Красивее этого города был только его владелец, который всё время экскурсии жался к нему, как пёсик.