Инструмент

Каждое воскресенье я встаю ровно в семь. Даже в будние дни, когда мне нужно сломя голову нестись на пары, я позволяю себе просыпать. Но воскресенье — это святое. Продрав глаза, я бреду на кухню в поисках хоть чего-нибудь съедобного. Как правило находится йогурт или остатки прошлого ужина. Затем я всегда иду в душ. Я не самый чистоплотный человек в мире, но утренний воскресный душ — такая же часть ритуала, как и бритье, как и одеколон, который ненавижу я, но который любит она. Обычно я иду до ее дома пешком. Она не так далеко живет, а я не такой разжиревший, чтобы не пройти пару дворов. На самом деле, я совсем не разжиревший и ни капли не подкачанный, за что я себя ненавижу, а она любит. Сегодня идет дождь, и я иду быстрее, чем обычно. Холодный дождь превращается в мокрый снег и обратно. Именно из-за этого я ненавижу апрель. А она… Я звоню ей в дверь ровно три секунды и терпеливо жду. Дольше трех секунд звонить нельзя, иначе она станет раздражительной. А меньше трех секунд я не могу… Она открывает, поправляя желтую футболку. Смотрит на меня снизу вверх. Ее лицо примерно на уровне моей шеи. Бледно розовые волосы спускаются на плечи, обрамляя бледное лицо в веснушках. Вишневые губы слегка поджаты. Огромные синие глаза, делающие ее похожей на куклу, смотрят на меня с негодованием. — Ты рано, — говорит она таким тоном, будто еле успела к моему приходу. И никому непонятно, что же именно она успела. Молча она уходит. Приглашает меня внутрь. Осторожно прикрыв дверь и сняв верхнюю одежду, я отправился в ее комнату. Она сидела на диване, на журнальном столике стояла бутылка водки «Пять озер», бутылка «Спрайта» и два стакана. — Садись, — сказала она, разливая водку и смешивая ее с лимонадом. Я сел рядом. Она протянула мне стакан, мы молча чокнулись и она залпом выпила свой. Я выпил чуть медленнее. Наверно пора. Я мягко обнял ее за талию, начав целовать ее гладкую нежную шею, облизывая ключицу. — Стой! — она вдруг резко меня оттолкнула. — Давай хотя бы сделаем вид, что нам друг от друга нужен не только секс? Она выглядела раздраженной, и я кивнул. — Отлично, — сказала она, начав разливать водку снова. — Миша, — обратилась она ко мне. — Зачем ты ко мне приходишь? — Ну… — протянул я. — Мне нравится… — Нравится что? — спросила она с нажимом. — Трахать меня как последнюю суку? Я не знал, что ей сказать. Она умела ставить в тупик. — Кать… — начал я, но она меня перебила: — Я всегда держу глаза закрытыми, — сказала она. — Что? — переспросил я. — Я всегда закрываю глаза, — повторила Катя. — В первые разы я даже не могла вспомнить твое лицо. Я помнила, что меня трахали, но я понятия не имела, как ты выглядишь. Мне было настолько плевать, что на твоем месте мог быть кто угодно. На твоем месте и был кто угодно, кроме тебя! — Кать, это странно. Ты нормально себя чувствуешь? — Что ты знаешь обо мне? — спросила она, проигнорировав мой вопрос. — В смысле? — она снова сбила меня с толку. — Расскажи все, что ты знаешь обо мне. — Хорошо, — я сдался. — Тебя зовут Катя, тебе шестнадцать. Семнадцать стукнет тридцать первого мая, как раз в конце весны. Я знаю, что ты вкладываешь в этот день особое значение, но не совсем понимаю какое. Вроде ты говорила, что весна всегда означает юность. Еще ты апрель любишь, даже когда в его конце идет снег. Ты говорила, что это символично, хотя никогда не объясняла, почему именно. Я знаю, что ты заканчиваешь десятый класс и в следующем году — школу. Ты хочешь быть врачом, как твой отец. Я знаю, что ты любишь тяжелую музыку, но и легкую тоже. Я знаю, что ты любишь темный шоколад и ненавидишь белый. Я знаю, что твой любимый цвет — кроваво-красный, но ты почти никогда его не носишь. Я замолчал. — Продолжай, — сказала она. — Это все… — попытался возразить я. — Продолжай, блять! — крикнула она, выплеснув немного водки со «Спрайтом» из стакана. — Ты любишь, когда тебе делают больно. Когда во время секса тебя бьют, связывают… Когда тебя трахают в рот так жестко и глубоко, что горло начинает жечь… Она набросилась на меня, не дав договорить. Я уронил свой стакан на пол, но он вроде не разбился. Катя покрывала мою шею поцелуями и укусами, попутно снимая с себя одежду. Я почувствовал тесноту в штанах. Я знал о ней еще кое-что. Она была как расстроенная гитара. Как будто струны давно протерлись и уже не издавали такого чистого звука, как раньше. Гриф уже отваливался и держался из последних сил, а колки при первой же возможности сбегали. В общем, она была просто ни на что не годным инструментом. Я сорвался и перевернул ее на спину. Стянув желтую футболку и лифчик, я схватил один ее сосок зубами, довольно сильно сжав. Другая бы не выдержала и послала меня, но она застонала и, еле-еле прошептала: — С-сильнее… Я выпрямился и наотмашь ударил ее по лицу. Щека покраснела, из ее глаз брызнули слезы, а губы расплылись в улыбке. Я ударил ее по другой щеке. Теснота в штанах стала невыносимой и я избавился от них. Катя тоже избавилась от своей нижней части одежды. Я грубо раздвинул ее ноги и легко вошел. Такой мокрой она еще никогда не была. Я трахал ее, сильно кусая в шею, выкручивая соски и ударяя по лицу и телу со все большей силой. Ей это нравилось. Я резко вышел из нее и переместился к ее лицу. Она сразу все поняла, начав обсасывать головку. Подождав немного, я начал жестко ебать ее в рот. Именно так, как она любит. Из ее глаз текли слезы, горло сокращалось. Она сблеванула на пол. Прямо туда, где лежал мой стакан. — Сука… — тихо сказал я. — Я же оттуда пил… Она испуганно, но с большим интересом посмотрела на меня. — Прости, — тихо прошептала она. Я перевернул ее на живот. Она была легкой и безвольной, как тряпичная кукла. И если бы не еле слышный всхлип, я бы окончательно уверился в этом. Из-за спинки дивана я достал ремень. Широкий кожаный ремень. Я сел чуть ниже ее спины. Она тяжело дышала. Я тоже. Я наклонился и стал покрывать кожу ее спины поцелуями. Она застонала. Ее стоны были божественны, возбуждение нарастало, становясь почти невыносимым. Я приподнял ее и раздвинул ноги. — Давай сразу, — судорожно произнесла она. — Сразу, пожалуйста… Я вошел в нее сзади. Без подготовки, как она и просила. Удар. Вскрик. Красная полоса на белой коже. Удар. Вскрик. Красная полоса на белой коже. Удар. Вскрик. Красная полоса на белой коже. Удар. Вскрик. Красная полоса на белой коже. Я кончил в нее и лег рядом. Не касаясь ее. Таково было правило: мы всегда лежали рядом без единого прикосновения. Поэтому я очень удивился, когда Катя вдруг положила голову мне на грудь. — Это по-прежнему был не ты, — сказала она. — Никогда не был ты, даже когда я открывала глаза. Это всегда был он. Тот самый, который сломал меня. Я молчал. Катя младше меня на шесть лет, а я никак не могу избавиться от ощущения, что ребенок — это я. Не может простая школьница быть такой… — Ты думаешь, что я люблю его, — сказала она. — Я не знаю. Я совершенно запуталась в этом. Но одно я знаю точно. Я его ненавижу. Я ненавижу его почти так же, как я ненавижу себя. Я понятия не имел, что на это сказать. — Я ненавижу то, во что он меня превратил, — прошептала Катя, непривычно опалив дыханием мою кожу. — Во что? — тихо спросил я. — В безликий инструмент для секса. Мы лежали так еще несколько минут. Катя слушала мое сердце и пыталась постукивать в ритм, а я пытался запомнить тепло ее кожи на своей груди. — Тебе пора, — вдруг сказала она. Мы оделись и Катя вышла меня проводить. — Кстати, пока не ушел, — вдруг сказала она. — Весна — это юность. Зима — старость и смерть. Снег — вестник зимы и смерти. Снег в конце апреля — это все равно, что смерть в семнадцать лет. Понимаешь? Я не понимал.