Coming home

— Почему я сижу взаперти, почему бы мне не пойти к реке? — Герда грустит тихо и думает о мире большом. — Горько, — кривится она и глотает злополучную ягоду. — Говорила же, плоды тёрна ещё не дозрели, вот и вяжут язык, — колдунья ставит дымящийся казанок на стол из наспех сколоченных, но весьма крепких досок. — В реке небезопасно. Помнишь, я рассказывала тебе о ясноглазых русалках с косами охристыми… — Вяжут? — Герда придвигается к шипящему огню, — а ты умеешь вязать? — спрашивает она невпопад, потирая озябшие разом руки. Здесь бывает нестерпимо холодно, особенно по вечерам. Кажется, на запястьях кто-то рисует колким инеем извилистые линии, они путаются и никуда не приводят, изводя. — Дитятко-дитя, — пальцы бережно касаются горячего лба, — Похоже, тебе нужно прилечь. — Колдунья одним жестом набрасывает на птичьи плечи плед из подснежников — Так гораздо лучше. Сердце девчоночье замедляет ход, бьётся неровными толчками, пунктиры капилляров у голубых глаз лопаются, напоминая потёки рубинового вина. Герда бредит и плачет. Плачет и бредит. Зима кружит вокруг, вьюжит и воет. Волшебница кутает оставленный остав тела в лоскутные одеяла из бессмертника, баюкает, готовит отвары, где расплавленное золото одуванчиков смешано с клеверными напевами, а розы, чьи лепестки она в спешке обрывала, нашёптывают что-то, снами добрыми овевают. «Герда, ах, Герда. Нельзя тебе в стужу и снег, нельзя ступать за ограду надёжную. Ты погибнешь там, Кай-то и не вспомнит свою сестру названную». Гребень — погребение воспоминаний — легко скользит по спутанным волосам. * * * Имя её давно скрыто в узловатых переплетениях стеблей, в шелесте и шёпоте цветов — беспомощных приёмышей, поющих птицами-небылицами — каждая о своём. Она отбрасывает тяжёлую клюку в сторону, лицо старушечье прикрывает слишком хрупкой, слишком ладной, будто хрустальной ладонью. Эта девочка, любящая замёрзшего, неприкаянного Кая, ушла, ускользнула, отворились крепкие ворота, вспыхнула дорога перед босыми ногами и обнажённым сердцем. Что ж, пусть переходит вброд водопады, пусть метельные мотыльки выметают из её кудрявой головы весь сор сказок, подслащённых мёдом да молоком. Она же, безымянная фея цветов, будет по-прежнему пить из кувшинок рассветные росы, поливать своих прехорошеньких питомцев речной водицей и складывать по углам опрятного домика складные байки, убивающие, вбивающие в пустозвонную тишину если ни острые колья, то хотя бы колышки, способные ужалить любые беды и жаль. Жаль, что настой из голубых фиалок — тех самых, лежавших в перине Герды, — не помогает забыться или уснуть под заснеженными вишнями. В Цветнике всё также стоит шум и гам. Не хочется идти туда и вновь придумывать зачатки новых историй, поэтому она заваривает чай из засушенных мятных листочков, измятых временем, и усаживается в плетёное кресло, чтобы снова ранить взгляд о цветные стёкла огромных окон. Красный, жёлтый, синий — без устали восторгалась Герда и все те, кого приносила к ней маленькая лодочка — утлое судёнышко, годящееся только для детских забав-потех. Амулет из истлевших косточек костяники и перьев отчаянных чаек, купленный у бесконечно суетливой ярмарочной торговки, бесполезным грузом болтается на шее. Разве что-то мёртвое, лишённое веры и верности способно уберечь? Она вспоминает глаза Герды — побеги роз, сплетённые с солнечными днями — и вздрагивает, ежом ёжится от сырости, вползшей в дом — Знамение и знамя наступившей осени. Как ни старайся вообразить- изобразить вечно жаркое лето, сонный сентябрь уже трётся у порога, стирает о него ядовитую яркость, оставляя повсюду следы — сок рассыпанных по земле волчьих ягод горит пятнами крови. Ей страшно и муторно за засовом аляповатой иллюзии, которой заляпана она от края расписной шляпы до бесшумно ступающих стоп в мягких туфлях. Страшно даже от каминного огня — того и гляди затянет в золу, в закопчённую темноту. Скоро Самайн, скоро в колыбель её рук упадут новые семена, чтобы прорасти то незабудками, когда о них помнят, то нарциссами, коли всё, что им осталось — память о самих себе. Ведьма знающая, но не ведающая, она вынуждена взращивать и защищать свой сад, потому что здесь спят наяву души, боявшиеся прощания с непрощением, потому что, когда приходит срок, они улетают, возвращаясь вперёд, или попросту вянут, распадаясь от самых корней — сухих, старых и огрубелых. Через Рваные края предрассветных сумерек можно наблюдать, можно помешивать в котелке зелье: гром-трава отведёт от Герды напасти и злословья, камнеломка — оградит от лихоманки северной, ледяной. Пыль сердолика жжёт пальцы и в груди становится горячо. Ворожница-чаровница засыпает, завернувшись в пенистое пение, идущее, кажется, изнутри. И видит море. Настоящее, спрятанное под проржавевшей кольчугой льда. Видит пингвинов — смешные и Бескрылые сбиваются в стаи, греют друг друга. Говорят о волнах и вольном олене, что неустанно скачет, неся на спине человеческого детёныша прямиком ко дворцу Снежной королевы. Она выдыхает и чувствует на обветренных губах трещины то ли улыбки, то ли сладковатой, зернистой соли. Холод пронизывает — не пронзает насквозь. * * * Весна приходит, звенит талым снегом, всамделишным потопом, доходящим почти до соломенной крыши её домика. Колдунья не желает проговаривать дроблёные слова заговоров ни вслух, ни даже мысленно. И всё слушает, как напирает на придуманные окна, на бесцветную радугу вода — тонны воды, наверное. Герда и Кай в пути, бубенцы- колокольцы их саней смеются беспечно: домой. И от того ей легко, от того янтарь под рёбрами превращается из камня в вязкую смолу, а потом не она — кто-то другой, незнакомый совсем — забирается в лодчонку, управляя парусом из гибких водяных лилий и белых-белых цветов апельсинового дерева. Она не знает, где окажется завтра — может, в нигде? — но солнце золотистой, живой саламандрой ложится на ладонь, расцвечивает бледное лицо густыми красками, значит, мир и вправду огромный. Значит, там её кто-то ждёт…