Ночь

The night is only a sort of carbon paper, Blueblack, with the much-poked periods of stars Letting in the light, peephole after peephole — A bonewhite light, like death, behind all things. Sylvia Plath

1 Виктору сорок, и кажется, его жизнь окончательно вылиняла, покрылась катышками, стерлась, потеряла весь блеск и какими там еще заезженными метафорами принято выражать экзистенциальную боль. Виктор известен и крайне успешен: он гениальный тренер в одиночном фигурном катании, а до этого — легендарный фигурист; у него собственная марка спортивной одежды, завидная недвижимость в России, Канаде и Японии, толпы знаменитостей в друзьях, идеальная внешность и не менее идеальный муж, на которого дрочит каждый второй. У него нет никаких проблем ни с деньгами, ни с досугом, ни с людским вниманием. Но дни Виктора сливаются в однообразную бесцветную массу, в которой он тонет с головой, и нигде нет спасения: ни дома, подле холодного и погруженного в себя Юри, ни в объятиях прелестных юношей и дев, ни на катке; нигде. Виктор растратился; такое случается. Виктору сорок, и кажется, его жизнь кончена. — Кризис среднего возраста, — бескомпромиссно заключает счастливый двадцативосьмилетний Плисецкий, оказавшийся чуть меньшим долбоебом, чем был Виктор в его возрасте, хотя бы потому, что до сих пор не позволил никому надеть обручальное колечко на свой безымянный пальчик. Виктор и не отрицает, помалкивает, улыбаясь привычно вежливо и натянуто, курит какие-то бабские сигареты, спизденные ненароком из сумочки очередной любовницы, одну за другой и щедро предлагает Юре забрать своих учеников на перевоспитание и вылепить из них разноликих Галатей. — Ну и нахуя мне это, Вить? — вопрошает Плисецкий, который до сих пор не покинул профессиональный спорт только потому, что никто не гонит, да и здоровье позволяет. Но он знает: рано или поздно это придется сделать, а чем тогда, скажите, пожалуйста, ему заниматься? Неужели работать по специальности? — как жаль, а ВУЗ мы никакой и не посещали, поскольку зарабатывали золотые медальки своей сверхдержаве. — Сам уже не дотащишь? — Не дотащу, — покорно соглашается Виктор, небрежно смахивая пепел в сторону. — Я слишком стар для этого дерьма. — Совесть имей, Никифоров! — пыхтит Юра, раздраженно пиная камешки под ногой. — Якову седьмой десяток, а он до сих пор со мной возится, а тебе там сколько? Сорок? Подумаешь, нашел причину для страданий. — Так ты не хочешь тренировать Женю? — удивляется Виктор. — Она главный претендент на золото на грядущих Олимпийских играх. — Ну вот и возись с ней, — совсем по-детски ворчит Плисецкий и просит: — Сигарету дай. — Ишь чего захотел, спортсмен, — посмеивается Виктор беззлобно, но все же протягивает пачку. — Я вообще-то серьезно с тобой говорю, Юр. Возьми Женю с Олей под свое крыло. Я буду помогать. — Себе сначала помоги, Никифоров. С чего вообще эти пиздострадательные настроения? Да ты даже не лысеешь. — Не в волосах дело, солнце мое, — вздыхает Виктор и бросает окурок в соседнюю урну. — Огонька дать? — Ага. — Так вот, — продолжает Виктор, убирая зажигалку обратно в карман пальто, — я кончился как личность. У меня нет вдохновения. Сверхчеловек из меня не получился, любящий муж тоже, жизнь потеряла смысл и всё такое. Ну, тебе этого не понять, в твоем-то возрасте… — Точно кризис среднего возраста, — кивает сам себе Плисецкий и затягивается, моментально закашливаясь. — Ебать какая мерзость, господь меня сохрани. Ты действительно такое куришь? — Нет, — усмехается Виктор и кидает в урну пачку сигарет вслед за окурком, — не курю. Я вообще не курю. Пошли в ресторан, нас заждались. — Как же, — хмыкает Юра, — десятилетняя годовщина свадьбы, а ты вместо того, чтобы тискать своего Кацуки, со мной прохлаждаешься. Еще подумают, что мы с тобой трахаемся. — А так уже думали лет тринадцать назад, помнишь? «Лолита на льду: как пидорас Никифоров совратил юную звездочку одиночного фигурного катания». — Заткнись, а, — морщится Плисецкий и опрометчиво бросает недокуренную сигарету в траву. — Это был ебаный стыд. Дедушка тогда пытался прятать от меня эти газеты, но я все равно видел. Это сломало мне психику. — Такое случается, — вздыхает Никифоров и открывает массивную дверь — сразу слышатся гогот и шум. Виктор делает глубокий вдох, натягивает широкую улыбку на лицо так, что оно чуть ли не трескается, и проходит внутрь. 2 Субботнее утро начинается с того, что у Виктора убегает кофе. Он говорит — нет, ругается, чудом не переходя на сакральный мат, — по телефону с Женей, пожелавшей стяпать-сляпать новую фееричную произвольную программу с пятью каскадами за два месяца до начала сезона, когда раздаётся характерное шипение и кофейная пенка заливает плиту, отдраенную с проплаченной тщательностью Ольгой Сергеевной двумя днями раннее. Виктор чертыхается с особым смаком и моментально подскакивает к плите, чуть не выронив телефон из дрожащих пальцев; выключает газ и хватается жестом утопающего за ручку раннее отполированной до болезненного блеска турки, собираясь безжалостно вылить испорченный напиток в раковину. — Всё в порядке, Виктор? — интересуется Женя учтиво, стоит мужчине перестать ворчать себе под нос и погрузиться в угрюмое молчание. — Я знаю, это рисковая затея, но… — Это очень рисковая затея, черт тебя подери, Евгения! — сквозь зубы шипит Виктор, серебряной ложечкой вычерпывая молотый кофе из банки. — Послушай меня: ты не потянешь столько прыжков, тем более — подряд. И времени, у нас совсем не осталось времени, тебе моча в голову ударила или что, Жень? Господи, в который раз за год думает Виктор, тяжко вздыхая и включая не залитую кофе конфорку, я слишком стар для этого дерьма. — Ты ведь сам говорил, что каждый уважающий себя спортсмен должен неустанно совершенствоваться, — с назидательными нотками в голосе напоминает Женя, милая и такая наивная Женя, какого черта Виктор вообще с ней связался, да еще сгоряча — золотая медалистка, говорили они, три мировых рекорда за сезон, говорили они, будущая олимпийская чемпионка, говорил он сам, тьфу ты. — Вот я и хочу совершенствоваться. — Ты не совершенствоваться хочешь, милая моя, а костями по льду рассыпаться. А что? — будет очень даже эффектно: такого в свое время даже я не вытворял. Женя пристыженно пыхтит в трубку и явно не знает, что ответить. Виктор, сменяя привычный гнев на жмущую в груди милость, продолжает: — Давай не будем принимать поспешных решений, хорошо? Я всеми руками за преодоление границ невозможного, но нужно реально оценивать ситуацию. Обговорим это на тренировке в понедельник, договорились? — Ага. — И да, Жень: еще один звонок в утро выходного дня и откатывать грядущий сезон ты будешь сама по себе. Без обид? — Без обид, — сокрушенно вздыхает девушка и торопливо бормочет: — Я просто хотела… — Хороших выходных, Женя, — резко прощается Виктор и бросает трубку. На этот раз кофе не убегает. Виктор стоит у окна, глядя на постепенно просыпающийся город с высоты птичьего полета, пьет кофе со сливками и думает о том, что когда-то давно он сделал что-то неправильно. Это нормально, ощущать такую внутреннюю пустоту на протяжении уже нескольких лет? Это нормально, чувствовать себя бесполезным, ненужным, жалким тогда, когда тебя обласкивают вниманием людские взгляды? Это нормально, иметь все и в то же время понимать, что этого недостаточно? Нет; определенно нет. Никифоров, просто смирись: ты необратимо стареешь и теряешь остатки жизнерадостности вместе с этим. Никифоров, просто смирись: жизнь не может напоминать сказку так долго. А ты почти десять лет наслаждался нечеловеческим счастьем; пришло время кончиться и этому. Никифоров, просто смирись: ты никому не нужен таким, и в первую очередь — самому себе. Часы показывают без пяти десять утра, когда Виктор как можно тише пробирается в спальню, не желая ненароком разбудить всё ещё спящего Юри, в поисках зарядки от телефона, и прикрывает окно — поднялся сильный ветер. Юри спит, свернувшись клубочком на самом краю кровати, его лицо непривычно, так по-детски расслабленно и умиротворенно, что Виктор невольно любуется им, таким далеким спустя много лет, и чувствует, как давно забытое чувство шевелится в его груди, давая новые, пока что робкие ростки, и тяжко вздыхает. Юри тридцать шесть, и он великолепен. Нет, Юри всегда был прекрасен, но если раньше его красота была заметна только Виктору, то теперь она обнажена для всех вокруг и каждый может прикоснуться к ней и выразить свое восхищение. Юри стал тонок, но крепок, подобно величественной сосне, у него зачесана челка назад, очки еще лет девять назад заменили линзы — лишь иногда, обыкновенно по выходным, его можно застать, прячущимся за пластиковой оправой, пока он сидит в кресле с кружкой зеленого чая и читает книгу, — а во взгляде — несгибаемая уверенность в собственной неотразимости. Юри, между прочим, известный хореограф не только в мире фигурного катания, но и за его пределами — он ставит танцы многим ярким звездочкам, песни которых занимают первые позиции в «Горячей сотни Billboard» и забивают всем уши своими тошнотворными попсовыми мотивами в лифтах и торговых центрах. Юри самодостаточен, серьезен и сексуален — Плисецкий в шутку зовет его «Три эс», которые расшифровывает как: сволочь, сука и саке, — и ладно, если честно, это даже немного смешно. Таких, как Кацуки-сан, надо еще поискать, говорят Виктору со всех сторон, и он искренне соглашается, а потом идет ебать очередную безымянную девушку, потому что так поступил бы любой на его месте, верно? Виктор — последний мудак, он может признать это в любой момент, положа руку на сердце. Заслужил ли Юри этого? — кто знает; возможно — определенно — и он уже давно неверен своему супругу. Но кого это волнует? Они все еще гармонично смотрятся вместе и притягивают к себе взгляды, им завидуют, ими восхищаются, ими хотят быть, и на данном этапе этого вполне достаточно. Юри ворочается, постепенно просыпаясь, и Виктор присаживается на краешек кровати рядом с ним, привычно ласково гладит его по обнаженной спине и почему-то улыбается. — Сегодня суббота, — хрипит Юри, лениво приоткрывая веки, и смотрит на Виктора сонно и устало. — К чему так рано вставать? — Я просто хотел поглядеть на тебя, любовь моя, — воркует Виктор, ощущая, как слова склизкой ложью срываются с его языка. — Вот как, Виктор. Двенадцать лет глядишь и все не налюбуешься? — в голосе Юри отчетливо слышится ирония, какая-то безжизненная и суховатая ирония, и Виктор невольно хмыкает, убирает руку с его спины, моргает. — В любом случае, у нас сегодня много дел, не правда ли? — Именно, — Виктор встает с кровати и бодро хлопает в ладоши. — Вечером запланирован прием у Серебряковых в их коттедже на чертовых куличиках, а до этого надо встретиться со спонсорами и полизать им зады, дабы получить финансирование на грядущий сезон. — Нам обязательно ехать на этот прием? — уточняет Юри, вставая с кровати и лениво потягиваясь — Виктор наблюдает за тем, как мышцы натягиваются на его гибкой спине, и сглатывает. — Ты можешь никуда не ехать со мной, если не хочешь, — пожимает плечами Виктор. — Это необязательно, правда. — А кто будет тащить твой зад до такси, когда ты напьешься? — А может, я и не буду напиваться. — Смешно-смешно. — Юри, — усмехается Виктор и подходит к нему ближе; откидывает в сторону челку, упавшую ему на глаза, — мы поедем на моей машине. Ни одно такси не довезет нас туда. — А как же Максим? — Юри перехватывает руку Виктора и, обхватив запястье пальцами на несколько долгих секунд, осторожно отбрасывает ее в сторону. — А у Максима, — Виктор разводит руками, — выходной. — У нас тоже, — все же бурчит Юри себе под нос и смачно зевает. — Я в душ. — Заварить тебе чай? — Ne nado, ya sam. — Kak skazhesh', — пожимает плечами Виктор и, пропустив Юри вперед и по старинке оценив его задницу, выходит из спальни следом. Пока Юри плескается в ванной, Виктор готовит себе холостяцкий омлет с сосисками, майонезом, помидорами, щедро посыпает его солью с молотым перцем и злорадно поглощает его, предвкушая, как Юри внутренне передёрнет, когда он застанет эту сцену. В отличие от самого Виктора, Юри постоянно следит за своим питанием и не позволяет себе ничего, что теоретически может нанести урон его фигуре — даже алкоголь. Виктор же вливает в себя спиртное литрами, особенно по вечерам, на многочисленных пустых встречах и приемах. Но сегодняшний вечер, по-видимому, будет поистине редким исключением, и к этому надо отнестись философски: у Никифорова и домашний бар вполне себе так неплох, чем не отрада? Виктор успевает заполнить посудомоечную машину и выгулять Маккачина-младшего, который, в отличие от своего тезки, оказался тихим, спокойным и даже каким-то надменным, но Юри все еще не покидает ванную комнату; за дверью настораживающая тишина, а Виктору, вообще-то, надо и самому побриться. Он тяжко вздыхает и нарочито вежливо стучится, выпуская сквозь зубы: — Юри? Ты там скоро? В ответ — молчание, в котором больше «да отъебись ты от меня наконец, Никифоров», нежели «а я перерезал себе вены тебе на зло и теперь драматично истекаю кровью». — Юри! — Виктор сильнее ударяет кулаком в дверь и все же додумывается повернуть ручку. Дверь легко отворяется. Гениально, Ватсон. Юри спокойненько себе лежит по подбородок в воде, меланхолично глядит на свои острые коленки, водит кончиками пальцев по поверхности воды и — всплеск — опускает руку под воду. — Подашь мне полотенце? — то ли спрашивает, то ли просит он, все еще не поднимая взгляда, и Виктор медленно выдыхает. — A spinku tebe ne poteret', milyy? — все же бросает Виктор — есть у него такая пакостная привычка едко выражаться именно на русском, и Юри, прекрасно осведомленный об этом, все же смотрит своими бездонными черными глазами в глаза Виктору и спокойно отвечает: — A davai. — Mochalki net. — Чего нет? — не понимает Юри и уязвленно кривит рот. Меня нет, неожиданно думается Виктору, меня, Юри, нет, представляешь? Но тут же отгоняя эти странные и неуютные мысли, он говорит, потянувшись к полотенцу на крючке: — Вставай. И Юри встает — вода стекает по его молочной, практически прозрачной коже, через которую проглядываются тонкие вены, и поворачивается к Виктору спиной, в мгновение успевшей покрыться мурашками. Виктор торопливо накрывает его плечи полотенцем и бережно растирает нежную кожу, придавая ей красноту, бодрящую больше, чем флаг и гимн СССР вместе взятые. Юри наблюдает за ним боковым зрением, при этом слегка щурясь, и Виктору на мгновение слышится, как копошатся пчелы в его голове. О чем ты думаешь? — хочется спросить его в который раз за годы знакомства, но вместо этого Виктор касается губами косточки на хрупком плече, заставляя Юри вздрогнуть, и шепчет: — Беги греться. Юри сокрушенно моргает, не готовый принять порыв нежности, но тут же берет ситуацию под контроль и, улыбнувшись прохладно, подает Виктору руку и грациозно вылезает из джакузи; обматывает бедра полотенцем, снятым с плеч; благодарит и выходит, аккуратно прикрыв за собой дверь. Виктор смотрит на себя в запотевшее зеркало и ему снова кажется, что он где-то ошибся. В ванной комнате пахнет мятой, морем и Юри. И да, Виктору ведь не пятнадцать, чтобы жадно вдохнуть этот запах и яростно начать дрочить; дрочить на своего, секундочку, законного мужа, который сейчас находится в соседней комнате. И все же он делает это. 3 На вечере у Серебряковых, как, впрочем, и ожидалось, скука ну просто смертельная. Напыщенные пожилые дядьки с огромными пузами, обтянутыми смокингами, и тетки, облившиеся Шанель №5, с обманчиво интеллигентным видом обсуждают политику, шоу-бизнес, глобальное потепление, педофилию, артхаус Долана, давно уже ставший массовым, и прочее, прочее, прочее, и не дают покоя Виктору. — Виктор, — говорит одна дама с красноречивым декольте, ухватив его под локоть, — последняя программа, которую вы поставили нашей Оленьке, ну просто золото! — Действительно, — соглашается ее муж, функция которого сводится к потряхиванию безграничным кошельком, — она впечатляющая! Заслуживает золота! — Где вы до сих пор берете вдохновение? — вопрошает кто-то еще, мастерки задевая больное место Виктора. — В голове, — отвечает он сухо, но ослепительно улыбаясь, и никто ему не верит, но важно ли это? Раздается волнистый смех, звенят бокалы с шампанским, и Виктор тянется к великолепному незнакомцу, находящемуся по правую сторону от его плеча. Если Виктору нельзя пить, он будет блядствовать. Профит. У молодого мужчины — нет, даже юноши, — темные волосы, серые глаза и светлая улыбка, которую хочется стереть грубым поцелуем. Прямо сейчас. А как его зовут? — да это неважно, Витя. Бери, пока тепленький. — Илья, — зачем-то представляется незнакомец, и Виктор вежливо пожимает протянутую руку, обольстительно улыбаясь. — Илья Серебряков. — Виктор Никифоров. — А я знаю, — игриво наклоняет голову Илья, который, по-видимому, сын его потенциальных спонсоров, но так даже интереснее. — Вас все знают. — Неужели? — наигранно удивляется Виктор, смахивая челку со своих глаз, и слышит усмешку в ответ. — У вас чудесный муж, — неожиданно замечает Илья, причем так искренне и восхищенно, что Виктору стоит огромных усилий сохранить невозмутимое лицо. Приехали, значит. Ну что, Илюша, замутим тройничок? — Юри, верно? Мы беседовали с ним пару минут назад. Его русский ошеломительный. Как ему удалось добиться таких успехов в языке? — Юри просто очень упорный, — вздыхает Виктор и невольно бросает взгляд на часы. Еще и десяти вечера нет. Илья глубокомысленно кивает и, понизив голос, признается: — Я читал вашу с ним историю, Виктор. Она очень вдохновляющая. Неужели… неужели такое возможно? Как, — он в волнении прикусывает нижнюю губу, — в этих фильмах, знаете. Родственные души и все такое. Мальчик мой, не пизди, это соулмейт ау, — заметил бы прошаренный в таких делах Виктор, не будь он так поражен сложившейся ситуацией. Он знал, что их историю с Юри находят волшебной, нереальной, слишком киношной и — да, даже вдохновляющей, но… Но Виктор и не подозревал, что вспоминать о том, как все было раньше, чувствовать то, что было раньше, окажется столь болезненным; он не был готов к этой лавине давно отживших чувств. А вот этим утром взял и проникся ностальгией, разомлел, подрочил на священный образ, а теперь еще и это все, тьфу ты. Как же невыносимо чувствовать чувства, кто бы знал. — О чем вы беседовали с Юри? — интересуется Виктор, направляясь плечом к плечу с Ильей на веранду, и тот с готовностью отвечает: — О фигурном катании. Я же сам парником был, но получил серьезную травму год назад и теперь потихоньку втягиваюсь в бизнес отца. Юри, — мужчина делает быстрый глоток шампанского, и Виктор невольно залипает на его кадык, — всегда восхищал меня. Его дорожки и артистизм… А тело… тело словно… — … творит музыку, — заканчивает Виктор тихо. — Да! Поэтому мне было так важно поговорить с ним. Это словно… словно встретить долгожданный идеал лицом к лицу, понимаете? Посмотрите только, какой поэтичный мальчик. — Конечно, — кивает Виктор. — Я почувствовал то же самое, увидев его впервые. Все мы попадаем под чары Юри, не правда ли? Илья тихо смеется и хлопает Виктора по плечу. — Вы счастливчик, Виктор. — Мне часто говорят это. — И все же. — И все же, — согласно вздыхает Виктор и обреченно хватает бокал с шампанским, протянутый официантом. 4 Виктор выпивает всего ничего — два бокала, которые выветрятся уже к полуночи, — и все еще пребывает в странной смуте чувств. Воспоминание об их молодости с Юри бегает за Виктором хвостиком, мешается под ногами, лижет ему лицо, запрыгивает на дизайнерский костюм и всячески препятствует любому сближению с лицами противоположного пола (что забавно — Виктор ведь всегда умудрялся играть на два фронта). Все приобретает масштаб настоящего пиздеца ровно в тот момент, когда Виктор открывает старые снимки Юри на своем телефоне и, закрывшись в туалете, всматривается в каждый пиксель до боли знакомого лица и понимает, как же он проебался за эти пять лет, господи, прости его, грешного, он же просто болван и не думал, что все сложится так… — Вам там плохо? Плохо? Да, пожалуй. Виктор оправляет на себе костюм, убирает телефон в карман пиджака и покидает уборную, тем самым усмиряя обеспокоившуюся хозяйку вечера. Виктор все еще не понял, когда и почему все успело полететь к чертям. 5 Они едут по пустынной трассе в районе трех часов ночи после крайне нудного вечера, проведенного у Серебряковых, когда неожиданно глохнет двигатель и машина замирает, позволяя темноте вокруг окутать себя. — Blyat', — стонет Виктор отчаянно и в раздражении бьет кулаком по рулю — в умиротворенной тишине, нарушаемой лишь пением сверчков, раздается слишком резкий сигнал, и Юри, по-детски задремавший на соседнем сидении от монотонной качки, невольно вздрагивает и распахивает покрасневшие глаза. — Nu zayebis' prosto. Юри вздыхает тяжко, глядит на Виктора как-то выморочно и спрашивает с практически неразличимым акцентом, успевшим сгладиться за долгие годы проживания в России: — Chto takoye? А Виктор знает? — ни черта он не знает. — Кто его знает. Видимо, с аккумулятором что-то не так, — бормочет он в ответ, настукивая рваный ритм по рулю. Виктор относится к тому типу блаженных долбоебов, которые могут спокойно водить машину десятилетиями и даже отдаленно не представлять, что делать в случае неполадки. Июльская ночь свежа и даже прохладна — Виктор ёжится, покидая салон машины, в своей легкой белоснежной рубашке и мечтает лечь прямо здесь, в травку, и поэтично сдохнуть. Но вместо этого он открывает капот машины и в замешательстве глядит пару минут на аккумулятор, даже отдаленно не представляя, что со всем этим добром ему теперь делать. Он вздрагивает, когда его плеча касается холодная рука, и резко оборачивается — Юри, уже успевший отойти от дремы, смотрит на него внимательно и как-то тоскливо. — Виктор, — начинает он устало, — бензин кончился. Я посмотрел на показатели. — Черт. — У тебя есть хоть литр в багажнике? — Я… я не знаю. — Ну, — Юри в раздражении откидывает с лица успевшую выбиться из укладки челку, — посмотри, Витя. Не маленький уже. Бензина, разумеется, с собой у них не оказывается — Максим, в отличие от Виктора, всегда заправляется вовремя, ответственный водитель и достойный гражданин Российской Федерации, не то что некоторые. В результате Виктор с горя вызванивает Плисецкого и, выслушав длинную тираду, состоящую преимущественно из матерных слов, убеждается, что помощь в скором времени подоспеет. Ну, как в скором — к рассвету. А впереди у них с Юри целая ночь. В траве, меж диких бальзаминов, ромашек и лесных купав, будут лежать они, руки запрокинув и к небу головы задрав… Как вы поняли, Виктор сегодня крайне лиричен. Юри стоит сзади машины, ближе к безграничным полям пустот, и задумчиво смотрит вдаль. Он тоже снял пиджак, невзирая на ночную прохладу, и теперь тонкая ткань черной рубашки обтягивает его гибкую спину, стройную, как тростник. Виктор, оторвавшись от представшей перед ним красоты, встряхивает головой, прогоняя ненужные сейчас мысли, и подходит Юри. — Придется ждать, — просто говорит он, и Юри, прикрыв отяжелевшие веки, еле заметно кивает. Виктор обнимает его за талию и притягивает ближе — Юри покорно кладет голову ему на плечо, все еще не открывая глаз, и сонно причмокивает губами. Юри такой хрупкий, восприимчивый, ценный, а Виктор необдуманно разбил его и ссыпал осколки в красивый футляр, которым при случае можно пощеголять перед знакомыми. Так ведь проще. Разрушать всегда легче, нежели созидать. — Ты помнишь? — спрашивает Виктор тихо-тихо, так тихо, что при желании можно и не расслышать, и Юри отвечает так же тихо: — Да. — Ты… ты скучаешь по этому? Виктор не знает, хочет ли он услышать ответ. И Юри отвечает: — Да. И Виктору кажется, словно ему снова подключили сердце, очерствевшее за несколько лет нехватки электроэнергии. — Юри, — шепчет он, покрывая его лицо беспорядочными поцелуями, — Юри, zolottse, я так виноват перед тобой, я просто забыл об этом, Юри, я так люблю тебя, ты же, — нежное касание к щеке, — знаешь это, правда? Юри… Юри мягко гладит Виктора по голове, смотрит на него все так же тоскливо и серьезно и не сопротивляется, когда его втягивают в страстный поцелуй. Виктор чувствует себя оголодавшим зверем, да, блядским оголодавшим зверем, потому что ему хочется поглотить Юри целиком и полностью, не оставив и кусочка. Он крепко сжимает его плечи, настойчиво пробирается в его рот языком, теснее прижимает к своей груди, потому что ему надо почувствовать, снова почувствовать, это же было, это есть, это будет… Юри осторожно отталкивает Виктора и, отдышавшись, присаживается на траву. Виктор тоже садится рядом с ним и, не желая надолго прерывать телесный контакт, бережно накрывает его ладонь своею. Они смотрят на линию горизонта в полном молчании, смотрят долго, а может, и нет, когда постепенно начинает восходить солнце и Виктор жмурится, прячет лицо в плече Юри и понимает, что еще немного — и он разрыдается так, как может рыдать только из-за этого нелепого, невыносимого, неповторимого человека. — Мне хочется умереть, потому что я больше не люблю тебя, — признается Юри тихо, его голос спокоен и поразительно ровен, и Виктор не выдерживает — утыкается покрасневшим носом ему в шею, задирает чёрную, как ночное небо, рубашку на его идеально прямой спине и прячет под нее замерзшие ладони, умоляя сбивчиво: — Молчи. Пожалуйста, молчи, просто молчи, не говори и слова… — Без моей любви к тебе все это теряет смысл, — продолжает Юри, не слыша просьб Виктора, — потому что всю свою сознательную жизнь я любил тебя, любил даже тогда, когда ты не любил меня в ответ, а теперь… — Юри машинально откидывает шею назад, подставляя ее под отчаянные поцелуи Виктора, и просит: — Прекрати, пожалуйста. Мне неприятно. Виктор. — Ты, — Виктор впивается ногтями в бока Юри, — не можешь меня разлюбить, Юри. Просто не можешь, понимаешь? Мы, — Виктор смотрит ему прямо в глаза, так близко, что им обоим становится страшно, — созданы друг для друга. — Я не люблю тебя. — Любишь, — упрямо повторяет Виктор. — Мы во всем разберемся, Юри, только, пожалуйста, помолчи сейчас. — Виктор… — Да, я мудак, я засранец, я охуел, но черт, Юри, разве я… разве мы не заслуживаем второго шанса? — Виктор, тише. — Ты просто боишься, что я снова сделаю тебе больно, и это нормально, Юри! Но, — Виктор целует Юри в соленый подбородок, — я не посмею. Никогда больше не посмею. Я же люблю тебя. Так сильно люблю... Юри ахает, когда Виктор опрокидывает его спиной на траву и наваливается сверху, и всхлипывает, пока Виктор мокро целует его в шею. Юри больше не отталкивает Виктора — напротив, он притягивает его к себе ближе, еще ближе, и еще, и Виктору кажется, что не все потеряно, что все можно исправить, и он почти счастлив, потому что наконец-то снова чувствует себя цельным; живым. Небо окрашивается всеми оттенками розового и лилового, сверчки на мгновение притихают, и подъехавшая машина нетерпеливо сигналит, пронзая тишину.