Из глубин

– Тебе страшно, Такизава-кун? – Голос Это, тонкий и холодный, прорезает темноту. Этот холод кстати: Сейдо кажется, что он объят пламенем. Кожа плавится и сползает на пол горелыми ошметками. Он весь мокрый – от пота – разве с гулем может быть такое? Нет. Да. Я не знаю. Что такое страх? Почему мне должно быть страшно? Ему простили тогда то, что он кричал и калечил себя, а вот то, что пытался выломать дверь и напал на пришедшего его успокоить гуля, уже нет. Потому он лежит сейчас, по рукам и ногам прикованный к собственной кушетке цепями из куинке-стали. Это наказание. От голода он ослабел, все тело затекло немилосердно. Они говорят – это для его же пользы. Они все делают для его же пользы. Чтобы он стал самым лучшим. Это кладет узкую перебинтованную ладонь ему на лоб, как если бы хотела погладить или проверить температуру. – Бедняжка, ты так голоден. Скоро это закончится. Я не голоден. Я не голоден. Я не хочу больше есть. Я хочу домой. – Твой дом теперь здесь, Такизава-кун, рядом с нами. – Кажется, последнюю фразу он сказал вслух. – Твой дом… ты правда хочешь увидеть это? Может… желаешь съесть новых жильцов? Это можно устроить, если тебе станет легче. Сейдо мотает головой так сильно, что, кажется, она отвалится сейчас. – Хорошо, правильно, не нужно есть кого попало, если предстоит настоящее пиршество. – Это рассеянно водит пальцем по его лицу, а Сейдо внезапно хочется укусить ее: поймать зубами палец, разгрызть бинты и с хрустом переломить кость. Сделать что-то, чтобы разбить ее невозмутимость. И поесть заодно. Он тянется губами за пальцем, а потом челюсть взрывается болью: он не успевает заметить замаха, короткого и сильного. Сейдо не может сдержать вскрика, а потом только хрипло дышит, не глядя на нее. Выбитый зуб он хочет выплюнуть ей в лицо, но попадает лишь себе на грудь: нитка кровавой слюны протягивается из угла рта на одежду. Это серебристо смеется: – Не очень умная попытка, Такизава-кун. Старайся лучше. Сейдо не отвечает. Он сглатывает кровь, скопившуюся во рту, – вкусно, но чтобы утолить его голод, этого слишком мало. Челюсть ужасно ноет. – Ты своевольный, Такизава-кун. Почти как он, – говорит Это. – Может быть, даже такой же сильный. Почти. Может быть. – Ты хочешь с ним встретиться? Думаешь, вам будет о чем поговорить? Я хочу, чтобы его не было. Вас тоже, но и его. Это из-за него я страдаю, из-за него я так хочу есть… Потому что он так славно у вас получился, что вы захотели еще. – Знаешь, он ведь теперь работает в CCG. Следователем. Он больше не пленник. Почти. Сейдо вскидывается и смотрит на нее, пытаясь угадать ложь. Так не может быть. Гули не становятся следователями, так не бывает. Но если все-таки может, если так случается, то он должен… Они знают меня, знают. Я там работал, я был следователем второго класса – все это помнят. Должны помнить. И если я увижусь с ними, я назовусь, и меня узнают. Я найду Ходжи-сана, Шинохару-сана, М…Мадо… они же не убьют меня, я был в плену, я не виноват! Это качает головой и говорит: – Нет. Ты убивал людей, Такизава-кун. Это не то, что они могут простить гулю. – Все гули убивают людей, – выплевывает он сквозь зубы. – Разве? О, конечно! Канеки Кен и здесь его обошел: его не морили голодом до галлюцинаций, а после не оставляли наедине с человеком. Ему не скармливали собственных маму и папу. Его не проверяли на прочность всеми из доступных способов – и он был героем, чертовым стоиком, который не убил ни одного человека просто потому, что всегда находились другие возможности. Иначе он ведь умер бы, правда? Теперь Канеки Кена кормит CCG, а Сейдо лежит здесь, не в силах порвать путы, и от голода его непрерывно мутит. – Вот видишь, милый, – улыбается Это, – ты и сам все понимаешь. Ты больше похож на гуля, чем Канеки-кун, и с тобой вряд ли будут церемониться. Все дело в том, что он им нужен, – говорит она, и Сейдо слышит несказанное: «А ты – нет», – он интересный, особенный. Первый. Впрочем, ты сам скоро увидишь. Не хочу я на него смотреть. Убейте его без меня, пожалуйста. Она продолжает: – Это вроде обмена между гулями и CCG. Поэтому ты здесь, а он там. Молчаливая договоренность, которую никто не нарушит. Обмен? Как можно меняться людьми? Как они могли просто обменять его на Канеки Кена? Будто он вещь. – Дело в их принципах, – говорит Это. – По-настоящему ценен только тот, кто приносит пользу. Пока он ее приносит. Остальные – пушечное мясо, массовка, которая эффектно оттеняет появление главных героев. Когда между фигурами ведется большая игра, пешки никто не жалеет. Тем более, пешки, загнавшие себя в угол. – Если я так бесполезен, – говорит Сейдо, чтобы хоть как-то возразить, – то почему на меня обменяли такого ценного Канеки Кена? Это смотрит на него как на неразумное дитя, сморозившее несусветную глупость, но вместе с тем ужасно забавное: – А меняли и не на тебя, Такизава-кун. Меняли на Амона Котаро и шестьдесят три полумертвых тела. А! Сейдо чувствует, что тонет и ему не хватает воздуха. Будто ударили под дых и бросили в холодную воду. Ну конечно же. Конечно. Как я мог подумать? Полумертвое тело. Одно из многих. Даже без имени. Обида грызет его так сильно, что хочется кричать. Червь заживо пожирает внутренности. Он изъязвлен внутри, как прокаженный. Больно, больно. Сейдо исторгает из груди невнятное рыдание и рвется из цепей, которые тут же впиваются в тело. Пусть задушат его. Пусть. – Такизава-кун! – Это берет его за плечи, успокаивая. Хватка у нее сильная – такая, что ему не пошевелиться. – Послушай меня: это правда, что они тебя похоронили и выбросили, поменяли на трофей получше. Но правда и то, что Амон Котаро не удался, он… получился слабым – жалкой тенью себя прежнего, а ты, ты – вот настоящее сокровище. Они не знают, не оценят, для них, чем ты сильнее, тем сложнее тебя убить – и это все. Я же хочу, чтобы ты жил. Чтобы ты показал свою силу: показал им, от чего они отказались. Может, ты и способен стать лучше Канеки Кена? Ты хотел бы этого? Хотел бы превзойти его? Потому что Амона Котаро ты уже превзошел. Он ведь тоже бросил тебя, все они бросили. Не пытались искать или спасти – просто объявили погибшим. К этим людям ты хочешь вернуться? Этих людей считаешь образцом для подражания? Правда, Такизава-кун? – Я не знаю… не знаю… зачем они так со мной? Почему все бросили меня?! Это несправедливо. Все так несправедливо. Ходжи-сан… неужели он тоже меня забыл? Может, ему назначили нового напарника. Может, Канеки Кен теперь его напарник. Он сидит на моем месте, за моим столом, берет мои бумаги и все остальное. Ходжи-сан ему улыбается. Может… может, он тоже думает, что Канеки Кен – лучший. Может, он даже рад, что так вышло? Сейдо почти верит, что так все и есть. Он ощущает горечь, как яд, медленно разливающийся по венам. Черный и густой – будто вязкая нефть: он движется так спокойно и уверенно, потому что знает, что победит. Сейдо и нетрудно победить. Горечи так много, что ему не выдержать: это уже почти не больно – он улыбается. У него такие хрупкие кости – они ломаются, как если были бы хрустальными – с нежным звоном. Есть ли свой звук у отчаяния? Ходжи-сан забыл его. У него новый напарник, гуль, но другой, не такой, как Сейдо, особенный. Разве я не особенный? Вас не было рядом, но я страдаю из-за вас, я страдаю за вас – это вы его враг, вы превратили в куинке его братьев, меня там не было, это не я! Почему вы меня не искали?! Это гладит его по волосам. Если хочет, она умеет быть нежной (Мадо бы так не смогла, она ни за что его бы не коснулась) – только Сейдо знает, что это обман. Она его не любит, никто здесь его не любит – ей лишь нужен Оул. Похоже на кличку для собаки. Рокки… они убили его, когда пришли за мамой и папой? Он любил меня. Он ведь любил меня? Сломанный человек не может двигаться, он захлебывается криком, он барахтается, ломая себя еще больше. Не может быть такого, что он совсем один в мире. Кто-то услышит его. Кто-то придет. Кто-то должен взять его на руки и вынести отсюда, вытравить из него всю горечь и заменить чем-то другим. – Пожалуйста… – Сейдо не понимает, шепчет он или кричит, – пожалуйста, я не могу больше ждать! Кто-нибудь, спасите меня! Амон-сан… Ходжи-сан… мамочка… Амон-сан… Это сказала, он получился слабым. Как он мог получиться слабым? Как он посмел получиться слабым?! Когда они сидели через стену, Сейдо все казалось, что осталось немного, что Амон-сан что-нибудь придумает. У него не было ни сил, ни надежды, но Амон-сан ведь мог поделиться с ним? Он сказал не сдаваться, но что это, если не просто слово?! Не сдавайся! Будь лучшим! Потерпи немного! Все они говорят разные вещи, но никто не может помочь. Что его слова для Сейдо, который гниет изнутри? Что слова, если он уже сдался, если уже поздно, всё поздно?! Разве достаточно просто позвать, когда он захлебнулся чернотой, когда он ничего не видит и даже не боится – все страшное уже случилось и нечего больше бояться?! Я не мог, я… я не такой как вы, у меня не было сил. Вы не могли просто говорить «не сдавайся», этого недостаточно. Мне нужна была ваша рука, Амон-сан, но и вы бросили меня. – Вернись, – приказывает Это и бьет его по щеке, – о чем ты думаешь? Все ждешь, что кто-то сотворит для тебя чудо? Может, Амон Котаро, этот рыцарь в сияющей броне, явится за тобой? – она придвигается ближе и ласково шепчет ему в самое ухо: – Ты ведь не такой глупый мальчик, Такизава-кун? Сейдо смеется. Нет, нет. Я знаю, он не придет. Я ждал его раньше, долго, все думал, как это будет, как он спасет меня, но теперь понимаю, что он не придет. Это все правда, которую он так долго не хотел видеть. Миру нет дела до него. Никому нет до него дела. Он один. Он полностью сломан и безнадежно преступен, он пережил такую боль, какую раньше не мог и представить, а все эти люди ничего не заметили: они продолжают жить своей глупой никчемной жизнью и думать, что в этом насквозь протухшем мире все хорошо. Как если бы меня и не было никогда. Они думают, что все истории могут иметь счастливый конец. Но не моя. И не тех, кто встретится на моем пути. Небо от него отвернулось. Он взывал к нему, пока не охрип, пока его тело пилили и рвали на части, пока ему было жутко отнять чужую жизнь, пока он безуспешно пытался выблевать из себя обратно съеденные мамины внутренности в серый нечистый унитаз. Его тошнит теперь даже во сне. – Мы ведь не зря тратили на тебя время? Будь сильным, будь гулем или умри. Покажи мне, на что ты способен, – голос Это наливается силой, – мой мальчик, мой младший брат. И им тоже покажи. Тем, кто исключил тебя из списка живых и выбросил, как ненужную вещь. У Канеки Кена теперь новое имя и новая жизнь – прежнюю он позабыл. Напомни ему о ней. Хорошо… я… хорошо. Он живет моей жизнью, он забрал ее у меня, а я заберу – у него. Все честно. Это тоже такой обмен, только ему не понравится, никому из них не понравится, но мне и не нужно… Он смеется хрипло, будто скребут когтями по стеклу. Я отъем от него что-нибудь… может, лицо… Он представляет окровавленную маску с темными провалами на месте глаз и рта. Червь, что грызет его, уползет туда, в эти провалы, как в норы, и будет пожирать тело Канеки Кена, а его – перестанет. Высокий ломаный голос издевательски поет внутри черепа: – Где же ваш новый напарник, Ходжи-сан? Куда он делся? Такой смышленый, такой храбрый… не то, что прежний. Но я здесь. Вы меня помните? Вы меня… Издевательский голос громко хохочет. Липкое и теплое вытекает изо рта Сейдо, вяжет, не позволяя сплюнуть и сомкнуть губы, стекает по подбородку и дальше, дальше… Руки не двигаются – может, их вовсе нет, а на полу под ним натекает густая горячая лужа. Кровь. Ходжи-сан отводит глаза. Амон-сан качает головой и молча уходит, а Мадо говорит: – Дурак. Сейдо все-таки сплевывает темно-бурые сгустки и вытирает рот – ответить ей – ладони испачканы кровью. Он думает, зря Мадо пришла и говорит с ним так, ведь здесь кругом гули и сам он тоже гуль. Он думает, кровь не вся его – есть и чужая, слишком уж ее много, а скоро станет еще больше. Кровь людей – бывших и нынешних – сладкая, как земляничный сироп. Сейдо слизывает ее с рук – это тошнотворно и приятно одновременно, как все избыточное. Он говорит Мадо в своей голове: – Прочь с дороги, – и делает шаг вперед, размазывая по полу кровавый след. Он собирается стать первым. Холодный серебристый голос оглушительно смеется.