Разжечь огонь

Занзас скинул в кресло форменную куртку, отстегнул кобуру и взялся за запонки. Пальцы сводило после многочасовой стрельбы, терпения не осталось совсем, поэтому он едва не порвал манжеты. Пламя на всплеск злости никак не отреагировало, хотя в ответ на эмоции родная Ярость всегда толкалась под рёбра, в ладони, просясь наружу. Это он так пиздецки устал, или так на него действовал Цунаёши? Тот спал, раскинувшись на кровати, а ведь когда-то он жался к краю. То ли по идиотской привычке, то ли стеснялся? Боялся? Нет, точно нет. Цунаёши говорил что-то про то, что «ты заполняешь собой всё пространство, и мне некомфортно». Привык? Как Занзас научился не реагировать на его речи о справедливости, обычно доводящие до белого каления. Сколько лет и оттоптанных мозолей им для этого понадобилось? Ха. Занзас стянул одежду и пошаркал в душ, едва не налетев на косяк. В глазах двоилось от усталости, Ярость, обычно держащая в тонусе, не справлялась. Медленно, очень медленно горячая вода расслабляла натруженные, онемешие за день мышцы. Пламя давало невероятную выносливость, но если слишком долго его использовать, то откат мог превратить любого в жидкую биомассу. Или кучу мусора. Чувствовать себя мусором Занзас не любил, но сейчас даже злиться не мог. Что-то не так, — толкнулось в затылок и растворилось в сонной усталой мути. Кое-как обтеревшись, он завалился на кровать, обнял Цунаёши одной рукой и моментально отрубился. Последней мыслью было: ебля и завтрак. Снились хорошо прожаренные трупы. Они ползли за ним, цеплялись обугленными пальцами за штанины, хватали за руки, за куртку, за волосы. У Занзаса кончились патроны, и пламя не слушалось, срывалось всполохами с ладоней и тут же гасло, пока вконец не перестало зажигаться. Занзас ненавидел бессилие, но даже ненависть не давала сил, как раньше. Вообще. Ничего. Когда его обступили со всех сторон, стиснули вонючим мясным кольцом, не давая вдохнуть, снаружи знакомо загудело. Вокруг полыхнуло нестерпимо рыжим, густым и прозрачным. Занзас провалился в темноту, и беспокойство, преследующее его последние дни, надавило на грудь плитой. Его кто-то целовал, настойчиво и вдумчиво, зло. Занзас впустил в рот влажный тёплый язык, шумно выдохнул. Сграбастал в кулак чужие мягкие, непослушные лохмы и пошевелился. Тут же навалились запахи: горячей со сна кожи, едва уловимый — лосьона, мятной пасты и шампуня. Цунаёши. В груди сладко сжалось, и он нетерпеливо заёрзал, притираясь ближе, теснее. Следом хлынули ощущения: вес живого тела, волос, касающихся лба и скул, теплой руки, поглаживающей член, — он моментально отозвался на ласку, щекотно потекла смазка. Плавно накатило возбуждение, и Занзас открыл глаза. Цунаёши отстранился, под его ресницами блеснуло огненным — Занзас любил этот взгляд, от него кровь вскипала солёной пеной, а кожу покалывало обещанием либо хорошей драки, либо, как сейчас, ебли. Он шире развёл колени, толкнулся в кулак, и тот сжался, задвигался, как хотелось, как нужно было, не слишком быстро и не медленно, так, что колени налились слабостью, и Занзас задышал чаще. Цуна бросил горящий взгляд на его пах, облизнулся голодно и откровенно — это завело почище дрочки. — Испортил я тебя, — ухмыльнулся Занзас и положил руку ему на шею, погладил большим пальцем позвонок. Цунаёши повернул голову, потёрся щекой о ладонь, прерывисто вздыхая. Показалось, или его что-то тревожило? Самому Занзасу было неспокойно, он выматался за последние дни. — А со мной ты полюбил целоваться, — Цунаёши отвлёк от неприятно зудящих мыслей. — И делать минет — отличный, между прочим. И… — Я понял, понял, мы квиты. Спорить с этим японским засранцем было себе дороже. Лучше заняться чем-то более интересным. Занзас откинул простыню, потянул Цуну на себя за угловатое плечо: давно не щуплый подросток, а всё равно худой, сколько ни откармливай — он пытался, тщетно. Жилистый и поджарый, как кошка. Красивый, с этими своими стальными запястьями и небольшими сильными руками. С неприятным до кома в желудке тяжёлым взглядом — когда возбуждается или когда серьёзен и зол. И неподатливым ртом, который так отменно умеет сосать и вежливо, но конкретно посылать. Цунаёши перекинул ногу через его бёдра, сел лицом к Занзасу, потёрся о его член задницей: головкой проехался по ложбинке между гладких маленьких ягодиц — яйца тут же налились тяжестью, Занзас сглотнул, сдавленно застонал. Предвкушение растопило мышцы в липкий кисель, шрамы потемнели и неудержимо поползли по коже — ещё медленно и неохотно, словно пробуждались ото сна. Занзас положил руки на рёбра Цунаёши, наслаждаясь контрастом цвета их кожи, прижал и неторопливо обвёл розовые соски, заставляя Цунаёши выгибаться навстречу ласке и смотреть дикими глазами, ощупал бока и спину, вминая пальцы, очерчивая упругие мышцы. Да, чёрт возьми, очень красивый. Каждый раз как маленькое открытие. — Ты на меня так смотришь, как будто съесть хочешь, — прошептал Цунаёши, склонившись над ним белеющей в сумраке тенью, и стиснул пальцы на запястьях, прижимая его руки по обе стороны от головы. — Не отказался бы потом пожрать, — кивнул Занзас, касаясь губами упрямого подбородка, и прикусил его. — Потом — обязательно. Цуна выпрямился, отпуская его, но пошевелиться Занзас всё равно не мог. В животе ёкнуло. На лбу Цуны вспыхнуло Небо, и от него, как усики бабочки, протянулись огненные нити, сковавшие запястья. Пламя брызгало каплями во все стороны, нежно вело по горлу и по груди — по телу растекался жар, ласкал, заплёскивал с головой. Рыжие, как зрелый янтарь, волны-лучи откинули ему волосы со лба, лизнули шрам на щеке — как сухой и горячей ладонью провели — и настырно скользнули по губам. Занзас так прихренел, что разомкнул их. На вкус пламя Цунаёши было пряное, смесь гарам масала. Оно надавило на язык твёрдо и ласково, оборачиваясь вокруг него, и заползло в горло раскалёнными пальцами, так что перехватило дыхание, а по затылку и позвоночнику стекла ознобная дрожь. Его потряхивало, и справиться с рефлексами было непросто, хотелось вырваться и ударить, а надо было расслабиться и поддаться — он просто знал это. Или его Ярость знала? Почему его не сожгло пламенем к ёбаной матери, Занзас не понимал, но от ощущения опасности и удовольствия яйца поджались, а по ногам прошла жаркая волна, ступни закололо тысячей иголок, тело стало почти невесомым. Пламя обернулось вокруг члена бархатной лентой, и вот тут сделалось совсем не по себе. Занзас взопрел от напряжения. Попытался сглотнуть, но в горле словно огненный член затвердел, и он двигался-двигался-двигался, истекая жгучими искрами, а Занзас судорожно дышал носом, ощущая, как пламя облизало головку неожиданным холодком, ввинтилось мятным стержнем в уретру, обняло тугой горячей перчаткой. Цуна насадился на него, и внутри он был такой же горячий, охрененный — Занзас дёрнулся и едва не кончил. Стиснул зубы, балансируя на краю, пока мошонку аккуратно не оттянуло пламя, свернувшееся кольцом. Волоски на загривке вздыбились, все инстинкты кричали об опасности, и Занзас мысленно выругался. Поёрзав, Цунаёши качнулся, мерцающий в пламени как цветной витраж, закусил губу мелкими и в этом сиянии жемчужными зубами — и двинул бедрами: размашисто, сильно, почти выскальзывая и резко опускаясь, сжимаясь — задницей, животом, всем собой. Отдавался так, что искры пламени летели из глаз. Желанный до рези в солнечном сплетении. Розовый гладкий член качался у пупка, Цунаёши длинно облизнул ладонь и обхватил себя. Пальцы Занзасу тут же свело судорогой, так хотел ощутить в них упругую плоть, довести любовника до исступления, до сладких мольб и вскриков. Мышцы бёдер Цунаёши от напряжения чётко выделялись под кожей, влажно блестевшей в отблесках света, по сухощавому рельефу тоже хотелось провести ладонью, всего его заласкать, трогать, облизывать и целовать, но Занзас мог только подаваться навстречу, долбясь в горячую дырку, и взрыкивать. На очередном толчке Цуна низко, певуче застонал, смыкая веки, и Небесное пламя хлынуло прямо из зрачков, заполняя собой воздух, лёгкие, внутренности. В задницу что-то — пламя, это было грёбаное Небесное пламя, кто бы мог подумать, что его можно и вот так, ох, блядь! — ткнулось, округло потёрлось о ягодицы и надавило, проталкиваясь в самое нутро. Занзас едва не заорал: от неожиданности, от безумия происходящего. Хотелось разом и отстраниться, снять себя с этого чёртова дилдо, и насадиться глубже, ощутить полнее, больше. Да блядь! Пламя, словно чуя это, неумолимо давило и заполняло, осторожно, но уверенно; продёргивало нервы удовольствием такой силы, что казалось — ещё чуть-чуть и Занзаса разорвёт на клочки, как в ёбаном космосе. Сердце колотилось о рёбра, он едва дышал, в ушах гулко шумела кровь, его уже трясло, и кто ещё кого здесь трахал! Цунаёши стонал громко, несдержанно, прыгая на его члене, трахая его, вот... зараза! во все дырки, так что в паху до боли ломило от напряжения, спазматично дёргались ноги и руки, так выкручивало мышцы. В темноте и сиянии Цунаёши и вовсе упал на него, начал вылизывать рот, и сам на вкус был как глоток неразбавленного спирта. Переплёл их пальцы — Занзас вцепился в них, стиснул — и впустил пламя на какую-то новую глубину. Мозги плавились, тело уже казалось не просто невесомым, оно состояло из сплошной энергии, нервов и лютого, сумасшедшего возбуждения. Кончал Занзас мучительно долго, хрипя и захлёбываясь. Мышцы пульсировали вокруг таранящего его задницу члена из пламени, и всё вместе было охуенно до полной отключки. Когда продышался, во рту раскинулась пустыня, а кожа горела, болезненно чувствительная. Занзас поморщился и перевернулся набок. Цунаёши лежал рядом, сорванно дыша, мокрый и раскрасневшийся, огненные искры проскальзывали по его волосам и по коже. Занзас поймал одну, она кольнула ладонь, и собственное пламя мягко зажглось, бросая на простыни красные отблески. На душе было удивительно спокойно. — Не знал, что пламенем можно обмениваться так, — просипел Занзас. Цуна облизал губы и усмехнулся, не открывая глаз. — Я тоже. Просто… интуиция. — Ну охуеть. И чего тебя потянуло экспериментировать? — Твоё пламя, оно едва горело, — Цунаёши потянулся всем телом и сквозь зевок договорил: — Но теперь всё в порядке и можно поесть. Только сейчас Занзас осознал, что его тревожило перед тем, как он заснул, но от усталости не просёк — что именно. Пламя гасло. А это как отказавшие ноги или зрение, инвалид на всю жизнь. Он приподнялся на локте и поцеловал Цунаёши. Слова тут были ни к чему. Тот обнял его за шею, облегчённо рассмеялся, лохматый, живой, родной. Его. Занзас потёрся носом о влажный висок, подумал и хмыкнул: — Кофе и стейки. И можно повторить.