Это не любовь.

Это не любовь. Об этом речи даже и не идет. Никифоров просто приходит, берет то, что хочет, и уходит. К чести Виктора — он точно так же и дает то, что нужно Плисецкому. Они научились понимать друг друга, пусть это и заняло много, очень много времени. Сказать прямо никто из них, конечно, не мог — они вообще редко говорят друг с другом. Приходилось ограничиваться намеками — короткими и емкими, иногда размытыми, иногда невнятными. Когда Юра впервые сжимал пальцы на чужом твердом члене — черт, это было невероятно странное ощущение, — а Виктор накрывал его руку своей, чуть перемещая, подсказывая темп. Когда из-за неудобного положения затекала рука, и Плисецкий упирался лбом в чужое плечо, а Витя, понимая смысл этого жеста, подминал его под себя, целуя доверчиво открытую шею… Плисецкий терпеть не может, когда кто-то прикасается к его плечам и шее. Дергается, едва ли не шипит в ответ, отводит чужие руки. Как же он был удивлен, когда Виктор впервые притронулся к нему там, а это не вызвало ничего, кроме мурашек, сбежавших вниз по рукам. Они оба были удивлены тогда; теперь, трахая Юрия — тот испытывает удивительное чувство наполненности, каждый раз это ощущение балансирует на самой грани боли, словно впервые, — Никифоров сжимает его шею рукой, придушивая и словно показывая, кто здесь главный. Они сколько угодно могут собачиться вне этой комнаты, но в постели ни разу не появлялось ни одного разногласия. Виктору нравится слушать, как тяжело, с поскуливанием дышит Юра, когда его трахают. Невероятный звук. Он наклоняется ближе — они едва не соприкасаются лбами — и слушает, продолжая сжимать пальцы на чужой шее чуть сильнее. Любовь к асфиксии — странно, но все равно возбуждающе. Вдалбливаясь в напряженное тело соперника последние несколько раз, Никифоров успевает подумать о том, что стоит подарить Юрию ошейник. Он хорошо будет смотреться с этой безделушкой. Это даже не привязанность. Они не целуются — ни разу, черт. Виктор не против, но Плисецкий всегда твердо останавливает его. Никифоров обиженно бурчит что-то про то, что только проститутки не дают себя целовать, но все же одевается и уходит. Он приезжает в квартиру Юрия раз в неделю — или чуть больше, если уж очень припрет. Это просто как физическая потребность, только вот не в сексе, пожалуй, а в Русской фее. Просто однажды это разом стало невыносимо, пусть даже и выебал его Виктор задолго до того, как впервые осознал свою тягу к этому подростку. Юра против того, чтобы Виктор задерживался дольше, чем нужно. Он не прогоняет его в ночь, конечно, но утром в своей неизменно-грубой манере требует, чтобы Никифоров «съебал отсюда». Виктора же только веселит то, каким резким и колючим выглядит Плисецкий в повседневной жизни, но каким открытым — во всех смыслах — и чувственным становится он, прижатый к простыням. А еще Виктор без ума от того, как грациозно и медленно Юра опускается перед ним на колени, расстегивает пуговицу и нетерпеливо дергает ткань в сторону, чтобы остальные болты расстегнулись. Юрий держит идеально прямую спину, когда трется щекой о чужой стояк сквозь ткань белья, когда слизывает смазку с головки и даже когда после этого поднимает глаза вверх и ехидно хмыкает: «Течешь как сучка, Никифоров?» И после этих слов опускает голову вниз до упора, и Виктор готов молиться на то, как идеально, правильно и горячо Плисецкий обхватывает губами его член. Он сосет как заправская шлюха, несмотря на то, что кроме Виктора ему не на ком тренироваться, и — пресвятой боже — проталкивает в себя пальцы. Никифорову каждый раз кажется, что его мозги вот-вот расплавятся, когда он смотрит, как Юра трахает себя пальцами. Это, возможно, ненависть. Плисецкого все это бесит. Его бесит великовозрастное недоразумение на кухне, которое зачем-то роется в своей сумке; бесит бутылка вина, поставленная на стол — «Я тебе что, шкура? Ты нахуя вино притащил, уебок?» — и, конечно, бесят руки Никифорова. Виктор тычется в его шею мокрыми губами, словно слепой котенок, и Юра отталкивает его — неприятно. Он терпеть не может нежности и прочую такую поебень, на которую временами распирает уебанского Никифорова. Он шипит ему «ненавижу», даже когда стонет не своим голосом и откидывает голову назад. Его руки — на шее Виктора (он мог бы попытаться задушить его, если бы захотел), он упирается коленями в кровать и движется на его члене вверх-вниз, не елозя и не медля, точно зная, как нужно им обоим. Юре нравится ощущать власть над этим человеком, но он даже не пытается спорить, когда Виктор одним движением заставляет его склониться, прижимаясь к чужой груди, и, поддерживая подростка под задницу, трахает его уже сам. Юрий кричит, срывая голос и царапая чужие плечи, от таких до боли резких и глубоких движений. Виктор не против. Между ними слишком много ненависти. А много ненависти — это как много бухла, говорит однажды Юра. Уверенно можно сказать что треть — подделка.