Брошенные судьбой

      — Ну что же, здравствуй, Накаджима Атсуши.       Атсуши только в сторону не шарахается от хорошо знакомого, пробирающего до самых костей голоса. Вздрагивает, будто бы его бьет крупная дрожь, и вжимает голову в плечи, снова, как в самом начале, старается стать как можно меньше и незаметней; не потому что страшно, нет, с Акутагавой он почти забыл это чувство — только вчерашний день перечеркнут неприятным зудящим шрамом, полоской, что сойдет через пару часов — просто теперь неизвестность сжимает внутренности плотным кольцом. Атсуши кажется, что он в змеином захвате, ожидает своего приговора. По ощущениям уже точно смертельного, с такого уже не выбираются. Он только едва смело, собирая последние остатки воли, вновь раздавленный насмешкой судьбы, поднимает голову и поглядывает на Акутагаву, бросая быстрые настороженные взгляды. Рюноскэ больше не ассоциируется с абсолютной безопасностью, скорее с внезапной атакой, мышеловкой, которая неизвестно когда решит захлопнуть свои удушающие объятия; Акутагава не срабатывает по сигналу и инструкции, только по желанию.       Теперь Атсуши знает: желания Акутагавы опасны.       Он в реальности лишь на миг перехватил его взгляд, направленный на Дадзая, и то, что он в нем увидел, ему не понравилось. Оно пригвоздило его к земле, позволяя только безвольной куклой болтаться в чужих руках, сковало, похуже всяких Горгон и Василисков, оно заставило его внутреннее «я» дрожать и молить о пощаде. Яркое, сметающее всё на своём пути желание быть признанным одним единственным человеком, не ведая при этом пощады для других; Атсуши жутко от осознания, что если бы Дадзай-сана перемкнуло, и он приказал Рюноскэ его убить, тот бы это сделал не задумываясь. Не смотря ни на личные эмоции, ни на связь душ. У Атсуши дыхание срывается, и через раз удается вздохнуть нормально.       Атсуши ловит взгляд темных глаз. Слегка мутных, словно бы их владелец не в себе, в нетрезвом состоянии; и ему спокойнее. Акутагава не торопит, не настаивает на ответе — это пока, он понимает — но пока так, он не будет волноваться. Потому что ему нечего ответить, спроси его парень сейчас о главном. Не знает он, что должен ответить, что на самом деле испытывает и как глубоко ушли корни немого отчаяния от предательства, предательства на душевном уровне.       Пусть удар пришелся на тело, всего лишь физический объект, душа кричала в агонии. Её нежные, похожие на цветочные стебельки руки, вздымались к небу, к миру, которым был в тот момент Акутагава, и молили о пощаде, просили о любви и понимании; горя же в огне, порожденным чем-то родным, они не сыпали проклятьями, только тихо, через всхлипы, спрашивали: «За что? И почему?». Почему он, такой близкий, ближе, чем десятки людей, окружающие Атсуши каждый день, творил такое, зачем уничтожал то, с чем был связан.       Атсуши на самом-то деле не хотел знать ответа. Он чем-то горьким отдавался на языке, а горечь парень не любил. Неведение кислое, разъедает что-то внутри, но не подобное сладким заблуждениям, что сначала покрывают душу липкой, позже твердой корочкой, чтобы после одного прицельного удара она разломилась на осколки, как очень тонкий леденец.       Атсуши не отводит глаз, пытается выглядеть естественно, но тело подрагивает предательски; очень сильно хочется отвернуться, чтобы не было видно лица. Он знает — это будет проигрышем, но… Он бледнеет всё сильнее, задумываясь о том, чему не нужно давать и места в мыслях, и руки его, сжатые в кулаки, саднят: ногти слишком сильно впиваются в ладонь. Отмечает он это мимолетно, не раздумывая даже, просто это происходит и всё; он даже не разжимает пальцев. Смотрит на Акутагаву и угадывает, когда в следующий раз рванет: сразу или через пару раз?       Рюноскэ размыкает губы; Атсуши следит за этим так пристально, что может сказать, в какую секунду тот начал и в какую закончил, так медленно для него это происходит; и Атсуши слушает не дыша, много времени это не занимает.       — Разожми уже.       И Накаджима подчиняется, покорно разжимает ладонь, не до конца понимающий происходящего, потому и смотрит так странно на раскрытую ладонь. На ней красуются уже синеватые полумесяцы — следы от его ногтей. Атсуши отмечает, что ещё немного и пошла бы кровь. Эта мысль слегка его бодрит.       Хоть какое-то движение. Пусть даже крови с его рук на землю.       В их мире заходит солнце, обычно вечное, всегда находящееся в зените — как предсказание стремительных изменений в их жизнях. Атсуши не уверен, что готов к ним. Поэтому, когда время таки вновь берет свой ход, а слова срываются с тонких чужих губ, он прерывисто выдыхает. Неизвестность снова ступает рядом с ним, и её ладони как никогда холодны и так противно касаются, будто бы обнаженной перед её прикосновениями, спины, что Атсуши вздрагивает.       Он вслушивается в речь Акутагавы.       Он всматривается в мутные темные глаза и насмешливый изгиб губ. Он не верит в лучшее. Он ждет.       — Не нужно ли нам поговорить? — интересуется Рюноскэ, и бровь его иронично приподнята.       Атсуши упрямее сжимает губы и с неприязнью косится на парня; ему нечего ответить. У него всё ещё нет соображений на этот счет. И только сейчас он позволяет себе осторожнее оглядеть Акутагаву, всмотреться в детали; на самом деле его тонкое обоняние улавливает тошнотворный металлический запах. Он видит кровь: местами свежую, кое-где засохшую корочку, что стягивает кожу; он вспоминает, что последние несколько дней никто из них в этом мире не появлялся, а он сам не трогал чужих ладоней.       Он осторожно делает первый шаг, затем увереннее размашистой походкой, приближается к парню. Атсуши всё ещё не по себе, но и стоять на месте он не может; воспоминания былого, всего, что уже было, тянет его назад, так всегда, что хорошее, что плохое, погребает его под собой. Атсуши трудно жить только настоящим.       Он хватает Акутагаву за руку, сухую и испачканную, и его собственные пальцы подрагивают на чужой коже. Он тянет парня за собой, чувствует, как много силы в теле, но в прикосновения едва ли вкладывает и половину того, что есть. Потому что с виду Рюноскэ тонкий, не хрупкий или маленький — эти слова больше подходят под описания девушек — ломкий, его запястья тонкие, как и руки, Атсуши страшно причинить боль. Он только на секунду сильнее сожмет пальцы и его человеку станет больно, возможно, хрустнут кости, а потом на бледной коже расцветут синяки. Очертят места, где была его хватка, и ещё неделями будут указывать на ошибку, ещё одну в уже немалом списке.       Он не может отмести мысль, что это было бы даже красиво. Безобразно красиво до той степени, что не отвести глаз, что хочется касаться и касаться, гладить, очерчивать грани, слегка надавливать, чтобы видеть, как искажаются острые черты лица, чтобы видеть то выражение, которым он показывает боль.       Щеки Накаджимы вспыхивают алым. Потому что стыдно, и думать так странно и неправильно. Он пытается выжечь образ усеянных синяками тонких рук из своей головы, но не может; он мучительно ощущает, как жар проходит по телу и жжет в районе шеи и затылка. Как в наказание. Он перестает думать и только тянет парня за руку, чувствуя, что ни на сантиметр его не сдвигает — Акутагава упирается.       Никаких видимых действий не производит, даже лицо его застывает маской, но для Атсуши он весь напряженный и пришедший в действие. Ему даже слышно, как урчит Расёмон, довольный тем, как близко подобралась жертва. Не вздрогнув — уже не так боязно — парень думает, что может просто лишиться рук, тех самых, которые так нагло тянет к Акутагаве и которыми сжимает узкие ладони; Рюноскэ же не спешит что-то ему отрывать. Смотрит только исподлобья и хмурится, забавно сводя брови на переносице.        Атсуши не понимает: ни почему он так смотрит, ни почему не может пойти следом без лишних вопросов, ни почему так старательно отдирает его руки от своих ладоней. Почему же тогда просто не призвать Расёмон, без рук вообще Атсуши будет сложнее к нему подобраться и ухватить. Он сам отпускает Рюноскэ и недовольно — зло и обижено — отдергивает руки. Пусть делает, что хочет.       А потом и сам прослеживает чужой взгляд, внимательнее вглядывается в самого себя. У него самого ладони, перепачканные в крови — он лишь смутно соображает, что это, скорее всего из-за того, что он сам испачкал их, держа Рюноскэ — но что-то ещё не так. Потому что у Акутагавы сжатые до побеления губы, и без того бескровные, и глаза он так и норовит отвести, вон как бегают, но он не отворачивается, смотрит прямо на грудь Атсуши. И парень не осознает почему, что же такого могло привлечь внимание Акутагавы? И он сам опускает взгляд. Прямо туда, где на белой рубашке отцвело кровавое пятно; уже засохшая кровь, въелась в ткань, и стягивает кожу под ней корочкой. Атсуши ощущает только отголосок боли, причиненной Расёмоном в реальности. И упрямо не понимает одного: почему это передалось и в их мир? Ведь раны уже зажили. Нет и следа, только в первую ночь грудь перечеркивал розоватый шрам, противный, словно бы кожу только что ошпарили, и она слезла, оставив нечто подобное после себя.       Он поднимает рассеянный взгляд на Акутагаву.       Тот ждет. Атсуши видит, поэтому лишь несмело улыбается; он слышит, как раздается скрежетание зубов и в следующий миг ощущает, как горло что-то сдавливает, а спину пронзает болью. Акутагава впечатал его в стену, его ладонь сжимает шею Атсуши, и он знает, его рука не дрогнет, если что. Накаджима шипит рассерженно и по-кошачьи, чуть-чуть от боли, и впивается ногтями в чужие руки, хватка не ослабляется.       — Может, теперь поговорим? — Акутагава близко, так близко, что Атсуши чувствует его дыхание на лице и шепот проникает внутрь ядом. Но ему не до этого. Он отбрыкивается, норовит ногой попасть по парню, и вообще не понимает, чего это на него нашло. Всё же хорошо было.       А потом, в следующий раз, и рта не позволяет ему раскрыть: бьет прицельно, с размаху в живот, отталкивая ногой. Атсуши опадает на землю, колени подкашиваются, эта маленькая слабость ненавистна ему, как и осознание некой своей беспомощности против такого противника, как Рюноскэ. Он часто и порывисто дышит, глотает как можно больше воздуха, доступ которого перекрывал Акутагава. И, пошатываясь, поднимается. Он взглядом опаляет связанного с ним человека, и при новой попытке что-то им сказать только рычит. Атсуши четко слышит, как этим говорит «заткнись».       И потом он просыпается, всё ещё видя перед собой удивленное лицо Рюноскэ.

***

      Весь последующий день Атсуши не может найти себе места. Сомнение врывается под кожу и зудит каждый раз, стоит вспомнить Акутагаву; раздражение вслед волной накрывает и без того взвинченного парня. Работа в агентстве впервые кажется подобной аду.       Атсуши слегка потряхивает, он слишком сильно сжимает пальцы, и зажатые в них документы неизбежно мнутся, он прикусывает от досады губу и глазами осматривает стол. Ещё так много бумажной волокиты… Оповещение Дадзая о новом задании звучит как спасительный гудок; Накаджима вскакивает на ноги, стоит мужчине произнести первые слоги его имени, если Осаму и удивлен, то не показывает этого, только улыбается легко и сверкает глазами. Атсуши отказывается принимать это за плохой знак. Однако остается настороже, пока Осаму рядом, просто, мало ли.       Интуиция, или звериное чутье, в общем, одинаково, Атсуши не подводит.       Задание оказывается мелкой чушью, где всего и нужно найти «загадочного и неуловимого» сталкера; Дадзай вычисляет его менее чем за час. Так долго из-за лишних пафосных речей и философских размышлений, на какой веревке висеть удобнее; Атсуши только наигранно заинтересованно односложно отвечает и вставляет короткие емкие замечания собственного мнения. Поддерживать разговоры о суициде и знать при этом десятки этих самых способов становится привычкой. Он не помнит, когда начал запоминать сказанное, и почему оно всплывает в памяти в ненужные моменты.       Пока Дадзай прощается с клиентом — молоденькой девушкой, студенткой старшей школы — Атсуши стоит, прислонившись к ограждению. Нет желания выдавить и крохотную улыбку. Небо на редкость чистое, ни единого облачка. Это так заинтересовывает парня, что он не замечает, когда Дадзай возвращается.       Атсуши замечает только после тычка под ребра.       — Что вы делаете? — интересуется он недовольно, потирая ноющее место. Худощавый на вид Осаму бьет метко и так, словно в нем пара лишних килограммов чистых мышц.       — Привлекаю внимание, — просто отвечает Дадзай и опирается рядом на ограду. — Ты что-то слишком задумчив, Атсуши-кун. Что-то случилось?       Парня подмывает ответить, что проблема у него одна — в ней метр семьдесят роста, чертовски пугающие глаза и опасный черный плащ по кличке Расёмон, что так и норовит при каждой встрече что-то да откусить ему. Ах да, это ещё его родственная душа. Атсуши прокручивает это в голове, представляет, как это будет выглядеть, если он действительно так скажет, и тяжело вздыхает. Глупая ситуация. Он взглядывает на Дадзая, что даже не смотрит на него, его взгляд сейчас прикован к оживленной улице и с виду, ответ парня его ничуть не интересует. Атсуши колеблется мгновение, прежде чем заговорить.       — Нет. Никаких проблем.       Осаму странно на него смотрит, резко переводя взгляд, но ничего на это не говорит.       — Тогда хорошо, — кивает он, прежде чем снова задорно улыбнуться. — Ну что же, тогда возвращаемся.       Атсуши бурчит что-то согласное. Всё же лучше промолчать, чутье на этом настаивает, да и с самого начала стало ясно, что этот мужчина не так-то и прост, поэтому Атсуши слушает внутренний голос и просто вновь идет за ним. «Всё же Дадзай-сан пугающий человек…»       Солнце клонится к горизонту.       Под вечер Атсуши мечется по своей небольшой квартирке, словно пойманный зверь. Он не может ничем себя занять: кухня вычищена до блеска нервными стараниями, окна вымыты — Дадзай даже заинтересованно выглянул из своего окна, что-то для себя взвешивая, Атсуши просто не обратил на него внимания — а строчки ранее привлекательных книг проходят мимо сознания. Он доведен до предела и неизвестно, когда рванет.       Атсуши знает, что такое «закрыться» — это была одна из самых увлекательных бесед с Осаму, когда они заговорили о родственных душах, и первое, о чем упомянул мужчина, был именно своеобразный блок. Способ закрыться от связанного с тобой человека. Ни единой лазейки, только осознанный выбор с другой стороны; Атсуши думает, что слишком жестоко так поступать с родным, по сути, человеком, Дадзай лишь лениво поддакивает и томно выдыхает:       — Чистое самоубийство.       Потому что бьешь ты не только по другому человеку, в первую очередь удар, конечно, приходится по тебе. Атсуши смотрел в восторженные глаза наставника и… почему-то этому не верил — впервые ему казалось, что Дадзай вовсе не рад такому изощренному способу самоубийства; он накидывает возможные варианты и самым удачным считает тот, что связан с болью. Её Осаму не любит, а способ не просто её предполагает, он обещает адские муки в обмен на маленькую глупость. Атсуши обещал себе в тот момент никогда не прибегать к такому, если окажется, что у него и правда есть свой человек.       Но сейчас это казалось заманчивым вариантом.       Потому что его родственная душа — Акутагава, и с ним непросто. И нужно глядеть в оба, чтобы не лишиться руки или ноги, в худшем варианте, чтобы заживо не вырвали сердце; Атсуши помнит кровавое пятно, проявлявшееся на рубашке. Он вспоминает Акутагаву, строит перед глазами его образ и воспроизводит каждую острую черточку, из которых он, в общем, и создан. Акутагава как ёж. К нему не просто подойти, не напоровшись при этом на иглы; Атсуши хочет пытаться, но мягкие подушечки лап истерзаны в кровь, и нельзя прикоснуться, не испытав боль.       Ближе к ночи Атсуши сворачивается клубочком на футоне; прячет голову между подушкой и тонким летним одеялом. Будто пытается не слышать чего-то. Но… в его квартире тихо, только ветер через открытое окно колышет занавески, и слышен треск цикад. Смотря над подушкой, уткнувшись в неё и носом и подбородком, он глядит в окно; небо темное, луна едва видный полукруг, тонкий, ярко-желтый.       Он не знает, что делать. Убегать так легко, но это такой неправильный выбор, ведь внутренности грызет мотылек, глупый, он взмахивает крыльями там, где негде взлететь, потому от жгучей обиды горько и зло. Поэтому и причиняет боль, надеясь обрести свободу для полета. Он летит на огонь, обреченный в нем же и сгореть, но упрямо рвется к судьбе. Их судьба это предрешенный выбор — связанные кем-то свыше без права выбора — они мотыльки, что глупые летят на огонь, огонь предрешенных чувств, но ведь они могут и противиться. Есть такие люди, что этого не принимают. Атсуши хочет для себя решить, к какой категории относится он. Поэтому прикрывает глаза и зевает; как же он устал.       В их мире как-то прохладно. Ветер нещадно гонит облака, а солнце снова висит в небе. Атсуши идет. Рассматривается по сторонам, ища отголосок знакомой фигуры, кусочек черного плаща; вокруг как-то тускло, краски не такие яркие, как когда этот мир только-только обрел свой цвет. Парень поднимает голову и видит — это так потускнело само солнце; он улыбается под стать ему, слегка вымученно.       Акутагаву он находит всё на той же детской площадке.       Он сидит, прислонившись к оградке, обессиленный и раненный. Зажимает дрожащими пальцами рану на руке, и смотрит немо в никуда, взгляд его пуст.       Атсуши замирает на месте — это всего секунда, но по ощущениям так долго, что, делая следующий шаг, он спотыкается о собственные ноги и едва не падает, так спешит к раненному. В пару шатких, широких шагов он оказывается рядом и падает на колени; не возникает ни одной лишней мысли о правильности того, что он делает, только чистое желание помочь.       Он смотрит на Акутагаву, а тот пристально в ответ на него; его глаза всегда темные и мутные, блестят поволокой. Атсуши понимает, что он не может сопротивляться. Но даже это не подгоняет его, наоборот замедляет, как только может: он ищет в чужих жестах хоть долю согласия. Он лишь на грани сознания позволяет себе мысль, что ни один из возможных ответов не остановит его. У Рюноскэ дыхание частое и прерывистое, он сжимает губы, изредка кривит их, а на взгляд парня, устало как-то привычно фыркает. Атсуши слышит в этом: «Делай, что хочешь», — возможно, это лишь то, чего он сам желает.       Он прикасается к месту ранения неуверенно, не к месту вздрагивая в начале; оттягивает края ткани в стороны, чтобы увидеть саму рану, и, видя, задыхается от увиденного. Не говорит ничего, не отводит взгляда, только сглатывает шумно. Не зная, что именно лучше сделать дальше.       Ранение, конечно же, не смертельное, более точно оценить его серьёзность парень не может. Смотрит лишь на рваные края кожи, кровь, всё ещё текущую по руке и впитывающуюся в ткань, и мысленно паникует, раз за разом сосчитывая до десяти. Ему хватает трех раз, чтобы взять себя хоть чуть-чуть в руки. Он аккуратно, как может, поднимает Акутагаву на ноги, стараясь не задевать раненной руки, и обхватывает за торс, крепко прижимая к себе, вторую руку тоже самому приходится закидывать себе на плечо. Или Рюноскэ уже мало что понимает, или так обессилен, потому что сам этого не делает. Атсуши отметает угнетающую мысль о том, что это, возможно, неприязнь.       Шагать приходится осторожно. Акутагава пусть и не жалуется — он вообще способен на подобное? — но Атсуши и сам чувствует, когда тот особо сипло выдыхает через сжатые зубы. Короткий путь к знакомой реке проходит как никогда долго; солнце блекло висит в небе.       Атсуши опускает его на землю и хмурится, не знает, насколько долго хватит терпения парня. Но времени на размышления нет, поэтому он резко, недостаточно сильно, чтобы порвать, дергает плащ Акутагавы, намереваясь его снять. Расёмон ощутимо ощетинивается в ответ. Накаджима одергивает уколотые ладони. И поджимает губы.       — Я просто хочу помочь, — четко говорит он. Взгляд Акутагавы не теплеет ни на йоту. «Не верит», — понимает парень, но снова протягивает руки в новой попытке.       Когда руки уже исколоты полностью и нет ни единого целого места, Атсуши шипит, после последней провальной попытки; идея просто вырубить Акутагаву и обработать рану кажется самой удачной. Он только на плащ косится, не до конца уверенный в том, что он не продолжит сам защищать владельца; Атсуши, вздохнув, решает пробовать сам и по-другому, то есть по нормальному, по его же меркам.       — Успокойся, — говорит он Акутагаве. Тот, конечно же, не слушает, устало, но насмешливо усмехается и щурит глаза.       Атсуши борется с ним ещё минут пять, а потом — совсем-совсем не по-честному, не так как предназначено светлым мальчикам — хватает за раненную руку, давит намеренно, но со знанием дела, чтобы не фатально и без лишнего риска. И прямо в лицо выдыхает:       — Тебе нужна помощь.       Акутагава давит вскрик — Атсуши видит, знает, потому что сам это и вызвал. Разговоры с Дадзаем не проходят напрасно, что-то Атсуши да подхватил от наставника, он ещё не знает, стоит ли этому радоваться или нет. Зато он добивается от Рюноскэ согласия. Он снимает плащ и бросает его рядом с парнем, терпя недовольное его при этом шипение. Рвет рукав выше раны, отрывая мешающий кусок ткани, и осматривает внимательнее. Глубоко, это единственная проблема. Атсуши здесь бесполезен, он может только оказать первую, и то неполную, помощь, но не останавливается, продолжая своё незамысловатое дело — единственное, во что он хочет верить, что в реальном мире ему окажут нужную помощь.       Он омывает водой рану, подстраиваясь под Акутагаву — когда осторожнее, когда быстрее. Позже рвет рубашку на лоскуты, чего уж жалеть, и заматывает туго, но достаточно, чтобы рука в случае чего не онемела. Труд кажется ему приемлемым, и он облегченно выдыхает, кажется, впервые за это время. Он оставляет Акутагаву, когда понимает, что оказание помощи в реальном мире началось. Он спит с улыбкой на губах.       Ровно через неделю Расёмон вновь вгрызается в него в реальности.

***

      Атсуши смотрит в родной потолок и чувствует, что встать, даже через силу, довольно сложно. Он устал. Последний месяц становится чередой событий, что как зебра меняются через раз, цвет черный и белый; в последнее время черная полоса идет особо долго. Наверняка из-за предшествующей ей белой.       После последней встречи с Акутагавой Накаджима попал в больничное крыло агентства — что равно просто попасть в руки Йосано-сан. Его раны затягивались быстро, но отпустить его не решились; была ли это предосторожность или ещё чего, парень не знал. Но, то и дело улавливал тонким слухом обрывки чужих разговоров, в них, так или иначе, проскальзывало его имя. Кажется, дело касалось не только его самого, но и его родственной души, что так немилостиво обошлась с ним. Его хотели уберечь от Рюноскэ. Атсуши даже не знал, как реагировать на это, он был им всем благодарен за заботу, в его жизни такого ещё не было, но с другой стороны это было лишь их дело. Дело, что связывало одной цепью две души, не так уж и желающие этого, но всё же.       Акико грозилась держать его в постели ещё пару дней, если не прекратит попыток встать и взяться за дела, но Атсуши знал, полностью ощущал своё самочувствие. Поэтому было ясно как день: он уже в норме, а её слова ложь. Фарс, что заслуживает отдельного разговора. Атсуши не начинает никакого разговора. Только улыбается привычно мягко и уходит, его так просто не удержать.       Дадзай, всё время стоящий за дверью, довольно фыркает, когда Атсуши проходит мимо. Атсуши не замирает, только вздрагивает, потому что появление у наставника действительно беззвучное. Даже тигриному чутью не справиться. Он приступает к делам в тот же день, не слушая никого. Осаму на его стороне, это вызывает больше возмущений, но уже не так сильно касающихся самого парня, всё внимание переключается на Дадзая. Атсуши может спокойно работать.       Первые дни он старается не думать. Больше работать, вслушиваться в речи наставника и читать, много, так много, что в голове после ничего не остаётся, пусто, а потом взрывается та самая пустота тысячами фраз слов, цитат, персонажей. Он засыпает уморенный мыслями. Чужими, навязанными, но не о нем.       А сейчас, когда дела резко иссякли — когда только успел всё переделать? — времени свободного и слишком личного становится невыносимо много. Мысли возвращаются к Акутагаве.       Он снова порвал его тело Расёмоном; безжалостно истерзал в реальности, когда в их мире позволил оказать себе помощь. От предательства на том самом душевном уровне неприятно ныло внутри, ломало кости и сдавливало горло. Атсуши не показывал слез, как и вовсе не желал плакать, только горечь отдавалась на языке после невысказанных мыслей. Во снах никто из них не появляется: про себя Атсуши знает, про Акутагаву — чувствует. Ему ещё нужно время на размышление.       Атсуши закрывает глаза, чтобы отдаться безликой пучине, что следует вместо сна.       Ни в одной из их битв не следует решающего удара; останавливает ли их связь, которой они оплетены слишком сильно или же уже личные побуждения — неизвестно. Только цепь связи, скрытая под виноградной лозой, сжимает шею шершавым объятием, не давая выбора. Их связь — яд, понимает Атсуши, такой, от которого ещё не придумали антидота, от которого не уберечься лишь профилактикой и осторожностью. Яд, что уже при рождении входит под кожу, впитывается внутрь, отравляет душу, не оставляет выбора. Яд, от которого нет спасения. Потому что ни мысли, ни чувства уже не будут под твердым контролем: частично они отданы связи.       Атсуши редко слышал имена тех, кто сам отказывался от своей души. Такие случаи с вероятностью один на сотню тысяч человек, доказывали то, как идеальна эта связь, что выбор свыше правильный.       Но… он всё же знал такие случаи. Лично видеть ему такого не приходилось: жизнь в приюте скрывала множество красот внешнего мира, а на работе его это не касалось, но разговоры с Дадзаем неизбежно вели к чему-то объятому запретной дымкой. Для него шоком было, что человек вообще может не признать своей родственной души и уйти жить с кем-то другим, с тем самым даже не пересекаясь. Нет, душа, конечно, могла быть и просто близким другом, но если её удавалось найти, большинство старалось завести отношения романтические. А тут полное непринятие.       В такие моменты, когда беседа шла в этом русле, Дадзай приносил старые газетные вырезки — когда-то ещё не было чем-то постыдным вынести чужую жизнь на всеобщее обозрение и укорить в том, что кто-то не следует правилам мира. Тогда подобные ситуации выносили на всем известный уровень и шли десятки программ с интригующими названиями «Возможно ли отречься от родственной души?». Старые файлы, подозрительного происхождения, в них рассказывались совсем ужасные вещи, типа: человек убил связанного с собой человека, как непрочна эта связь в подпольном мире и статьи о ненормальности индивидуумов, которые отрекаются от связи. «Это ошибка, сбой в масштабной программе; это можно приравнять к серьезным заболеваниям психики, поэтому можно ли вообще считать таких людей полностью дееспособными?» — гласили ужасные строчки с выцветшей газетной страницы. Атсуши, борясь с отвращением, отшвыривал газеты, смотря в глаза наставника, а тот лишь улыбался и шептал пресловутое, уже въевшееся парню в мозг: «Чистое самоубийство».       Потому что от души так просто не откажешься, не отвернешься от правил мира, которые скандируют все, даже рекламные ролики в перерывах между программами. И даже то, что ты, возможно, просто родился не в том мире, тебя не спасет. Они снова собираются с Осаму — Атсуши всё ещё не может найти себе места — и просматривают материалы, от которых леденеет кровь. «Чистое самоубийство», — как-то мурлыча, изрекает Дадзай. — «Яд», — отвечает Атсуши и, кажется, они отлично понимают друг друга.       Атсуши был просто рад, что у него вообще есть родственная душа — теперь правила этого мира и удушающая его связь давят ему на плечи похуже груза прошлого. Ему не хочется быть с кем-то лишь из-за связи. Он рад бы поддержке, что может существовать в таком варианте, но их с Акутагавой дуэт — это дикие животные, что из-за привязи не могут вцепиться друг другу в глотки, хотя и стараются. Остается гадать, когда же не выдержит это нить.       Они позволяют себе таки появиться в мире снов. От этого ничего не меняется: они не разговаривают, но, как и прежде не цепляются друг за друга, попыток разорвать иного тоже не следует. Они просто существуют в одном месте и это уже прогресс. А потом у Атсуши нет времени считать дни, когда они вместе в том мире, а когда нет, даже нет времени вспомнить, когда он вообще в последний раз был в том мире. Если засыпает, то крепко и без всяких отвлечений. На горизонте их безопасности маячит Гильдия.       У Атсуши из-за переживаний вечный комок в горле, что мешает даже просто нормально вздохнуть, нервная дрожь, что бьет каждый раз, стоит остаться одному и сотня сомнений в сердце. Может, если бы не он, ничего этого не было? А потом, одергивая себя, он думает, да кто он такой, чтобы из-за него происходило что-то такое масштабное, но это успокоению не помогает. Он цепляется пальцами за реальность, но она, скользкая, выскальзывает с его пальцев, а его самого поглощает трясина. Дни сливаются в одно целое.       Ран на его теле с каждым днем всё больше; он смотрит в обеспокоенные глаза Кёки и мягко улыбается, всё хорошо, пока он жив. Но она, маленькая и такая хрупкая, с силой цепляется за его ладонь. Не хочет отпускать. И Атсуши смеётся, тепло и не насмехаясь, без труда освобождая руку.       — Всё будет нормально, — говорит он. — Я справлюсь.       Через несколько дней на её же глазах его похищают, а её схватывает полиция. Затуманенным болью сознанием Атсуши обещает себе больше никогда не загадывать наперед.       Стычка с Гильдией оказывается изматывающей. Атсуши заваливается домой, в темноте бредет к футону, и радуется, что сегодня Кёку к себе забрала Акико — он бы уже не справился. Нет сил даже раздеться, он только на пороге сбросил обувь. Он падает лицом в подушку, обнимает её, и кое-как накинув на себя одеяло, отключается — это предел его возможностей.       Поэтому большой неожиданностью для него становится оказаться в их мире. Обычно в таком состоянии он едва ли на такое способен. Атсуши стонет от разочарования. Хочется спать, даже здесь. Он устало оглядывается в поисках хотя бы лавочки, в этом мире тепло и без одеяла, солнце снова вечное.       Он бредет вперед, когда ничего подобного рядом не оказывается. Он не идет целенаправленно, просто ноги ведут куда-то. Поэтому, когда он оказывается всё на той же детской площадке, хотя дороги не помнил, не удивляется, уже не может. Он выискивает Рюноскэ, такого же всколоченного, с единым отличием, что тот ещё в бинтах, это не регенерация парня тигра, и идет к нему. На всё остальное уже всё равно. Он падает рядом с ним, опираясь всё на ту же ограду, и без задней мысли, вообще без какой-либо мысли, приваливается к нему плечом. Потому что быть в сознании тяжело, спать хочется больше, чем жить, а Рюноскэ теплый и живой рядом, поэтому к нему тянет, только одиноко тает мысль, что раз он в таком же состоянии, то вряд ли сможет что-то ему сделать. Атсуши в любом случае надеется.       Он выжидает пару секунд — упрямо отгоняя сон, за это время в случае протеста Акутагава должен поотрывать ему всё что угодно и отшвырнуть как тряпку к ближайшим кустам, и зевает. Взрыва не случается. Акутагава молчит. Тогда Атсуши удобнее устраивает голову на его плече, закрывает глаза и, кажется, бормочет что-то похожее на «спасибо». Он уже не помнит, усталость берет своё.

***

      С того дня между ними всё более менее мирно. Во всяком случае, в мире снов. Атсуши снова мог приближаться к Акутагаве без риска остаться без рук, а тот, уйдя в привычное спокойно-молчаливое состояние, позволял омывать окровавленные ладони — в их понимании это была гармония. Атсуши не знал, почему так просто мог простить всё этому парню. Может это снова была связь, что ядом очерчивала их жизни, или же понимание, проложенное между ними попытками убийства. Атсуши немного всё равно.       Он снова вливается в привычный ритм жизни, работает, зависает с Дадзаем над странными материалами и пересекается с мафией, потому что невозможно не делать этого, если вы существуете в одном городе. Стычек не происходит, серьезных так точно; но если это Акутагава, то по-другому никак. Всего-то небольшая потасовка, пара царапин и час восстановления. Они не пытаются друг друга убить.       Поэтому Атсуши как-то проще.       У него две стороны, на которые можно ступить без промедления. Но их нельзя разделить на темную и светлую, потому что абсолютного не бывает. Есть просто светлая и чуть темнее; обе приятные. Пока вторая временами не выталкивает его в реальность и не показывает реалии жизни прямо перед глазами; ему всё ещё не нравятся правила жуткого мира. Одна сторона — Агентство; теплое и уютное, с близкими по-своему людьми, где он смог найти дом и свой путь; вторая — целиком и полностью Рюноскэ. И странные, абсолютно неправильные мысли о красоте тела, усыпанного синяками. Атсуши принимает полностью две стороны себя, даже ядовитую связь их мира. Ему снова легко дышать.       Но то ли связь таки яд, или он неудачлив, но судьба снова переворачивается с ног на голову. На задании он видит человека, которого желал никогда больше не видеть, даже труп его не радует. Только ужас расползается по лицу, и он чувствует, как леденеет кожа, он кричит.       Он теряется. Не знает снова, что правильно, потому радость не цветет в сердце, как и скорбь, зачем скорбеть о том, кто так долго терзал тебя? Он слушает Дадзая — просто потому, что обычно тот говорит дельные вещи — но успокоения не чувствует. Только немое отчаяние; крик тонет где-то в горле, так и не вырвавшись наружу вновь. Атсуши думает о связи, яде, самоубийстве, это чаще всего мелькает в его жизни, и не понимает, где пропустил нужный поворот. В конце он приходит к выводу: его, наверное, и не существовало, только не в его жизни.       Они таки доводят расследование до конца. Это не приносит ни ожидаемого облегчения, ни радости от правды, только снова скребется внутри противно, не доверяя, просто так ничего не бывает, так зачем тот человек хотел сделать это? Что он хотел так сказать Атсуши, что приехал в этот город? Йокогама для Атсуши дом, со своими темными улочками, в которые лучше не соваться, со своим солнцем и своей кровью — кровь временами реками течет по её улицам. Накаджима принимает и это. Даже если кровь его. Для него истина теперь просто существует, ведь она ничего не изменила, тень воспитателя из приюта всё ещё стоит за его спиной. И Атсуши вспоминается Акутагава.       Они лишь мельком пересеклись за этот день (Атсуши почти уверен, это дело рук Осаму), и Акутагава играл роль информатора. Взгляд Рюноскэ резанул по нему холодом, но к Атсуши он так и не прикоснулся, он не тронул его даже пальцем. Но Атсуши и до этого нет дела. Солнце катится к горизонту, последние лучи смазано проходятся по нему, освещая волосы медью, и одновременно с прохладными порывами ветра темнеет. В парке зажигаются вечерние огни. Атсуши один.       Домой он бредет поздней ночью.

***

      А во сне солнце перестает блекнуть: оно режет Атсуши по глазам и ему приходится прикрыть лицо ладонью, чтобы разглядеть дорогу. Он не понимает знамений собственного мира, поэтому не отвлекается на лишние размышления, только идет спешно по знакомому пути. Он помнит этот мир без красок. Такое ужасное время, когда он рисовал и не предполагал, какой цвет теперь попался ему в руки, только белая линия на черном асфальте. Таком, как плащ Акутагавы. Да… потом всё изменилось.       Атсуши стоит напротив детской площадки, с которой всё и началось. Рюноскэ тоже здесь. Их взгляды пересекаются. Янтарь с примесью аметиста и черный оникс — они не двигаются. Атсуши открывает рот, но не может сказать, и снова делает лишь глубокий вдох и медленно выдыхает; руки его сжаты в кулаки и слегка подрагивают. Ему стыдно за самого себя. А Акутагава спокоен, стоит, прислонившись к ограде, и в глазах его сонное безразличие, он расслаблен. Ждал — догадывается Накаджима, вспоминая события уже прошедшего дня. Но это не помогает справиться с накатившим. Он делает шаг вперед, неловко покачиваясь, и замирает, не уверенный в дальнейшем действии. Взгляд из-под ресниц Рюноскэ: как отдельное искусство, подталкивающее к пропасти.       И Атсуши позволяет толкнуть себя в последний раз, у края бездны.       Его шаги всё такие же неуклюжие, он раскачивается из стороны в сторону, но ступает неожиданно твердо и бесшумно — Акутагава позволяет себе в легком удивлении приподнять брови. Атсуши близко к нему, и его аура ощутима даже за пару метров, такая же неопределимая и опасная, как шаги. Они соприкасаются аурами — у Рюноскэ это острая тьма — и телами. Наконец-то полное единство. Атсуши утыкается лбом в плечо Акутагавы, и тот свободно обхватывает его за плечи. Дыхание Накаджимы прерывистое.       — Я больше не могу, — говорит он.       — Я знаю, — отвечает Рюноскэ. И пальцы его сильнее впиваются в плечи. Он как облако тьмы обволакивает, пытается поглотить, а Атсуши сдается, не может больше бежать от этого. Здесь сдаться не означает проиграть.       Атсуши вспоминается Дадзай. Тоже с темной стороной, что захватывает, но он не сравнивает его и Рюноскэ. Потому что, несмотря на взгляды и внешне схожие действия, они не похожи, самое главное в них не схожее — ведь тьма у каждого из них разная. Накаджима прижимается ближе. Яд в наших венах — думает он. И вдыхает больше воздуха, чтобы насытить кислородом ядовитую кровь.