Дорога на юго-восток

Сокджин, наверное, сошел с ума окончательно, потому что взял зараженного мальчишку с собой и махнул в Циндао, до которого почти два дня езды и почти две тысячи километров. Эпидемия распространяется со скоростью падающего ряда домино, друг за другом роняющего все больше и больше костяшек. Сокджин понимает, что так нельзя и что он фактически преступил закон, клятву Гиппократа и все, что только мог, но не собственную совесть и не собственную душу, когда бледный, измученный Чонгук, с яркими синяками на сгибе локтя, сухими слоящимися губами шепчет: «Знаете, я всегда мечтал…» — Джин не может оставаться равнодушным и хмурится, прописывая дополнительный курс блядских таблеток, которые не помогают, а медленно травят, освобождая койку для еще одного зараженного. Парень все равно умрет, как бы Сокджин не клялся ему в обратном и не обещал невозможное. Поэтому во время ночного дежурства он отключает Чонгука от капельницы и подхватив на руки, чтобы не будить, укладывает на заднее сидение «пикапа». Молодая медсестра провожает его до больничной парковки. Она утверждает, что позаботилась о камерах в коридорах, и желает удачи. — Если эпидемия выйдет из-под контроля, они будут отстреливать всех неизолированных. Надеюсь, вы это понимаете, — говорит она вместо прощания, и Сокджин еще какое-то время в зеркале заднего вида видит ее худенькую фигуру со сложенными в молитвенном жесте руками. Мотор тихо гудит. Сокджин внимательно наблюдает за дорогой, остервенело давя на педаль газа и иногда бросая взволнованные взгляды на спящего парня, лицо которого, освещенное городской иллюминацией, приобретает восковой окрас, и если бы не тихое сопение, можно было подумать, что тот уже мертв. У Сокджина хроническая любовь к своему пациенту и клиническая смерть от безумного отчаяния и беспомощности, и сердце полыхает синим пламенем чуть левее позвоночника, облизывая горячими языками ребра и трахею. А еще рвет душу, когда Чонгук сгибаясь пополам, ломаясь в коленях и локтях, истошно вопит от раздирающей боли и ногтями пытается вспороть кожу лишь бы избавится от нее. Сокджин резко тормозит, чуть не врезаясь в электрический столб, вытаскивает парня из машины, пока тот вцепляется ногтями в его руки, не помня себя, прижимает к разгоряченному асфальту, вдавливая предплечье в шею, и проталкивает в глотку две капсулы морфия. Сокджин — сумасшедший и тлеет внутри, заполняясь безысходностью до краев. Она вырывается наружу солеными слезами, которые тут же высыхают под палящим утренним солнцем. Чонгук затихает, пьяными водянистыми глазами уставившись в небо. Он выглядит устало и вымученно с прилипшими к вискам темными прядями и судорожно искривленными губами, сквозь которые вырывается липкий воздух, иссушающий и дерущий горло. Сипло дышит и ловит кровоточащими пальцами пыль. Джин осторожно стирает текущую по подбородку Чонгука слюну и прижимается к его лбу своим, а после к губам, сухим и треснувшим, чтобы почувствовать сквозящую жизнь, которая еще теплая, еще дышит. Он живой, а значит надежда слабо светит сквозь пустынные коридоры страха. Джин не верит в магию, но надеется на чудо. — Птицы летают слишком низко, — еле слышно шепчет Чонгук, а, когда Сокджин смотрит вверх на парящие в небе живые самолеты, кружащие над ними так, что кажется — только руку протяни, хватает за запястье и сжимает, скалится, пытаясь выдавить улыбку. — Пожалуйста, поцелуй меня еще раз. До Циндао они не добираются. Через пару часов Чонгуку становится в разы хуже. Он вновь мучается от дикой боли, раздирает горло в кровь, серая кожа обтягивает скелет, проступающий, как сквозь брезент металлический каркас, глаза западают и постоянно гноятся. Джин держится и продолжает успокаивать, обещая, что все будет хорошо, хотя прекрасно понимает, что не будет. Парень тает, все более походя на тень, чем на человека. Приходится остановиться в проезжаемом городке, где улицы кишат больными, отчаявшимися и догорающими, как лучины. За ними увязывается один из зараженных, умоляя подписать петицию о роспуске карантина. — У меня жену и двух девочек вчера забрали. Как же так? Нельзя же так с людьми, как зверей, в четырех стенах держать, — говорит он, и у самого все тело в гниющих черных пятнах, значит недолго осталось. Джин не уверен даже, что это мужчина переживет сегодняшнюю ночь. — Пожалуйста, — вновь умоляет он на этот раз громче и хватает тонкими костлявыми пальцами за локоть, давя на жалость. Сокджин сдается. Весь город смердит затхлым отчаянием и смертью, проникающими под кожу до тошноты и отравляющими последнюю надежду, но выбора нет. Уже в номере Чонгук кутается в одеяло, внимательно наблюдая за вышедшим из душа Сокджином, не стесняющимся своей наготы, который жадно пьет воду. Температура на улице поднялась еще на несколько градусов, достигнув критической отметки. Он видит, как трясутся чужие руки, сжимающие стакан. — Не бойся, — еле слышно говорит Чонгук, но в тишине комнаты слова звучат слишком громко. — Умирать всегда легче. ~ Сокджин просыпается от воя сирены и смотрит в потолок, пошедший трещиной. Окно распахнуто настежь, но тюль неподвижен. День клонится к вечеру, и тени, давясь синевой, распухают. Чонгук еще спит. У него бордовые, отливающие фиолетом пятна на щеках, на лбу, на шее прямо рядом с острой тенью кадыка начинают чернеть по краям и шелушится, хриплое, свистящее дыхание, как у чахоточника, и холодные влажные руки с кровью под ногтями. Чонгук болен. У него теперь завтра — вечное сегодня. Ким может по пальцам одной руки посчитать сколько еще дней подряд парень проснется. У Сокджина шелушатся губы, так что до крови сдирая кожу, и дышать тяжело. Сокджин начинает загибать свои пальцы. Наверное, их будет больше, чем у Чонгука. С улицы слышны выстрелы — сначала несколько отрывистых, словно целятся по мишеням, чтобы не промахнуться, потом больше, а потом непрерывная канонады сливается в один сплошной поток, и ничего не разобрать, кроме нестихающей огнестрельной очереди, сопровождаемой картавым воем надрывающейся сирены. В коридоре, совсем близко, раздаются тяжелые торопливые шаги, вновь выстрелы и режущие крики. В дверь начинают барабанить так, что та готова сорваться с петель под глухой скрежет изломанных петель. Птицы летают низко, как сумасшедшие, врезаются в оконные стекла и падают. Дверь жалобно стонет и сдается, ломая ребра, и выстрелы раздаются где-то совсем рядом. До Циндао еще так много километров.