Страх

      Страх. Окутывающий, охватывающий, удушающий. Погружает в себя, позволяет единожды вынырнуть, чтобы вдохнуть в последний раз, а потом топит, утаскивает на самое дно, обволакивая чернотой, которой нет границ.       Страх использовать последний патрон.       О чём ты думала, девочка, когда садилась в его машину? О чём думала, когда впервые целовала его, стирая помаду с губ?       Ты наивно мечтала о чистой светлой любви и бесконечном счастье, а что получила? Страх, который затмевает все чувства, и почти животное желание жить. Жить, вгрызаясь в эту чёртову реальность зубами, ломать ногти, стараясь зацепиться за тонкую, почти прозрачную струнку бытия.       Те, кто говорят, что страх можно убить алкоголем, — наглые лжецы. Нельзя. Алкоголем его можно только разжечь, словно подбрасывая дрова в огонь, заставляя ярче гореть. И с каждым глотком по твоим венам будет течь страх, впитываясь всё сильнее, проникая всё глубже. Он не пройдёт, как похмелье, он только спрячется за головной болью, чтобы обмануть, заставить подумать, что исчез раз и навсегда. Но страх затаится, чтобы напомнить о себе острой иглой в сердце.       — Не бойся, Бонни, глупая, не бойся, — почти уверенно, без дрожи. Почти вселяя надежду... Почти...       Первый выстрел. Неловко, трясущимися от страха руками, закрывая глаза, из которых предательски текут слёзы. Выстрел, а за ним крик. Истошный, почти до дрожи. И невыносимое желание сбежать, спрятаться, исчезнуть. Смыть с рук эту чёртову алую кровь, которая пахнет солью и впитывается в поры. Потому что нельзя лишать жизни по своей прихоти. Нельзя быть Богом, который решает, кому упасть замертво, а кому дышать.       Но на талии его руки, охватывающие цепко, уверенно, собственнически. И тихое "Ты умница, Бонн!" в ухо. А значит, можно стрелять. Стрелять в воздух, пугая оставшихся в живых, стрелять в эту дурацкую сигнализацию банка, которая трезвонит похуже надоедливого телефона. Стрелять в колёса машин медлительных полицейских, которые всегда на тысячу шагов позади. Потому что он рядом.       Верить в него, верить ему, а потом в ужасе просыпаться от колючего страха потерять Клайда. Задыхаться, кричать, кусать ладони и каждую ночь травить себя никотином, чтобы прогнать прочь это проклятое чувство. Ведь парень не просто ходит по острию окровавленного ножа. Он носит его на груди, как трофей, каждую секунду рискуя вонзить его себе в сердце.       Клайд говорит, что никогда не боится, ведь он приручил фортуну, и она всегда на его стороне. Клайд говорит, что боятся только слабые, и он никогда не узнает, от чего каждую ночь плачет его глупая Бонн. Клайд говорит... Мало, сухо, и только по делу. Не уделяя внимания нежностям и слабостям. Только грубо целует, напоминая, кто здесь хозяин, а кто — пленник.       Клайд перебирает арсенал. Аккуратно, любовно, с блеском в глазах, запоминая каждый патрон, обнимая пальцами каждое, даже самое старое, ружье. Смотрит на оружие так, как никогда не смог бы посмотреть на Бонни. Но ей так и не нужно. Ей не нужны свидания, как у всех, дешёвые букеты, которые собирает Эйприл в цветочной лавке. Не нужны лживые комплименты и шаблонные признания. Ей просто нужен Клайд Бэрроу.       Десятый, сотый, тысячный выстрел. И с каждым потраченным патроном всё сильнее желание отмыться, сорвать, содрать с себя кожу, и, как змея, обрасти новой, чистой, без пятен крови. Но дороги назад нет, нужно бежать вперёд, чтобы снова подавать ему револьвер, раз за разом оставляя семьи без отцов и матерей. Уверенно шагать по ковру из тел, каждую минуту проверяя, сколько патронов осталось. И никогда не оставлять последний.       Потому что каждый раз в ушах его голос. И какая разница, сколько трупов за спиной, если рука лежит в его руке?       С ним можно куда угодно. Без гроша в кармане, без паспортов и пункта назначения. Потому что он — Клайд Бэрроу, и ни одна его авантюра не может быть провальной. Ведь только он может просчитать всё до мелочей, обманув самого продуманного шерифа и его команду.       Он — Клайд Бэрроу, и с ним исчезает страх использовать последний патрон.